Отравление

Кёко засыпает под шум проезжающих где-то машин и редкий говор людей — Кёко засыпает в абсолютнейшей тишине. Кутается в одеяло, кутается в свои мысли, думает о сценариях, завтрашнем расписании, погоде, детских сказках — о чём угодно, лишь бы вовсе не думать о том, что рвётся комом откуда-то изнутри.

О Рене. О семпае. Об обещании уехать в Киото. О Шотаро. О детстве. О предательстве. О маме. Об отце. Она может этот список вечно продолжать, наверное.

Потому что синонимы совершенно неожиданно не одно и то же, и от этого скулить хочется. Оно скребётся миллионами «Как?» и «Почему?», не даёт заснуть, не даёт дышать, и Кёко прячется как может за фантазиями и работой, когда горло сдавливает невидимой удавкой. У Кёко опыт в десятки ночей, это не так сложно, если подумать. Если подумать, «Как?» всегда обращено к Рену: как «Куон», как «Корн», как «Каин» и «Кацуки» — и Кёко это кажется довольно забавным. А «Почему?» — к Шотаро. И, кроме «предательства», Кёко найти ничего больше не может. Желание смеяться пропадает сразу же, ещё до его появления. У Кёко столько «Почему?» к Шотаро, что она почти разрывается на части от этого. Не хочет, собирает себя по кусочкам, склеивает супер-клеем-почти-навечно и следит за расползающимися постоянно трещинами. Кёко это не надо совершенно, ей вообще не до этого. У неё «Love Me», у неё работа, у неё проблем по горло и с Цуругой Реном. Кёко не настроена выяснять отношения. Кёко боится даже заикнуться о каком-то из своих «Почему?», до глухой паники страшась того, что он может ей ответить. Иногда Кёко думает, насколько всё просто было в детстве, насколько она могла быть слепа и насколько легко можно всё испоганить парой бездушных фраз. Иногда ей также кажется, что она сможет спросить хоть что-то, и Шотаро даже ответит ей чем-то кроме уничижительных речей и самодовольной ухмылки. Иногда это «кроме» видится ей ещё ужаснее, чем привычное бахвальство. И поэтому она молчит, давит в себе это, давится этим, переваривает в себе это вместе с завтраком и супер-клеем — и, снова разваливаясь на части, кричит и практически насылает проклятия на Фуву Шо. Потому что она, конечно, наивная дурочка, но не настолько, чтобы влюбиться в подобного невыносимого ребёнка. В детстве он был другим. А дальше что-то пошло не так, и у Кёко нет совершенно никаких идей, что именно, и с этим она

тем более не хочет разбираться. И потому она совершенно точно не выдержит, если он очернит и её детство тоже.

Но вопросы копятся, не выходят из организма, впитываются в кровь без остатка и возвращаются на место, в оцарапанную со всех сторон шкатулку в уголке души. Копятся, не выходят, и всё становится только хуже, оставляя всё меньше спокойных ночей в месяце. Эта шкатулка, кажется, бесконечна, но Кёко чувствует, как она ржавеет створками, гниёт изнутри, и у Кёко с каждой неделей интоксикация всё сильнее. Её хватало на маму, на папу — на Шотаро с Реном уже не хватает. Кёко кажется, что однажды она просто не выдержит, и всё полетит из этой шкатулки наружу, отравляя её саму до состояния предсмертия и окружающий мир заодно. Выльется из неё ужасной зловонной массой, отвратительной, той, после которой совершается ритуальное самоубийство. Но сама Кёко до него так и не доживёт — она умрёт в процессе, она буквально чувствует это. Умрёт от всех «Как?». От всех «Почему?». Но и так тоже как будто умрёт однажды. Однажды отравится окончательно. И Кёко — лишь здесь — почти единственный раз в жизни трусит, выбирая медленное отравление, потому что, ей-богу, у неё

действительно

нет ни сил, ни морального духа принять всё как есть и высказать все вопросы хотя бы тем, до кого может добраться. А потому опыт тихих ночей множится, а каждая новая роль становится всё продуманней и естественней.

Синий камешек зажимается до боли в ладони. Кёко — хорошая ученица.