Я попалась во все ловушки и чёрные дыры;
Я гуляла над бездной по краю реального мира
И ушла чуть раньше, чем слишком поздно.
Закрываю глаза — исчезают звëзды!
© Flëur
Сначала Дан увидел то, как насмешливо из опустевших глаз Ханны на него смотрела Смерть, прорастая из зрачков, обвиваясь виноградной лозой вокруг остро-льдистых радужек. И Дан, и Ханна знали, что рано или поздно это должно было случиться: раз в вечность даже немой может произнести вслух без передышки «Метаморфозы» Овидия от начала до конца так, что глухой бы услышал. Но всё равно, несмотря на понимание того, что когда-нибудь это произошло бы, собственные травмы при взгляде на Ханну перестали иметь значение, и в груди протектора будто взорвалась граната, размалывая в фарш внутренние органы осколками костей в один миг, за который Дан осознал три вещи. Первая: когда глядишь в иллюминатор падающего самолёта на стремительно приближающуюся землю, наверно, чувствуется что-то подобное. Вторая: Ханна не мучилась. По крайней мере, Дан на это надеялся. Третья: он никогда не желал быть люмен-протектором в таком смысле — каждый день подвергаться опасности ради продолжения бессмысленной бойни; постоянно обагрять своей и чужой кровью землю только для статистики; из раза в раз сражаться не столько со сплитами, сколько с риском больше никогда не вернуться в Соларум; вечно ощущать, как безликий страх скрëбся тараканьими лапками внутри черепа, когда кто-то из остальных протекторов отправлялся на вылазку, откуда мог не выбраться живым. Например, адъюты налажали с подсчëтами сплитов, ошибочно определили время до обращения кандидата или хотя бы не учли особенности местности — Дан мог перечислять до бесконечности, что обязательно пошло бы не так, потому что у него были и богатое воображение, и большой опыт работы в этой сфере. Потому что в кошмарных снах его не отпускали остывшие тела, распластанные по земле, и пустые урны с прахом, ведь иногда было нечего даже кремировать и класть в Усыпальницу. Тогда от протекторов — от людей — сохранялись лишь горстка воспоминаний и зеркало на Дороге Постскриптума, а всë остальное, чтобы освободить от хлама комнату следующему пока-не-мертвецу, перекачëвывало в подвал Соларума, вырытый прямо в плите, где пожитки его усопших обитателей пылились десятилетиями, и там каждый люмен-протектор не менее болезненно погибал второй раз, погружаясь в полное забвение, потому что никому не было дела до мëртвых, о них проще не вспоминать. Трупы в Соларуме и его призраки — почти запретная тема. Целью Дана никогда не было отдать всю свою душу постоянным тренировкам и зачисткам, или сделать своими руками статистику и — «о, полюбуйтесь только, кто вернулся к нам!» — положительную динамику в безукоризненной работе манипуляционного отдела, или приползать в свою комнату с ранами, которые будут ещё долго напоминать о себе и после заживления. Протекторство лишь сделало из Дана крохотный винтик в набирающей обороты машине безжалостной войны без тормозов, не давая шанса на жизнь вне круга, сотканного из цикличности смены тренировок, сражений, самолечения — никакого лазарета, — опять сражений, сражений, вновь самолечения, снова изматывающих тренировок по десять часов подряд, приправив всё сразу после этого какой-нибудь масштабной зачисткой котловины, чтобы наверняка увязнуть в дьявольском кольце с отвратным именем «ДОЛГ» годков на пять-десять-пятнадцать, пытаясь выбить себе ещё чуть-чуть времени жизни ежедневно. Маленькие победы в ничтожных бойнях → большие поражения в значимых битвах → Усыпальница. И наличие праха в урне опять же вовсе не гарантировано, но пока ещё только Вселенной вéдомо, что скосит каждого из них: сильные ли челюсти сплита, столкновение ли с падшими, или протектор сам станет настолько искалеченным, что больше не сможет продолжать работать, хоть и останется жив, поэтому пополнит ряды инвалидов, бесполезных в их деле, что мрачными тенями слонялись по Соларуму в ожидании своего часа. В груди завыли, испуская дух, тощие бездомные псы с торчащими дугами рёбер, и Дану хотелось бы верить, что глухой хрип, сорвавшийся с его бледных губ, издала какая-то из тех бешеных тварей.∞ ∞ ∞
В тот раз сплитов оказалось большее число, чем то, с которым среднестатистический люмен-протектор смог бы без особых затруднений справиться в одиночку, поэтому, когда Дан разбирался с третьим, прикончив каких-то совсем мелковатых и вовсе не жизнеспособных первого и второго, у четвëртого, скрывшегося из виду, было достаточно времени и места для манёвров, чтобы атаковать, и за долю секунды до удара Дана продрало холодом по спине, вдоль позвоночника, а в горле будто пришёл в движение клубок скользких змей. Абсолютно всё тело вопило о приближении опасности, но Дан, привыкший верить своему чутью, просто не успел определить причину внезапного оледенения, обосновавшегося под рёбрами. Темнота обволакивала, вдавливала всей своей массой в жёсткий матрац, тянулась к Дану липкими руками со