Всё равно счастливым стану, даже если без тебя

Я только верной пули жду,

Я только верной пули жду,

Что утолит мою печаль,

И пресечёт нашу вражду.

В тот день я всё сделал не так. Я взял с собой непростительно мало людей — моих урядников проредила простуда, а подмога запаздывала. Но медлить уже было нельзя, и мы всё же отправились к притону. И слишком громко мы шумели, пока окружали тот заброшенный дом. И едва хватило моих человек чтобы проконтролировать все выходы. И я проявил малодушие. Решил, что это судьба, так надо, и подставился. Увидел что из-за моей преступной небрежности Василию грозит опасность. Но шнур запутался, и я замешкался, доставая пистолет из кобуры. И понимая, что уже не успеваю ни прикрыть его выстрелом, ни оттолкнуть, бросился прямо перед ним. Принял удар, так сказать, на себя. Последняя мысль была: «Наконец-то это всё закончится». Правую сторону словно несколько раз пронзили раскалённым прутом. Через несколько минут накатила такая боль, что я потерял сознание. Показалось что падаю в бездну. И темнота. Потом сознание выхватило какие-то крики, шум, меня трясли, куда-то тащили. Яркий свет, ослепивший даже сквозь закрытые веки, запах хлороформа, и опять темнота. Наконец-то где-то болело сильнее чем сердце. И самое прекрасное — теперь можно было кричать от этой сверлящей боли. А заодно и от той, что мучила меня последние месяцы. А потом терять сознание и лежать в долгожданной чёрной бездне без чувств, без мыслей, без движения. Без боли. — Ну, вот он, ваш герой. Наконец пришёл в себя, — доктор распахнул дверь перед посетительницей, пропуская её в палату к раненому. Тот слегка качнул головой на звук, с трудом приподнял веки. Радость узнавания появилась в глазах. — Эльжбеееета, — протянул он хрипло, и пересохшие губы сложились в подобие улыбки. — Какими судьбами… — Я прочитала в газете про ваш подвиг и про ваше ранение. Пришла в участок — вы ведь сами тогда мне сказали его номер и адрес. И ваш помощник, Василий, сообщил мне куда вас отвезли. Правда, не сразу меня к вам пустили. На миг ей показалось что она разговаривает сама с собой. Раненый лежал с закрытыми глазами и никак не откликался на её рассказ. Она вопросительно взглянула на доктора. Тот развёл руками: — Что вы хотите, три пулевых, мы дали ему снотворного и обезболивающего, он наверняка уснул. — Я не сплю, — раздался хриплый полушёпот, — мне глазам больно. Она продолжала говорить, пересказывая мне заодно то, что ещё написали в газете. У неё был приятный голос и милый акцент, которые убаюкивали, и я начал забываться сном. Акцент… Странно, а вот у Анастасии совсем не было акцента, хоть она и прожила во Франции почти половину жизни. Только эти её забавные «о-ля-ля» и «се манифик» — вот и всё, что осталось у неё от её французского. — Тарас! — от неожиданности я открыл глаза. В дверях стояла Настя и с лёгкой улыбкой смотрела на меня. — Что это вы удумали, Тарас Петрович? Это моя привилегия — попадать в передряги и неприятности, — и она насмешливо покачала головой. Эльжбета говорила и говорила о том, что было ещё написано в статье, правда, она не совсем была уверена что Тарас её слышит. Но ресницы его подрагивали, поэтому она продолжила: — Вы ведь ещё не знаете, но, — она взяла газету и начала читать, — «распоряжением заместителя министра Виноградова за организацию поимки особо опасной банды и мужество, проявленное при задержании преступников пристав Смолокуров награждён орденом святого Станислава первой степени». Неожиданно раненый открыл глаза. Его затуманенный взгляд устремился мимо Эльжбеты на открытую дверь, в проёме которой стояла санитарка, пришедшая проверить самочувствие больного. Он глядел на неё несколько секунд, пытаясь разглядеть получше, и вдруг лицо его осветилось такой радостью, словно он увидел кого-то, кто был очень дорог ему. — Анастасия Андреевна! Вы вернулись! — он рванулся с кровати, но от боли рухнул обратно. Когда я снова смог открыть глаза, я увидел санитарку, пришедшую сделать мне укол. Смешно, что я мог так глупо ошибиться. — Не надо, — я попытался убрать руку со шприцем от своей руки. — Я могу потерпеть. — Нет уж, голубчик, доктор велел сделать тебе укол, чтоб ты не беспокоил ночью других больных своими стонами. — Я обещаю, я буду молчать, — я продолжал отталкивать руку медсестры. — Я не хочу снова видеть её. — Пожалуйста, — вдруг подала голос Эльжбета. — Уважьте его просьбу. Я посижу рядом, а если ему будет совсем плохо, я сама сделаю укол. Я умею, я училась этому. — Спасибо, — Тарас с благодарностью посмотрел на неё, придвинул к ней ладонь и коснулся пальцами её руки. Обещание своё я не сдержал, и Настя снова пришла ко мне. Села на край кровати, стала гладить по руке, приговаривая дурацкую детскую присказку: «у собачки боли, у кошки боли, а у Тараса заживи». От этой непрошеной заботы снова отчаянно заныло сердце. Я отдёрнул руку. Эльжбета не выдержала. Хотя он держался до последнего, и, стиснув зубы, метался по подушке почти без стона, то теряя сознание, то приходя в себя. Но когда в очередной раз она увидела его бессмысленный от боли взгляд, эти изломанные брови и капли пота на лбу, она сделала ему укол. «Простите, Тарас Петрович, — она стала гладить его по руке, — но так будет лучше». Больной постепенно успокаивался по мере того, как боль утихала. Неожиданно он отдёрнул руку: «Не надо меня жалеть. Как-нибудь без вас справлюсь. И вообще, не приходите ко мне больше.» Эльжбета растерянно посмотрела на раненого, потом обиженно поджала губы, и уже встала, чтобы уйти, когда он добавил: «И даже не пиши́те». Она поняла, что он опять разговаривает не с ней. Эльжбета вернулась к кровати, снова села рядом. Настя встала. «Да, вы правы. Мне не следовало приходить. Больше я вас не побеспокою». Она сделала несколько шагов к двери, потом быстро вернулась, поцеловала меня прямо в губы и прошептала: «Ты только живи, Тарас». И исчезла. Больше я её никогда не увижу. Теперь уже точно. Лучше бы я умер.