Сердцебиение

Забитый в подвале, испуганный и до чертиков гневный. Он сам не знает, откуда взялась эта злость, от которой пробирает изнутри до звериного рёва, почти истошного и явно нечеловеческого крика. Не сказать, что синяки и гематомы ему поставил Макс в попытке усмирить новый животный нрав, скорее он сам бился телом о стены, пол и дверь (и только о потолок, благо до него дотянуться он физически не смог, он не оставил себе шишек на темечке) в приступах животного требования свободы. Но нужда не восполняется, а ком раздражения все растет — ничего, скоро придет Фолл; он не усмирит желаний и физически не подавит новообращенного, но Тревор знает, что ничего с оборотнем не случится. Можно срываться и не бояться, что тот обидится (или умрет, потому что всему офису угрожает именно смерть, а не очередные вздохи да обыденная работа; Макс Фолл сам говорил, что такое проходит каждый волчонок, это их аналог ветрянки). А Тревор проводит когтем по наручникам, плотно сжимающим запястья до мозолей, царапает крепление до раздражающего лязга цепей и, в несвойственном ему гневе, снова и снова трясет волчьей лапой. Что же за напасть? Усталость берет своё. Тревор склоняется к холодному бетонному полу и, коротко выдыхая, ложится, игнорируя смертельные его свойства (а подушки и одеяла ему так-то приносили, только вот от них остались пух и перья с клочками ткани, которыми он, между прочим, подавился, чем сильно испугал Макса; вот и приходится спать на голом бетоне, хотя он относительно недавно (до обращения) читал статью о том, почему нельзя сидеть и лежать на бетоне, асфальте и камнях — вытягивание тепла из тела, переохлаждения и прочее; в прошлом месяце на Манхеттене была даже акция в поддержку бездомных животных). После тяжелой ночи и ещё более тяжелого утра очередной лихорадки и телесного сопротивления новой сущности всякая каменная твердь станет удобным ложем — хоть жизненного опыта у него более чем достаточно, но он не думает, что хоть когда-то мог уставать настолько сильно (или предположить в прошлом, что когда-нибудь ему придется спать на полу). По полушерстистому лицу скатывается очередная слеза. Мальчики не плачут! С детства учили. Какова неудача — справляться с жизненными невзгодами через слепой оптимизм и наивную надежду никто не учил. Тревор, будучи подростком, просто зарывался в комиксы и, превышая детскую норму пользования компьютером, просиживал часы за экраном (тогда еще сзади монитора целая коробка была, а сам блок гудел на весь дом). Затем его местом побега от реальности стали новости: шоу-бизнес, компьютерные технологии, космические открытия, политические новости (которые его, по большей части, и не касались так, как прочие темы), даже индустрия моды; все это стало отправной точкой в его стремлениях, в его будущем, хотя, если бы во времена его юношества у него был психотерапевт, то у него и не было тех достигнутых высот. А гордиться ему есть чем, пусть даже и в журнале «Сверхъестественное сегодня»; эта сфера ему дала многое, даже если кто-то осмелится это высмеять — как раз-таки за Мией сейчас тот этап отстаивания своей позиции, этап смелости заявить о себе, о своих интересах, о своих работах. Да, это закаляет личность. Он ни о чем не должен жалеть, он более чем доволен своим жизненным путем, только именно он привел его к ликантропии. Хотя кто бы мог подумать, что сверхъестественное вполне — не фигурально, не условно, не метафорически, не теоретически, не риторически — реально и бескомпромиссно существует. Хотя кто бы говорил?.. Да, уснул в середине дня — а кто бы не, извините, вырубился после немереного количества кругов по тесному подвалу без еды и воды? А на лапах, между прочим, тоже ходить надо! Привычный к обуви и к хоть какой-то подошве человек не с первой попытки встанет на лапы, а они, к слову, чувствительные. А пол такой холодный… Осунувшееся лицо, которое было бы видно в человеческом обличии, давно залегшие мешки под глазами и проступившая седина — человеком он бы увидел таковое отражение в разбитом зеркале, а сейчас только