слизью, капающей с них, не желая отпускать его от себя. Её чёрная туша была зыбка, необъятна и пластична, и он проваливался в неё, уже и вовсе не различая, где верх, где низ, а тишина била по перепонкам и звенела, грузно нависая над Даном ломившей хребет, невыносимой, неподъёмной тяжестью, будто своеобразный воздушный шарик, наполненный гелием, и создавалось такое ощущение, что в любую секунду кто-то мог проткнуть иголкой тонкую резину, а в следующее мгновение всё вокруг сотряс бы оглушительный взрыв, который не сумел бы в любом случае пробиться сквозь плотную завесу мрака, пригревшегося под веками. Дан долго не мог пошевелиться, но вскоре начал чувствовать и слышать абсолютно всё. Например, то, как туго стягивали его туловище повязки, или стук каблуков по плитке, или знакомый запах сладких духов, или то, как матрац прогнулся сильнее, когда кто-то сел рядом с Даном. Ещё спустя некоторое время его тело начало поддаваться, веки, будто налитые свинцом, затрепетали, и первым, что он увидел, открыв глаза, был размытый силуэт Ханны, с каждой секундой обретавший всё бо́льшую чёткость. Личный список вещей, которые Дан ненавидел больше всего, гордо возглавлял пункт о пробуждениях в лазарете. — Знаешь, ты невероятно удачлив, — заметила Ханна, ласково заправив одну из прядей волос Дана ему за ухо и поставив поднос с едой на прикроватную тумбочку. — О, ты правда так думаешь? — с улыбкой уточнил Дан, тихо хохотнув, но уголки его губ дёрнулись вниз, так как каждый смешок отдавался болезненными спазмами где-то в грудине. — Если бы это было ложью, то пара сантиметров влево, чуть глубже — и ты уже стал бы прахом в урне, — ответила Ханна дрогнувшим голосом, нежно проведя своими холодными пальцами по груди Дана, у которого на мгновение перехватило дыхание, и задержав ладонь прямо над его сердцем, в ту же секунду ускорившим своё биение. — Любимец фортуны, — от каждого её слова исходили одновременно и облегчение, и печаль. — Везение не будет всегда на твоей стороне, Дан. Когда-нибудь ты пострадаешь намного сильнее. Однажды ты уже не сможешь встать на ноги после поражения. — Но ты ведь всегда поможешь мне подняться, верно? — спросил Дан, пытаясь выдавить из себя кривую улыбку. — Верно, — согласилась Ханна. Она убрала руку с его груди, приподняла подушки, помогая ему принять полулежачее положение, и взяла с подноса вилку и ножик. Дан мог есть и сам, но у него не было сил перечить, поэтому он смиренно замер на кровати, уставившись в точку, где белоснежный потолок лазарета сходился со стеной. Ханна аккуратно резала продукты, машинально накалывала на вилку и отрешённо кормила Дана, что делало её похожей на ожившую механическую куклу, все действия которой были хирургически скрупулёзны, просчитаны на пять ходов вперёд: она разделяла тончайшие волокна цветной капусты, препарировала сочащиеся помидоры, изымала из повреждённых участков ткани долек варёной индейки кубики моркови, расширяла раны болгарского перца. Дану не составляло никакого труда вообразить, как эти же пальцы надрезали скальпелем плоть или же сшивали её иглой, уверенно и без суеты,— хоть работай тонкими медицинскими ножами, хоть стреляй из арбалета часами подряд. В руках всё равно не будет тремора. Дан только сейчас обратил внимание на бурую кровь под ногтями Ханны. — Ты ведь знаешь, что тебе вовсе не обязательно всегда делать это самой? Никогда не было обязательно, — сказал он раньше, чем успел прикусить язык и решить, а стоило ли говорить такое, но дело сделано, а кашу обратно на молоко и крупу разобрать уже было нельзя — оставалось лишь расхлёбывать и извиняться за необдуманное. Вилка с кусочком индейки и морковью — по одному кубику на каждом из трёх зубцов — застыла в паре сантиметров ото рта Дана, и Ханна прикрыла глаза, обратившись мрачным монументом себе самой, но еле заметное подрагивание бровей выдавало её истинные чувства. — Дан, ты... — со вздохом начала Ханна, неспешно отложив столовые приборы, но он перебил её. — Знаю, знаю. Прости, — извиняющимся тоном произнёс он. — Ты великолепна. Лучший лекарь Соларума. Взгляни на меня, Ханна, пожалуйста. Мне нужно видеть глаза человека, с которым я разговариваю. Она наконец подняла веки, и у неё в зрачках бушевал холодный ветер, но на дне стального взгляда плескалось нечто ломкое, болезненное и почти мёртвое, как и у самого Дана, глаза которого всегда были предательским маяком в бескрайнем океане его масок. Ханна действительно была великолепна. Он хотел бы держать её под стеклом, будто самую ценную часть коллекции из высушенных насекомых. Мысль была настолько оформлена, что на жалкую долю секунды Дану показалось, что он произнёс это вслух, потому что он и вправду думал, что Ханна самая потрясающая девушка из всех, кого он видел. Она была нежна и добра, притягательна и всегда честна, а её характер при этом оставался крепче самых твëрдых горных пород. У неё были мягкие светлые волосы, собранные в гладкий узел, невероятно мелодичный голос, прямой и острый нос и красивая улыбка. Ханна рождена быть королевой, и Дан уверен, что когда-нибудь она ей станет.∞ ∞ ∞
