Истина

      Цезарь видел, как Морис и Нова о чём-то спорят. Человеческий ребёнок выглядела упрямой и недовольной, а орангутанг — погрустневшим и притихшим.       Вожак нахмурился, но не от какого-либо недовольства, а просто силясь понять, что послужило причиной раздора между этими двумя, которые обычно были так близки между собой. Жесты слишком хаотичны и излишне эмоциональны, чтобы можно было ухватиться хоть за какое-то предположение.       Цезарь не мешал, но его присутствие всё равно повлияло: Нова, взглянув за спину Мориса, увидела его, оборвала жестикуляцию, обогнула орангутанга и широким шагом двинулась вперёд, даже не выказав почтение вожаку. Её длинные медные волосы колыхались и были словно яркое-яркое море.       Несколько мгновений шимпанзе смотрел вслед удаляющейся высокой фигуре, после чего перевёл взгляд на старого друга: тот стоял, казалось, не в силах пошевелиться. Конечно ощущал спиной взгляд, но, вопреки обыкновению, не спешил оборачиваться. Словно не хотел, чтобы Цезарь прочёл что-то в его глазах или на лице.       У Вожака не было привычки допытываться, поэтому он просто подошёл и уселся на землю рядом с замершим орангутангом. Спустя какое-то время Морис наконец плюхнулся рядом и тяжело-тяжело вздохнул. Цезарь посчитал, что теперь момент достаточно подходящий, чтобы спросить:       — Что случилось, мой друг?       Морис повернул к нему свою большую рыжую голову — и в его маленьких, но всегда удивительно добрых глазах явственно читалась тоска.       Поколебавшись немного, он ответил, тоже жестами.       — Нова хочет к ним… — и сглотнул, подавляя какой-то курлыкающий звук в глубине горла.       — К людям, в поселение? — жесты Вожака были спокойными, но если бы у него были брови, то непременно бы взметнулись вверх от удивления, — А ты не пускаешь, я прав?       Цезарь старался поинтересоваться об этом как можно спокойнее, но от последнего вопроса Морис всё равно вздрогнул.       — Не… не надо ей туда. Понимаешь?! — возбуждённо и отчаянно замахал он мохнатыми лапами.       Подавив вздох, шимпанзе сжал ладонью плечо друга, прежде чем высказать своё мнение:       — Ты очень привязался к ней, я знаю, — мягко улыбнулся, — Но вспомни о том, что она всё-таки не обезьяна. Её сердце откликается на зов дома… Тебе ли не знать, как это бывает?       Орангутанг, дёрнувшись, кажется впервые в жизни сбросил с себя руку шимпанзе. И повернувшись к нему всем своим массивным корпусом, опять «заговорил»:       — Цезарь! Это другое! Мы рвались на волю, потому что там нас ждали, там наше место! А её? Разве ты забыл, что с ней хотели сделать?! Разве не понимаешь, что будет ждать её там?       Вожак прекрасно помнил всё то, о чём ему сейчас говорили: помнил страшную эпидемию, когда люди переставали говорить и их потом отстреливали, помнил всплески насилия и злобы, жертвами которых пали его жена и старший сын.       Но ведь прошло довольно много времени! Обезьяны видели небольшие поселения людей — и там больше никого не убивали, а кто-то даже говорил!       Всё было по-другому.       — Ты тревожишься за неё, мой друг, — с прежней понимающей мягкостью опять заговорил Вожак, — но не будешь же держать её силой? В конце концов: если захочет, то всё равно уйдёт, — передёрнул плечом, — И это будет её выбор.       Морис угрюмо замолчал, отворачиваясь.       Вздохнув, шимпанзе поднялся и развернулся, собираясь уйти — как вдруг длинные пальцы друга стиснули его запястье, вынудив остановиться и обернуться в удивлении.       — Поговори с ней. Прошу тебя! — звуки, вырывавшиеся из горла орангутанга были полны мольбы, — Объясни ей, чем всё может закончиться!       — Морис… — Цезарь не видел в этом смысла, и качнул головой, собираясь аккуратно расцепить пальцы, обвившиеся вокруг его запястья.       Но старый друг вдруг упал перед ним на колени, а в его глазах застыли слёзы.       Сердце Вожака сжалось от сочувствия и он уже не делал попыток просто уйти, не мог: слишком крепка была их с Морисом дружба, слишком нечасто тот его о чём-то просил!       — Прошу! — горловой звук орангутанга получился вибрирующим и дрожащим, а на его густую шерсть уже давно капали слезинки.       Пересилив в себе внутренне нежелание, Цезарь, на мгновение прикрыв глаза, снова открыл их и кивнул.       — Хорошо. Поговорю.