ощущает и предполагает. Хоть возраст и подобающий для таких метаморфоз, но за несколько дней настолько измениться не смог бы и Кристиан Бейл ради очередных съемок. Осточертело. Надо будет выпросить у Фолла ружье. Не даст — так на цепи подвеситься тоже вариант (хотя до потолка он так и не достает, но если достаточно изловчиться… В любом случае, существование вампиров и оборотней, и в особенности факт его обращения, доказывает, что невозможное возможно). Только сон к вечеру рассеивается, а подниматься вообще не хочется. Волчья усталость — совсем не человеческая, на удивление; животным долго лежать и экзистенциально дышать гораздо легче, чем человеку. Тревор знает, он уже проходил этап клинической депрессии, чтобы ясно вспоминать ту боль в пояснице и «окаменелость» головы. А вечно бьющийся в истерике волк успокаивается и смиренно ждет часа вечного успокоения. Уже достаточно холодно. И, честно говоря, одиноко. Дверь со скрипом открывается. Он уже не реагирует на тусклый свет коридора и грузные шаги, — отчего-то сейчас такие невесомые и танцевально изящные — он не хочет слышать приправленные шутками цитаты для поддержки, которые можно найти в первой же ссылке Google. Тревор знает и понимает, Макс хочет как лучше, хочет помочь из альтруистических побуждений — а может пытается добиться расположения Мии, случайно оказавшейся посреди всего этого межвидового бардака — только вот сам Тревор уже не желает этой жизни. Легче сдаться. Что вообще есть человеческого в жизни оборотня? Так, фикция и только еле различимый образ былой жизни в затхлой деревушке — вообще-то, Макс говорил только об одном доме своей семьи, а как остальные оборотни выживают, видно, не его сфера знания — среди леса. А, вообще-то, хотелось бы карьеры и шика центра мегаполиса. Да он бы уже согласился на любую человеческую работу — хоть вести рубрику Кэрри Брэдшоу, лишь бы вернуться к клацанию ноутбука и ленивого потягивания кофе в центральной кофейне (за легендарным диванчиком Друзей, между прочим). На колючую шерсть аккуратно ложится женская ладонь — тёплая и нежная. Мия впервые к нему пришла: и он ее не винит, даже понимает, что этот качок из ромкома ей строго-настрого запретил бы ей даже дышать в сторону такой авантюры, как неуправляемая тварь в подвале офиса. Хотя, он сам свидетель, она умеет обращаться со всякой такой дрянью. Тревор чуть дергается от неожиданного удара (который на самом деле сложно таковым назвать; так, небрежное касание) браслетами, выдавая с потрохами свое бодрствование. — Привет, Тревор. Ее смущенный голос — не боится, вовсе нет; он видел, она способна работать с оборотнями, кем бы она ни была в этом мифическом беспорядке; скорее чувствует себя виноватой — не дрожит, но он слышит эту еле различимую эмоцию в доброй и явно натянутой улыбке. Занятно. Оказывается, сверхспособности дают обостренное чувство мира. Он чувствует, как ее губы дрожат, бессловно раскрываются и не могут сказать чего-то, чувствует, как ее пальцы с какой-то странной нежностью перебирают его шерсть (ему же отвратительную), чувствует и аромат ее выветрившихся духов. Приятные нотки ее кожа сохраняет — нет, компоненты он не разберет; ни апельсина, ни корицы, ни табака. Что-то химозное, но в общем сладкое, парадоксально приятное. Он никогда не разбирался в парфюме — сам предпочитал пахнуть сигаретами без кнопки и крепким-крепким чаем, лишь иногда заменяя его кофе (но не эспрессо и не американо, скорее какой-нибудь капучино или латте (обязательно с правильным ударением) с корицей, но не с сахаром, и перемешанным рисунком сердечка). Слишком много мыслей. Наверняка, это результат изоляции. Макс хоть и поддерживает беседы с ним, но Тревору слушать о прелестях Мии попросту становится тяжело — хоть и сказано это бывает между слов, да и чаще он говорит о своей семье, но внимание волей-неволей сводится к ней. Вот честное слово, он уже устал от нее (хоть и пришла она впервые с того злополучного дня). — Тебе стоит поесть. Знаю, что тебе неприятно. Знаю, что мое общество — я ведь могла предупредить, обезопасить, спасти, в