Теперь он пожирал себя самого и замыкался, будто уродливо пародируя Уробороса. Даже мать-природа, вероятно, испытывала нежные чувства к подобным мировым кольцам, своего рода условным кругам, к этой завершённости, мнимому идеалу. Дан видел во всём — в каждом круге, цепочке, петле, обручальном кольце, ореоле сияния над головами святых на иконах — афористическую, прозрачную аллюзию на смерть, и это было великолепно. Потому что вся жизнь выглядела так, словно какой-то наркоман смотрел чёрно-белое немое кино, слыша при этом в нём какофонию звуков, доступную только его уху, и видя весь спектр ярких цветов и оттенков. Это было лишь жестокой, дерзкой насмешкой над действительностью — не более и не менее. Почти всесильные — едва ли не богоподобные — существа гибли в бессмысленной бойне, а люди, ввязавшиеся в неё, изо дня в день отстаивали своё право на существование. С одной стороны, хотелось бы с концами утопиться в чане, заполненном пузырящимся игристым вином, а с другой — Дану было интересно, чем же вся эта космическая заварушка завершится. Вернувшись в свою спальню, он повалился на кровать, укутавшись в одеяло, будто в кокон или кучу лоскутов бинта, и в голову сама собой пришла неуместная цепочка, очередная идиотская недоаллюзия на смерть, — возможно, лишь около того; Дан уже даже себе напоминал варëную муху, поэтому соображал не очень, — но было ли когда-нибудь иначе? «Куколка → бабочка → потрясающее преображение» или «гора бинтов → мумия → разложение заживо». И Дан ещё не определился, что из этого ему было ближе. Длинные тонкие пальцы с силой вплелись в волосы, вцепились в кожу головы, будто в попытке сохранить целостным череп, раскалывавшийся надвое, точно клетку, не позволяя мыслям вырваться за его границы, вспыхнув ужасающей, сметающей всё на своём пути волной, будто взрыв звезды, угасающей и осыпающейся миллионами сияющих искр, оседая тонким слоем блестящей пыли в потоке тьмы космоса, которому не было видно конца и края. Горе — смертельная болезнь — расползалось внутри Дана бензиновой плёнкой, как пятно нефти в море, наполненном бесконечным числом марин Айвазовского. Это был персональный девятый вал Дана, девятый круг. И ни одно из замкнутых колец страданий не планировало разрываться, проводя протектора с удивительным наслаждением от собственной жестокости по каждой своей точке отдельно и в открытую забавляясь этим. Тихий вздох слетел с губ Дана перед тем, как перерасти в надтреснутый, монотонный вопль. Так, являясь миру, кричит ребëнок. Так кричит взрослый, которому явился мир.∞ ∞ ∞
Дан понимал, что Ханна храбрилась лишь из-за того, что стремилась быть ему ровней, и отказывалась признавать то, как больно он ей сделал. Он всё прекрасно осознавал, честно, но у него совершенно не было ни сил, ни возможности размышлять о гуманности собственных методов защиты человека, которого любил всем сердцем, но всё равно внутри что-то трещало, разрушалось, крошилось с громким хрустом и летело вниз, в пропасть, из раза в раз, когда Дан видел Ханну. Однако он, закалëнный отчаянием, смирился со своим выбором и с тем, какую боль это причиняло, так как за годы, проведённые в качестве протектора, привык и научился терпеть, идя со страданиями рука об руку. В те редкие моменты, когда Дан пересекался с Ханной, он торопливо отводил от неё взгляд, пытаясь сморгнуть невыносимую, мучительную тоску, застилавшую плотной пеленой глаза, и надеясь, что никто не заметил ни дрожь его рук, ни печальный взор, которым он провожал Ханну. Если кто-нибудь и обращал на это внимание, то выбирал тактично — или безразлично — промолчать, за что Дан был благодарен, потому что одно дело — знать, что ты слаб духом, а совсем другое — обсуждать это вслух и пытаться уловить в каждом — и собственном, и собеседника — слове завуалированный упрёк, скрытую издёвку. Со стороны казалось, будто ничто не выбило бы Дана из колеи, не заставило бы вырваться из своих размышлений, а его голубые, чистые и прозрачные, как лёд весной, глаза постоянно смотрели сквозь предметы. Дан наблюдал за окружающей действительностью с такой отстранённой сосредоточенностью, какая бывала, когда следовало внешне сконцентрироваться на чём-либо, прокручивая воспоминания по одному из кругов крохотного персонального ада, который мог только поместиться в пустой голове, и у протектора не получалось скрыться от собственных мыслей, сколько бы раз он ни разрубал их воображаемой гильотиной на части, чтобы не дать им во всю распуститься в черепной коробке, будто бы они были сорняками. Его взгляд словно выбивал воздух из лёгких тем, у чего не было ни названия, ни срока годности, ни каких-либо отличительных признаков, кроме не до конца сформировавшейся мысли о том, что похожим взором люди провожали гроб с любимым человеком, опускавшийся в свежевырытую могилу, или комья земли, стучавшие по заколоченной