***

      Разговор, понятное дело, не заладился. Причём с самого начала. Нова видимо подсознательна была к нему готова, поэтому встречала всё, чтобы ей ни говорили, «в штыки».       В какой-то момент она по-настоящему обозлилась:       — Да как ты не понимаешь?! — её личико исказила гримаса досады, — Там мне лучше! Мне нравится у них! Они такие как я! Хочу к ним, быть у них!       Едва прочтя это по её жестам, Цезарь вдруг понял для себя, что давно всего этого ждал. Подсознательно. Несмотря на то, что Нова не была обезьяной, она росла практически параллельно с Корнелием, а его поведение сейчас тоже не отличалось покорностью. Человеческий ребёнок выросла, став бесспорно похожей на своих сородичей. И теперь — не только внешне.       Как ни странно, подобные мысли поселили в сердце Вожака спокойствие: всё было так, как и должно было быть.       — Хорошо, я тебя понял, — спокойными жестами ответил он, и для убедительности успокаивающе коснулся ладонью чужого плеча, — Но должен спросить: ты абсолютно уверена?       — Абсолютно! — Нова гордо вскинула подбородок.       Шимпанзе качнул головой.       — Не будь поспешной, не теряй контроль. Подумай. Спокойно.       И почему-то это её взбесило: глаза вспыхнули, черты уже не детского лица заострились.       — Я уже подумала обо всём, подумала! Я хочу к своим — хочу к людям! Надо мной итак уже смеются… говорят, что я — на самом деле обезьяна, — на последних фразах девушка ссутулила плечи и закрылась длинными прядями волос.       Что-то неприятно кольнуло Цезаря изнутри, но он не понял, что.       — Нова, — обратился к ней на языке людей, — Я не стану. держать тебя, — проговорил медленно и чётко, — Но не делай. слишком резко. это, — каждое слово говорил на выдохе, потому что иначе просто не мог.       Девушка вновь посмотрела на него, уже более спокойно, но вместе с тем — и как-то отстранённее.       — Я — человек, Цезарь, — почти с вызовом показала, — Я была рождена от людей. И ты прости, но сейчас мне стыдно иметь дело с обезьянами, — нечто похожее на раскаяние промелькнуло в её больших глазах, но не повлияло на дальнейшие слова, — В поселении меня приняли. У меня есть друзья и… пара, — здесь по её губам пробежала улыбка.       — Я тебя понял, — шимпанзе и впрямь понял. Что время пришло, — Но как же Морис?       — А что Морис? — вскинулась она, неожиданно зло, — Он таскался за мной целыми днями! Не отпускал ни на шаг! Надоел!.. — если бы она имела голос, то сейчас из её горла вырвался бы крик, а так — она просто взмахнула руками, тряхнув головой.       — Нова, ты для него как детёныш… — поражённый её неистовой злобой, заступился Вожак за чувства друга.       — Но я не его детёныш! — её новые жесты проносились у шимпанзе перед лицом, едва не сбивая с толку, — Я — не обезьяна! А ты… — на мгновение замерла, но потом закончила, — … ты мне не Вожак!

***

      И Нова ушла. Ускакала на лошади на следующий день. Морис часами сидел неподвижно, глядя в одну точку. Не ел если не напомнят, забросил обучение детёнышей… Утратил волю к жизни.       Бунтарство подрастающего Корнелия утихло после ухода Новы. Вероятно потому, что он не хотел ещё больше накалять обстановку.       В какой-то момент Цезарь подумал, что наверное также чувствовал себя его «папа» — хороший человек по имени Уилл, — когда разрешил ему, Цезарю, предпочесть свободу человеческому дому…

***

      Цезарь проснулся от пронзительных звуков. Обезьяний лагерь был взбудоражен, и несколько шимпанзе уже звали его за собой.       Без труда пробившись сквозь плотные ряды обступивших кого-то сородичей, Вожак увидел Нову.       Она стояла в нескольких шагах от него. Почему-то её одежда в некоторых местах порвалась, являя взору покрасневшую от холодного ветра кожу; а светлые волосы были растрепанны. Глаза — два океана, непривычно ярких и мерцающих — смотрели прямо на него; слёзы дорожками текли по отчего-то бледному и исцарапанному лицу, а губы были закушены до крови…       Нова была босая, вся дрожала и едва стояла на ногах. Шимпанзе в несколько широких шагов оказался рядом, с немым ужасом оглядывая её.       А она, кое-как разлепив губы, покрытые багровыми корками, вдруг прерывисто, на грани слышимости, но произнесла.       — Вы мне… родня… Я. вас. люблю. Всех.       И мир пошатнулся для Цезаря. Он замер, не веря в то, что только что услышал. В грудной клетке стремительно разлилось тепло. Губы дрогнули, являя растерянную, но крепнущую улыбку.       — А ты — Нова. Наша Нова, — наконец, выговорил он и погладил девушку по волосам.       Её, заплакавшую от переизбытка эмоций, секундой позже заключил в объятья Морис — и вот они уже плакали вдвоём, а Цезарь глядел на них с тёплой улыбкой.       Рядом очутился Корнелий, глаза которого блестели, — и прильнул к отцу, ища ласки и прося прощения за свои шалости.       И, конечно же, был прощён.

***

      Небо полыхало алыми закатными красками. Ветер был изумительно-тёплым. Над лагерем висела марево дрожащего воздуха и умиротворённая тишина.       Корнелий и Нова спали рядышком, обнявшись, и взглянув на них, Цезарь мягко улыбнулся, потихоньку смежая веки. Горечь и боль от потери жены и старшего сына никуда не исчезли, но ведь они тоже были с ним — в его размеренно стучащем могучем сердце. И когда-нибудь они снова будут все вместе. Уже скоро — он чувствовал;       Но сын был ещё слишком юн и отец был ему особенно нужен. И несмотря на неумолимые предвестники подкрадывающейся старости и боль от раны в боку, Цезарь собирался ещё задержаться в этом мире.       Столько, сколько потребуется, чтобы в конечном счёте его народ был силён — с ним или без него…