конце концов… Мне чертовски жаль. Тревор поднимается на лапы — Мия не отходит. И снова он не контролирует тело. Ликантропия выкручивает до предела все человеческие эмоции, так или иначе превращая их в жажду, в нужду. Умом хоть и понимает ее непричастность к своей любознательности, к своему слишком длинному носу и к своей неосторожности, но ее чувство вины растекается по стенам, неровное дыхание ее затмевают его собственный разум. Непроизвольно гнев возвращается. Она и есть все те причины его страданий — могла предостеречь, могла прибежать раньше, могла сказать правду. Челюсти дёргаются, а пасть медленно раскрывается. Рычание само выходит. Журналист загнан в худший кошмар, где человек не может контролировать себя, свое поведение и свое тело. А человек ли он? И останется ли хоть немного им? Нет, жить как раньше — сплошная иллюзия обычной жизни, все будет совершенно иначе. Как минимум, количество тестостерона знатно увеличилось, как максимум, он не сможет быть собой и в полной мере распоряжаться своим телом, своими эмоциями и своими мыслями. Каждый из коллег пытался выйти с ним на контакт, но дальше лестницы никто не заходил, а после и вовсе отчаялись докричаться до друга — вот и негласное предупреждение: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Он их не винил, но отчего-то физически ощущал одиночество — во всей мере полное — словно желудок урчит от голода, так и мозги свербят от отсутствия друзей, прошлой жизни и работы. Они его не предавали, но преданным он чувствовал себя как никогда раньше. Они боятся — их можно понять, он сам ведь боится, сам бы и не подходил к себе. Тщетно старается убедить себя в этом, но клокочущая обида отчаянно рвётся наружу, скрываемая и подавляемая она найдет новое обличие и под гримом гнева наконец освободится. Не так сложно обжечь чувство, не так легко залатать его, но дошедшее до пика, ударом цунами пробьет любую воздвигнутую стену натянутого спокойствия, незлопамятности, необидчивости. Он видит ее напротив себя. Ее в миг ставшие строгими глаза и плотно сжатые губы. Чувствует ее гипноз на себе — не его, волчье, тело сопротивляется, а сам он только рад этому. Кажется, что вот совпадение: его и ее воля сходятся, и он, наконец, не представляет угрозы для друзей. Сопротивление тела, волк бьется, но выйти из ее наказа не может, будто пытается сдвинуть стену, но по итогу только соскальзывает и выдыхается. Но волчья натура идет куда-то дальше — раздражает мозг, впитывается в разум. Шерсть начала пропадать, наконец за долгое время он смог почувствовать себя хоть на половину человеком. Как стопы обжигаются бетонным холодом, как человеческий зрачок сжимается от яркого, слепящего света тусклой лампочки, как отсутствие одежды должно в последнюю очередь волновать их. Да, с гормонами явно вышла проблема — он не был настолько волосат ранее. Словно сумасшедший на необитаемом острове без бритвенного станка — исхудавший, морщинистый, седой, а в глазах бешеный огонёк. Отблеск игривой луны в человеческих глазах, который не предвещает ничего хорошего — Мия, по неосторожности, не замечает его. Она не успевает обрадоваться, улыбнуться и даже поверить в происходящее, как мужчина резко встает на ноги и хватает ее за горло. Человеческая рука сжимает девичью шею до хрипов и брызнувших слез. Мия хватается за руку мужчины, волосатую, но не шерстистую. А волчий инстинкт опасности бьет в голову, сносит с ног и снова владеет телом — Тревор как не в своем уме вторит одно. Виновна ты, ты все знала. Поднимает ее одной только рукой — конституция тела не позволила бы ему и шкаф поднять, но сейчас заглушенное гневом и инстинктом сознание убеждает его в силе. Впечатывает тело девушки к каменную стену, с особым остервенением сжимает девичью плоть. Чувствует под пальцами бьющуюся артерию. Втягивает носом еще не проявившуюся кровь и… Теряет сознание. Макс Фолл подоспел вовремя. И снова касание лёгкой руки по густым рыжим волосам, честно, грязным уже как неделю; запах пота въелся в ошмётки человеческой одежды, а глубокие