гвоздями крышке из дерева. Это было намного бо́льшим, чем горе или боль. Если Дан закрывал глаза, то мог ясно увидеть картину того ужасного дня, когда подставился под удар в котловине со сплитами, ослушавшись приказа Смотрителя и подвергнув смертельной опасности Ханну, получившую тяжёлые ранения, и в тот момент у Дана в глазах образовалось по чёрной дыре — зрачки от испуга расширились так сильно, что нельзя было определить не только цвет радужки, но и то, есть ли вообще она за двумя провалами тьмы. Он не сразу смог заметить, что Ханна потеряла сознание, хотя был способен, имея должную сноровку и даже не оборачиваясь, отличать это на слух от того, как человек лишь засыпал. Дан не знал, произошло ли это от страха, от болевого ли шока. Мерзкая Смерть с ледяными ладонями уже давно ходила где-то рядом, а теперь её присутствие начало ощущаться лишь острее, потому что ей тоже хотелось освободиться от цепей, разорвать круговорот, сотканный из стальных звеньев, стремясь к самой Вселенной, являвшейся одновременно и многогранной, и безграничной, и к мерцающей в ночи россыпи звёзд над душами, лишившимися верного направления. Смерть постоянно кружила где-то на периферии зрения, совсем близко, заметная только лишь краем глаза, но если сосредоточиться, чтобы разглядеть её силуэт, то он тут же растворялся в воздухе, оставляя после себя едва видимую дымку. Смерть походила на мрачного, далëкого, безразличного к чужому горю ангела: такая же отстранëнная и безупречная, глухая к мольбам и уверенная в своей непогрешимости. И от одного прикосновения её костлявых пальцев, почему-то ставших холодными и полупрозрачными, погибало абсолютно всё живое. Дан душил собственные вопли отчаянья, пока они не стали сходить на нет, погибая ещё в зародыше. Пока не принялись беззвучно отмирать, отслаиваясь от глотки грубой корочкой густого, тягучего, вязкого звука, застывшего и засохшего от неподвижности, раньше, чем зарождались. Пока Дану не начало казаться, что и биение его сердца тоже затихло, впав в мёртвый сон, будто Белоснежка в хрустальном гробе. Протектор не помнил путь до Соларума, сосредоточившись на едва слышном хрипе прерывистого дыхания Ханны, как забыл и про свои раны. Дан, не имея возможности ничем помочь и всецело доверившись кометам, оставил Ханну в лазарете, будто плохая мать, бросившая собственного младенца под чужой дверью, и на самом деле Дану было до одури страшно, а за рёбрами чувствовалась плохая лёгкость, абсолютная пустота, вакуум, который только стремительно увеличивался примерно с такой же скоростью, с какой расширялась Вселенная. Дан мерил шагами пол вокруг койки Ханны, когда кометы доделали всё, что могли, и наконец впустили его к ней. Смотря на Деву — на её бледное лицо, покрытое повязками, на спутанные волосы, на руку в гипсе, — он старался убедить себя в том, что поступал верно, решая отдалиться. У Дана будет возможность видеть её. Между ними образуется огромная дистанция, почти пропасть, но это в любом случае ближе, чем от неба до земли, если Ханна вновь пострадает из-за него. Если это было его решением, выбором, желанием, то почему легче не стало ни спустя день, месяц, год, десятилетие? Отчаяние, опоясывавшее, окружавшее Дана, было похоже на вечно голодную змею. Он несколько раз быстро моргнул, нахмурившись, так как изображение перед глазами почему-то вдруг начало расплываться, и потёр веки подушечками пальцев, на которых после этого осталась влага. Закольцованная петлёй Мёбиуса холодная агония стремительно обратилась неразрывной вечностью — беспрестанными попытками выбросить из головы, стереть из памяти, забыть и облик Ханны, и мармеладно-медовый аромат её духов, и то, как она смотрела на Дана с тоской и непониманием, когда он оттолкнул её. Её цепкий взгляд тогда обхватил, впился в Дана, связал по рукам и ногам так, как водоросли наматывались на конечности беспечного пловца и утягивали его на самое дно. Теперь каждый раз, когда Дан и Ханна виделись, был вызван либо вынужденными обстоятельствами, либо вовсе не приятной для обоих случайностью. Последний инцидент, которого лучше бы не случилось, произошёл в Вавилоне. Ступни Дана будто примёрзли к плитке. Его и Ханну разделяла целая бездна. Казалось бы, только лишь двадцать шагов, но теперь пол превратился в лаву. На Ханне, стоявшей в паре десятков метров от него, была длинная шёлковая юбка тëмно-зелëного цвета, белая блузка, чёрные туфли и алые, как кровь, бусы. Её спина была такой прямой, будто Ханна проглотила стержень, и на лице в качестве напоминания о непростительной ошибке Дана растянулся шрам, а самым худшим оказалось то, что рядом гордо возвышался Паскаль, черты лица которого буквально за миг чудовищно исказились, как у греческой статуи в агонии, но он остался на месте и просто воззрился на Дана с плохо скрываемыми отвращением и яростью, горящей в глазах так ярко, как полыхали перед сражениями сигнальные огни, а Ханна посмотрела так, как мимолётно окидывают взглядом, чтобы