Ma chere

       Теплое августовское солнце мягко грело зеленую листву на кронах деревьев, отскакивая от нее бликами. Эти самые блики, яркие-яркие, желтые, светящиеся, шли по саду имения, освещая дорожки, пересекающие зеленые травинки. Подбираются близко к белоснежной скамейке, окрашивая ее в нежно-желтый. Касаются бесконечно-черного подола ткани, оставаясь на нем яркими всплесками. Солнечные лучи проходятся по темным рукавам платья; освещая руки, они обдавали их теплом, согревали холодные пальцы женской руки. Варвара Петровна, смахивая с ладоней часть тепла, кажется, уже в третий раз перечитывала глупое и импульсивное письмо. Очередное письмо, написанное уже во множественный раз за этот день, лежало в ее пальцах. Она терзала его край, всматриваясь в просвеченные солнцем чернильные буквы. Казалось бы, сколько писем, написанных именно этим почерком, с ужасно глупыми французскими цитатами и словечками, она повидала за минувшие двадцать лет, но все равно дивилась с их отправителя. Взрослый человек, а играется со словами, как дитя. Несмышленое, но жутко дотошное дитя. Госпожа Ставрогина дочитывает последние строки, где отражены глубочайшие переживания и, кажется, извинения отправителя, чуть улыбается. Улыбается от глупости написанного и каких-то внутренних чувств, распускающихся каждый раз, когда она держит очередной конверт с письмом.        Но стоило появиться перед ней фигуре в светлом одеянии, она вернула прежнюю невозмутимость. Степан Трофимович, как всегда пребывающий в состоянии почти истерическом. Он в яром смятении бегал глазами по сторонам, как бы ищя вещь или повод, чтобы ухватиться за него, для начала разговора. Смотреть на дорого друга своего он не то, чтобы не мог, боялся встретиться со стальным взглядом ее, прежде, чем подберет слова. Весь вид его показывал, что он взволнован и сдерживает нескончаемый поток слов и французских высказываний. Госпожа Ставрогина, как бы не желала остаться на своем месте, не могла столь долго ждать рождения нужных слов. Свернув бумагу, она поднялась ловя своими карими глазами бегающий взгляд Верховенского.        — Если вы что-то желаете, Степан Трофимович, то прошу говорить не медля и прямо, без ваших приготовленных пышных слов, — проговорила Варвара Петровна, скрепляя свой тон с каждым словом.        Вступление ее в не начавшийся разговор дало Верховенскому силы и возможность говорить. Он словно очнулся от забвения.        — Ох, ma chère, я бы столько вам сказал, но, боюсь, вам это не понравиться, — Степан Трофимович кажется порывался несколько раз, за такую короткую фразу, сопроводить высказывание эмоциональными взмахами рук, но тут же унимал их. Только сейчас Варвара Петровна приметила, что руки он держит упрямо за спиной. Только, увы, сейчас, ведь жо этого была занята придумыванием колких замечаний в его сторону. — Потому решаю переходить сразу к делу. Не знаю читали ли вы мои письма, ох, как я надеюсь, что вы их читали, но даже так преподношу вам этот présent, в качестве примирения и за «чужие грехи», на которых мы так ужасно разошлись.        Совершенно резко и почти истерически Верховенский вынимает из-за спины сборище различных цветов; именно сборище, ведь букетом это назвать никак нельзя было. Букеты цветов почти не соответствовали одной гамме, одной эстетике, подстать настроению дарящего. Лепестки переливались на солнечных лучах, отбрасывали свой цвет на светло-серые рукава его одежды. Казалось бы, несуразный букет никогда бы не смог пробиться сквозь властную, почти деспотичную натуру Варвары Петровны, но что-то внутри пренепременно вспыхнуло, как яркий цвет букета, который уже оказался в ее руках.        — Разве вы не должны готовиться к вечеру у Юлии Михайловны? Писать свои исторические очерки, — хоть напускной вид так и держался на ее лице, Степан Трофимович смог выловить мягкие ноты в ее голове, ласковые цвета в ее карих глазах. За те минувшие двадцать лет он с уверенностью может сказать, что различает это.        — Знали бы вы, mon cher ami, как тяжело заниматься этим, когда я знаю, что мы с вами в разладе, — проговаривает Верховенский, совсем глупо, по мнению Варвары Петровны, улыбаясь.        Он точно видел, как теплели карие глаза, что означало прошение его моветона, совершенно глупого и ничем не подкрепленного, это он понял сам. В таком чувствительном моменте Степан Трофимович порывается, не удерживает своей натуры внутри, и берет ее за руку, словно хотел сказать что-то еще. Глупое, может устаревшее, возможно нужное для них. Но почти сразу же отдергивает руку, опомнившись. Ему казалось, что нарушил дозволимые границы, что сейчас снова потеряет только что найденное понимание и одобрение ее, такое важное для него. Голубые глаза загораются переживанием и чем-то необъяснимо теплым, что нельзя описать точно, ведь где-нибудь да ошибешься.        — Ах, что я делаю! Что делаю! Ma chère, право слово, не хотел! Le démon a poussé., — Верховенский снова сыпет словами, как бисером, не зная когда остановиться. Ему кажется, что он мало, слишком мало объяснился, ведь вдруг она не поймет и все рухнет.        — Хватит этих глупостей, Степан Трофимович. Уходите же теперь, — она чуть улыбается, почти невидимо, светит карими глазами словно ничего не было, но все равно моментально разворачивается прочь от глаз Верховенского. Но как бы госпожа Ставрогина не пыталась скрыть блеск глаз, он его заметил. Нашел в суровом выражении лица ее. Но веление исполняет, а пред тем касается губами щеки ее. Неизвестно почему: может сам так решил или же очередная предистерическая выходка, но Верховенский почти сразу уходит. Слышен его удаляющийся диалог с самим собой.        Варвара Петровна касается почему-то горящей щеки и обжигается, но пальцы отнимать не смеет. Она продолжает держать в руке охапку цветов и утреннее письмо; еле слышно, прямо в бутоны, проговаривает: — «Глупости», хотя сама так уже не считает.