мешки под глазами остаются неровными тёмными морщинистыми пятнами на бледном лице. Мия аккуратно и вовсе не боязливо, и даже не брезгливо придерживает его подбородок, помогает вдоволь напиться водой. Уже как несколько недель она приходит к нему почти ежедневно. Он отстраняется, и она деликатно прикрывает бутылку крышкой, подносит запечатанный фольгой контейнер с едой; сама сидит на бетонном полу, подстелив только картонку под себя, и просто кормит его. Вилкой, как не самого взрослого или разумного, но человека. А нутро содрогается, но не от неприязни, скорее от заботы напролом его гневу и неконтролю над телом. Ей бы не стоило приходить — огромное количество ее работы, учебы, побегов от киллера, разгадка тайны ее способностей — но без нее он бы сошел с ума. Мия. Он бы не признал своей влюблённости — он не боялся рядом с ней, не дрожал от ее взгляда и уж тем более не желал отношений с ней (тем более рядом с Фоллом мало кто станет вровень, разве что какой-нибудь нескольковековой вампир со смазливым лицом и большим накопленным достатком — разумеется, он знает и о существовании Виктора, отчего его положение краше ни на грамм не становится). Только вот каждый день ожидал ее. Иррационально. Необдуманно. Фатально. Он желал встречи с ней, желал почувствовать на кончике носа эту химозную сахарность ее духов, желал касания ее браслетов. Тревор, как и всякий гуманитарий, зацикленный на антропоцентризме и объяснении всех явлений, которые только человек создает или в которых так или иначе участвует, пытался объяснить себе эту привязанность. И все оказалось крайне просто — условия изоляции и отсутствие развлечения способствуют выработке гормонов (их название он и не вспомнит, то ли быстрый дофамин, то ли еще какой-нибудь ***-ин), которые как на наркотик подсаживают его, привязывают к единственному удовольствию. А она удивительный собеседник. Наверное, все журналисты таковы — по его скромному мнению только журналисты способны говорить обо всем и так, что дискуссии никогда не покажутся навязчивыми. Они говорили часами, сидя на картонках и пожевывая какие-то чипсы. Говорили о политике, говорили о моде, говорили о кинематографе. Не говорили о межвидовой обстановке — он знал, что она боится не справиться; она знала, что он боится попасть глубокий переплет. Он в серой футболке Макса. «ALPHA» не обтягивает его грудь, но и не висит. Его губы так близко и, очень хотелось бы коснуться их, хотя бы пальцами, но боязно, он молчит. И она. Мия поднимает ладонь, он не робко — уже не мальчик, но и не смело — касается ее ладони. Аккуратно и не дыша. А ее губы так и остались в его сознании несбыточной мечтой. Она — иная. Она есть жизнь. Он есть тщетный поиск смысла жизни. Она уже спала в этой футболке. Это она ему принесла. Но она не пойдет на этот шаг. Да и вряд ли она испытывает к нему хотя бы толику того, что чувствует он. В последний раз она к нему не приходит — новость о его свободном перемещении по офису и по городу говорит ему Макс, насвистывая какую-то мелодию. Хотелось бы услышать это от нее; она бы лучше поняла его чувства. Он же не знает, но подозревает, что должен понять ее чувства. Мия более не задерживается с ним, не улыбается и все начатые им разговоры обрубает сухими ответами. Только сердце ее бьется быстрее обычного, когда она оказывается слишком близко. Ее поведение — это правильное решение. И он ее не осуждает. Ни в коем случае. «Возлюбленная» — тривиально, «любовница» — неосуществимо, «подруга» — неопределенно, но это единственное, что она может ему дать, что она же отнимает. Оное никогда не начиналось, значит никогда и не закончится. Он сохранит это чувство. Сохранит. А она будет приходить к нему каждое полнолуние, потому что иначе уже не сможет. Ее сердцебиение дарует любовь — она готова понять и принять новый мир, готова сражаться за добро, готова любить, потому что это ее суть; любовь дарует ему сердцебиение — тягу к жизни, которая казалась бессмысленной в новом мире, смысл бороться с отчаянием и оставаться каждое полнолуние на этом холодном полу.