просто убедиться в том, что всё в порядке, едва знакомых коллег, которые за годы совместной работы стали привычной константой. Коллег, с которыми объездили едва ли не полмира только для того, чтобы побывать во всех местах из личного списка самых романтичных точек для свиданий. Коллег, на чьи плечи, шею, спину нежно, почти невесомо клали ладони, тяжело и поверхностно дыша, прижимаясь своими приоткрытыми губами к чужим. Они просто-напросто коллеги. Которые помнят слишком, слишком много. Дану иногда казалось, что череп в один прекрасный день треснет от такого объёма информации вовсе, — однажды он вспомнит разом столько, что больше не сможет нормально мыслить, зациклившись на одном-единственном полотне, сотканном из сотен моментов общего прошлого, и гоняя его по кругу. Например, Дан помнил, как звучал искренний смех Ханны, какой цвет она любила больше всего, спустя сколько поцелуев у неё перехватывало дыхание (достаточно одного). Но иногда, чтобы научиться жить дальше, требовалось разрушить человека целиком, хотя даже это совсем не гарантия успеха. Как и проверенное годами чутьё. Здоровенный сплит — примерно девять метров, но адъюты обещали меньшего в два раза, чем этот! — кружил рядом с Даном, зажимая его в кольцо, будто акула. Спустя мгновение все органы чувств взвыли, как один, и Дан стал двигаться быстрее, чем осознавал себя в пространстве: он быстро, почти молниеносно орудовал шпагой, уклонялся от ударов когтистых лап, отскакивал от сильных челюстей, клацавших у самого лица, удачливо — Ханна вновь сказала бы, что он любимец фортуны, а ему не стоило никаких усилий воспроизвести её хорошо знакомый тембр голоса у себя в голове, но Дан запретил себе вспоминать — уходя с линии поражения и полностью полагаясь на собственное чутьё, работавшее почти всегда безотказно; почти, потому что можно что-то и не заметить сразу, когда тело, гонимое адреналином, заглушавшим болевые ощущения, двигалось исключительно на инстинктах. Когда со сплитом было покончено, Дан на секунду задержался посреди заброшенного склада, пронизанного запахом мерзкой гнили. Её вонь наводила страх и пробуждала чувство смутной тревоги где-то в подсознании, поднимая пока ещё бессвязные опасения с самого глубокого и тëмного дна разума, куда не проникало ни капли света, где не было ни толики жизни. Дан оглядел место столкновения и хотел было возвращаться в Соларум, оставив задачу по устранению гигантской туши на адъютов, но внезапно у него из лёгких вышибло весь воздух, и протектор почувствовал её — рваную рану, широко растянувшуюся от его правого бедра до самой середины грудной клетки. Адская боль пульсировала, накатывала волнами, будто солёная морская вода захлёстывала песчаный берег, и Дан, пошатнувшись на ногах, вдруг ставших ватными, нетвердо шагнул назад. Голова закружилась от агонии, безжалостно бившей по всему телу так, как тяжëлый молот ударяет по наковальне, пока протектор пытался определить, как глубоко его полоснуло, и пришёл к далеко не утешительному выводу, что это огромная проблема, учитывая то, насколько быстро он терял кровь и как ощутимо горел огнём бок, а с каждым новым ударом сердца, быстро-быстро колотившегося в груди, жжение лишь усиливалось в геометрической прогрессии. Дан побрёл к выходу со склада, душа в себе крики боли, спотыкаясь и нисколько не доверяя подкашивавшимся ногам, и решил, что не пошёл бы в лазарет, даже если бы к виску прижимались холодное дуло револьвера. Альтернативой была только полупустая аптечка в под раковиной в ванной комнате протектора. В Соларуме стояла мёртвая тишина, но Дан не был уверен, потому ли, что все действительно были заняты или на вылазках, или это громкий звон в ушах заглушил абсолютно все звуки, но теперь, как бы там ни было в действительности, протектор не переживал по этому поводу, потому что выполнил своё задание, и лишь быстро скакал в пространстве, не оставляя из-за скорости перемещения за собой ни капли крови — если она и попадала на тёмное ковровое покрытие, то была вовсе не видна на нём — и зажимая одной рукой рану. Дан совершил последний скачок до комнаты, чуть промахнувшись и появившись в спальне, и протектору ничего больше не оставалось, кроме как добраться на своих двоих до ванной, корчась от боли и вымазав в собственной крови стену и дверь, так как он упал бы на ковëр прямо посреди комнаты, если бы не опирался ни на что, а Дан не был уверен, что смог бы подняться с пола, если бы не удержался на ногах, — это было бы именно так, — сделав ещё один малюсенький прыжок в пространстве. Дану стоило титанических усилий достать из ящика под раковиной свою никудышную, паршивую, скудную аптечку и, прижимая её к себе, будто спасательный круг, упасть точно в ванну, прикусив язык и крепко сжав губы в тонкую нитку-линию, чтобы не закричать. Дан подцепил ногтем маленькую защёлку на крышке, поднял её и принялся дрожащими пальцами копошиться в отнюдь не богатом выборе медицинских принадлежностей. — О-о-ох, — выдохнул протектор, мысленно шипя проклятия. — Вот гадство. Он взглянул на рану, и холодный ужас тугим канатом свернулся в груди, когда Дан, отвыкший разбираться со своими травмами самостоятельно, представил себе, как будет очищать эту огромную рваную полосу и зашивать её, а она растянулась по телу ничуть не удобно, пересекая его от бедра, проходя самой своей широкой частью по животу и обрываясь совсем близко к сердцу, но вовсе не достаточно глубоко, чтобы затронуть жизненно важные внутренние органы и очень скоро действительно убить Дана. А ещё у него совсем не было чего-то, чтобы перевязать рану, покончив со швами, но на это Дан собирался безжалостно пустить какую-нибудь из собственных старых рубашек, хотя в долгосрочной перспективе следовало бы пополнить свою аптечку и приобрести побольше катушек бинтов, потому что процесс самостоятельного залатывания ран обещал стать неприятным дополнением к жизни. Отсутствие обезболивающих даже не было сюрпризом, но Дан всё равно разочаровался, оглядев аптечку по второму кругу, будто рассчитывал на то, что нужные препараты появятся сами собой. Возможность испытать весь спектр ощущений без шанса на облегчение страданий была исключительно виной Дана, но у него не оставалось и лишней секунды на самобичевание. Наверно, где-то в шкафу завалялась бутылка коньяка — это хоть как-то уменьшило бы боль, — если протектор не осушил её совсем, до дна, запивая расставание с Ханной, но Дан не был уверен, что сумел бы справиться с иглой и нитью даже трезвый, что уж говорить о пьяном? Эта ситуация — далеко не самое отвратительное, что приключалось с ним, а всё равно премерзко и крайне погано. — О-о-ох, — ещё раз повторил он. — Бывало и хуже, — но тогда Дан всецело полагался на Ханну, выполнявшую всю работу с пинцетом, иглой, скальпелем и ещё невесть чем. — Ладно, ладно, в этом нет ничего сложного. Главное — просто не сделать себе хуже, так ведь? — его голос дрожал, зубы стучали, а тонкие губы едва шевелились к концу фразы. Дан направил все свои силы на то, чтобы сконцентрироваться и подготовиться к грядущей боли и процедуре, обещавшей превратить ближайшие часы в самый настоящий ад на земле. — Я не позволю перспективе наложения швов напугать себя. Он старался не зацикливаться на мыслях о том, что никогда в жизни ещё не накладывал на такую большую рану их самому себе, и о том, что обезболивающих и в помине не было, а повсюду, вдобавок ко всему прочему, полнейшая антисанитария. Выровнять темп дыхания и успокоить бешеный ритм сердцебиения получилось далеко не сразу и гораздо тяжелее, чем когда-либо прежде. — Всего лишь швы. Раз-раз — и готово, — уверял себя Дан, еле-еле снимая мундир, расширяя липкими и скользкими от крови пальцами разрыв на рубашке, расстёгивая ремень и спуская брюки. Когда подавлять громкие крики боли, ограничиваясь лишь тяжёлым втягиванием воздуха сквозь плотно стиснутые зубы, больше не было сил, Дан заткнул свой рот грязным полотенцем. Он потерял сознание сразу после того, как сделал последний кривоватый, небрежный, неаккуратный стежок, и очнулся лишь спустя полтора часа, всё также лёжа в пустой ванне в не до конца снятой форме люмен-протектора, теперь порванной и замаранной, помимо чëрной гнили, кровью. Она приобрела медно-бурый цвет вместо ярко-алого, и её капли повторяли путь, пройденный Даном: крупные пятна засохли близ раковины, оставленные там, когда он медлил, вытаскивая аптечку; смазанные отпечатки ладоней покрывали стены и дверь в ванную комнату; под обмякшим Даном натекла целая багровая лужа, края которой уже покрылись хрупкой корочкой. Никто не удивился бы тому, что он не пришёл с отчётом сразу, потому что протектор часто задерживался с этим и раньше. И потому, что Смотрителем была Ханна, а уж отсрочку от личной встречи с ней можно было легко оправдать, хоть Дева обязательно заметила бы то, как тяжело Дану ходить, насколько он бледен и измождён. Дальней частью сознания он размышлял о том, как сильно все эти перемены повлияют на другие области его жизни, осознавая, что, вероятно, в скором времени шрамов станет намного, намного больше, и от этой мысли Дану поплохело ещё сильнее. Всё тело болело так, что хотелось взвыть, — почему-то казалось, что не только из-за физических травм, — но это не было страшно, с этим можно было рано или поздно свыкнуться, в конце-то концов. Но дистанция никогда не перестанет иметь значения.∞ ∞ ∞
Соларум — проклятое пристанище для сотен искалеченных, поломанных душ, возведённое на костях. Все люмен-протекторы похоронены заранее и загодя оплаканы, уже сказав свои последние слова, запечатлённые в зеркале, которое когда-нибудь, по истечении отведённого срока, будет повешено в коридоре перед Усыпальницей, чтобы после, делая вид, что конец не предопределён, можно было спокойно убивать и умирать, разрушать и создавать, ходить по этому замкнутому кругу годами, надеясь, что он не обернётся петлёй на шее. Дан ещё не решил, что хуже: то, что люмен-протекторы делали всё это добровольно, или то, что не желали отказываться от забвения, дарованного собственной выдуманной избранностью. Это слово оставляло приторно-мерзкое послевкусие во рту. «Избранность», — твердили все они, и на дне их зрачков плескалась искренняя вера в то, что эта привилегированность появилась в их жизнях в качестве путеводного огонька во мраке в период нескончаемого свободного падения, но в действительности это был только гадко-коварный нарост на лбу рыбы-удильщика, бороздящей стылую бездну, подобно Харону, а протекторы стремились к жестокому Свету, положив свои жалкие жизни на алтарь амбиций тех, кому до приземлённых вовсе не было дела. Иногда Дану казалось, что одними из наиболее важных, значимых вещей, поддерживавших Соларум столько лет в воздухе, были жажда протекторов жертвовать собой ради абстрактного блага и их неверие в собственные возможности, находившие свои самые заметные проявления в сияющей ярости, всеохватывающей любви, гадких страхах. Протекторы, зачастую отрекаясь от собственных идеалов, охотно переняли веру заоблачников в нити судьбы, что твëрже лонсдейлита и крепче иридия. Она была сильна — буквально каркас мироздания, — и Дану множество раз приходилось испытывать на себе эту убеждëнность, возведëнную в культ поклонения предназначению и планам Вселенной, потому что избранность ворвалась в жизнь так, как разбойники вламываются с огнём и мечом во дворцы, мгновенно обагряя металл своих кинжалов свежей кровью, а само их естество и суть обретали отражение во многовековой бойне. Она была постоянной, существовала всегда и будет продолжаться дальше, даже когда эпохи — неоправданно громкое слово, — отведëнные всем люмен-протекторам, истекут, а Терра — ничтожно маленькая планетка в масштабах Вселенной — разлетится на миллиарды обломков, потому что время оказалось и проклятием, и благословением. Оно было бесстрашно перед грозными ликами грядущих эр и терпеливо, когда того требовал величайший замысел, но при этом оставалось скорбным, тоскливым напоминанием, что Вселенной безразлично то, с каким рвением, отчаянием, смелостью все они, протекторы, сражались, поэтому каждого рано или поздно время увлекало в свои объятия, будто бы самый верный любовник, а после со всей возможной осторожностью передавало Смерти. Когда самые высокие горы обернутся пылью, когда беспощадное Солнце иссушит своими лучами все океаны, превратив Терру в одну большую пустыню, когда и она сама разверзнется, распахивая полную каменистых клыков пасть и тем самым хороня в собственном ядре остатки останков былых цивилизаций, время всё также не изменит своего течения, простираясь до горизонта и дальше и неся на своих плечах груз бесчисленного количества жизней. Помимо ментальных чисток, Соларум предлагал протекторам, так или иначе пострадавшим, ходить в группы поддержки. Они садились в круг и говорили. Мог ли кто-нибудь когда-нибудь помыслить о подобном? Что они, целое человечество, будут рассаживаться кольцом, чтобы обрисовать образы чудовищ, разрывающих их плоть, дробящих кости, пожирающих души. Протекторы лелеяли слепую надежду на то, что их слова станут оберегом от страха, позволят скрыться от монстров, отвратить их, избавляясь от собственного бессилия, а Дан никогда не пытался доказать обратное, ведь всем нужно во что-то верить. Но ему стало дурно, а в теле надтреснулось что-то важнее и хрупче костей, когда он впервые увидел, как остальные, сидя бок о бок, пытались одной лишь мимикой — в основном глазами — и хаотичными взмахами рук, будто искривлённых, изломанных птичьих крыльев без какого-либо оперения, описать всех тех чудовищ, которых встретили, желая забыть, чтобы справиться с ужасом, который вызывали образы — смутные или нет, — повторяющиеся в голове так, как без конца воспроизводится мелодия на заевшей пластинке, передразнивая саму себя, только вот там, где должны были слышаться ангельское пение и прекрасная музыка, — предсмертные крики и смазанные силуэты чëрных гигантов, жаждущих кровавого пира и оставляющих после себя лишь тьму, разложение и смрад. В круге обсуждали разных чудовищ — это, наверно, было тяжелее всего. У чьих-то был острый хребет, бездонные провалы глаз, а глубоко в глотке зарождался низкий рык — они рано или поздно становились привычны для любого люмен-протектора. Чьи-то источники ужаса пекли блинчики по утрам, обладали алиби, репутацией людей, которые «и мухи не обидят», и вполне человеческими чертами лица, но сгнившими сердцами монстров, хоть и не имели со сплитами ничего общего внешне. Ещё разобраться бы, какие хуже: первые или вторые. Поэтому Дан не позволял себе больше когда-либо сидеть в круге, но всё равно чувствовал, что часть его осталась там навсегда, когда он вынес за собой слишком много чужих воспоминаний. Одного раза, произошедшего много, много лет назад, хватило, чтобы застрять в неразрывной петле без возможности выбраться, без шанса на спасение или хотя бы глоток свежего воздуха, потому что горло крепко-накрепко сжала удавка, не ослабляя свою хватку ни на секунду, затягиваясь лишь сильнее с годами. Всю дорогу от своей комнаты до коридора перед Усыпальницей Дан преодолел в полном одиночестве, а шаги гулко отражались от стен, чуть ли не попадая в такт ударов сердца. Голоса мëртвых протекторов шелестели из зеркал, заманивали далеко не внятными словами, увлекали за собой шёпотом, словно пытаясь удержать Дана рядом навсегда то ли за глотку, то ли за руку. Он сел на длинную белую скамью без спинки, разделявшую Дорогу Постскриптума узкой чертой пополам, сжал в замок руки, но едва ли для молитвы, как это делали протестанты, и смежил веки, сцепив друг с другом подрагивавшие пальцы, будто бы в поисках возможности нащупать и либо поймать корягу, либо толстые водоросли, либо кусок спасительной верëвки, потому что следовало высвободиться из бурного течения реки эмоций раньше, чем вода заполнит лëгкие, чем кожа позеленеет, чем собственное тело станет домом и кормом для рыб. Выплыть, даже если ради этого придётся хвататься за себя самого, глупо пародируя барона Мюнхгаузена, но только вот он увяз во вполне обыкновенном болоте, а Дана уносили яростные воды его горя и ненависти. — Нам говорили, — продолжала свой непрерывный монолог из зеркала Ханна, у которой не было ни единого шрама на лице, — что, защищая человечество от чудовищ, люмен-протекторы могли бы завоевать мир, но мы хотели не этого. Мы стремились лишь сделать так, чтобы его обитателям было спокойно. Поэтому жизнь любого протектора — переплетение близкой смерти с постоянной болью и череда войн. Какие-то из них — масштабные, значимые для всей Вселенной. В них гибнут десятки тысяч, но это малые, почти незначительные потери. Какие-то войны игнорируемы миром до тех пор, пока они не повлияют на остальных, и в них лишь десяток жертв уже невосполним, ведь это вовсе не абстрактные, безликие единицы, а живые люди. Её голос на записи, спокойный и знакомый до покалывания возле сердца, оборвался тихим выдохом в конце предложения, а Дану невольно подумалось, что Ханна дышала практически так же, когда… Он запечатал эти эпизоды своей жизни, спрятал в дальний угол, уничтожил, но избавиться от воспоминаний о яркой улыбке, о звуке пения, рассыпающемся золотой звонкой стружкой, о липкой помаде на губах Ханны оказалось вовсе невозможно. Она говорила и говорила, а Дан запоминал каждое её слово, улавливал малейшую смену интонации, и вдруг его ненависть к миру из-за чего-то окончательно выгорела, будто бы пламя в запертом помещении, выжегшее совершенно весь кислород и погибшее, не имея возможности уничтожать всё вокруг и дальше. Пожар умертвил самого себя и унëс за собой все эмоции — и злость, и горе, и ощущение преданности, — образовав в сухом остатке лишь пепелище того, что раньше звалось «ЕРВА», «АЖДНАДЕ» и «ЛЬОВБЮ», и Дан сожжëт этот набор букв ещё разок, если они когда-нибудь посмеют вновь собраться в слова, ведь упорства ему было не занимать. Как и Максу, этому звëздному ребëнку — и лжецу, потому что сокрытие правды такой же обман, но только попроще, — который с невообразимым упрямством бил по доверию Дана, казалось бы, решив для себя, что его всепрощение было своего рода пупырчатой плёнкой, которую можно бесконечно лопать, а она всё равно вернётся в норму, хотя в действительности оно было куда больше схоже со старинным зеркалом, покрывшимся паутинкой трещин, сколов, царапин, и их количество постоянно увеличивалось в геометрической прогрессии, хрустя стеклянными кусочками мозаики, которую уже ни в жизнь не склеить полностью. Можно было бы попытаться поискать Максу оправдание — крохотный обходной путь, лазейку, которая сохранила бы целостность маленькой Вселенной Дана, но только вот она перестала значить хоть что-то, когда сердце Ханны сделало последний удар и замерло. Даже собственная дэларская сущность больше не пугала. Возможно, она перестала вызывать хоть какие-то сильные эмоции ещё после коротких встреч Дана с Ранорием. Очевидно, такие древние твари, как он, предпочитали крепкий алкоголь и притворялись, что обладали высокими моральными принципами. Они тоже закольцовывались, запирали себя в вечном круговороте борьбы жизни и смерти, но были вполне этим довольны, как святые с иконок с ореолами-нимбами над головой. Иногда чудилось, что жизнь протектора так же, как и само Солнце, будто бы завершится лишь гигантским взрывом саморазрушения, но до тех пор, пока этого не случилось, Дан больше не позволит заточить себя в клетку обязанностей перед человечеством, не даст отобрать у себя волю вне кругов-колец, потому что он теперь знал: свобода пахла кровью и лилиями. Дан услышал, словно наяву, в отдалении треск эквилибрумских костей, звон оружия, надрывные вопли тысяч душ, поглощённых общей агонией беспрестанной войны, и это было подобно предсмертному маршу. Он был ритмичен, гулок и совершенен. Так гремело в воздухе назревавшее отречение от прошлого. Так звучал начавший разрываться круг.