Пепельный снег

      

«Я тебе — на чверть Ти мене — на пів»

       В гостиной притаилась печаль. На синих обоях тянутся друг к другу тонкие завитки медных узоров, переплетаясь и связываясь в многоуровневые колтуны, похожие на те, что образовались из некогда мягких как шёлк волос Микасы через несколько месяцев после смерти Эрена — нужной, заслуженной, оправдывающей все бесчисленные жертвы до этого. Но…        … такой бессмысленной для юной Аккерман, посвятившей своë сердце зеленоглазому юноше ещё в девять лет от роду, когда детский разум не должен был быть достаточно окрепшим для такого серьёзного решения; мог лишь поддакивать механизму, прячущемуся в груди.        Пара месяцев, за которые она накопила в себе настолько огромное количество слез, что хватило лишь одной лёгкой улыбки случайного солдата — одного из выживших, счастливо избежавшего участи остаться горсткой растрощеных костей под стопой гиганта, из-за которой в глазах болезненно защипало и Микаса почти незаметно ушла с посиделок, которые устраивали уже не первый раз. Которые в какой-то момент из тихих разговоров за чашками горького чая стали превращаться в званые вечера всё с большим количеством людей и перезвоном бокалов с чем-то, позволяющим многим на время забыться. Превратились в какой-то фарс, показуху со всепрощением и якобы заминанием старых обид.        Микасе всё это казалось дурным сном, что вокруг неё — лишь извращённые отголоски прошлого, когда она глядела в измученные лица товарищей у костра в одну из темных ночей на вылазке; что она всё ощущает под ногами слегка влажную почву, чувствует запах ветвей высоких сосен и слышит цыканье капитана Леви на очередную безмозглую шутку про оторванную ногу от какого-нибудь Конни Спрингера.        Не правда.        Она не ощущает ничего, кроме кромсающей её изнутри всепоглощающей боли, перемешивающей органы и заставляющей кусать ладони, чтобы отчаянный вопль не довëл до сердечного приступа старушку, живущую по соседству. Живущую. И не устающую отмечать внешний вид Аккерман, даже прекрасно зная, кто она такая.        «Милочка, тебе бы чаще выходить на солнышко, совсем бледная… »        «Ты бы поела фруктов заморских, гляди, и улыбнешься хоть раз. Не зря же тот марлийский парниша к нам в Сигансину притаскивает столько гостинцев… »        Старушка совершенно не хочет принимать тот факт, что Сигансина так и остаётся разрушенной, жизнь города погребена под обломками когда-то ветхих, но всё же уютных домов, где до падения стены Мария вели свой быт ни в чëм неповинные семьи. Но Микаса, как ни старается, не может заставить себя вспомнить, пересекалась ли в той, прошлой жизни, с этой забывчивой пожилой женщиной; помогала ли донести воду из колодца или притаскивала поленья для камина…        Да и какое дело ей до тех лет, которых не вернуть? Какое дело до мероприятий, проводящихся в столице, куда девушку чуть ли не силком притащили Саша и другие ребята, буквально оторвав вместе с хилыми стеблями свежей травы, едва пробившейся из земли на холме, где установили надгробие для Йегера. Приволокли и уговорили поселиться в свободном уцелевшем доме, через улицу от которого отстраивались другие, готовящиеся принять на свои стены участь впитать новые человеческие голоса, выдающие разговоры и — хоть бы так и случилось — заливистый смех и стоны удовольствия, впоследствии приводящие в очищенный от титанов мир следующие поколения элдийцев. И неважно, что чистокровных дъяволов через пару десятков лет не останется.        Никакого дела до жажды оправиться и зажить счастливо, как у тех, с кем Микаса прошла худшие тропы, претерпела ужасающие ранения, с кем видела то, чего не сможет вообразить даже самый мечтательный ребёнок. Каким был когда-то Армин, к примеру.        И потому теперь её тело сотрясалось от рыданий, слезы смешивались с соплями и попадали за воротник вышитой золотистыми колосками блузки, под первую пуговицу, стремясь размазаться на коже, прячущей предательскую мышцу, что никак не хотела прекратить качать кровь.        Микаса путала пальцы в чёрных локонах, спутывая их, рассекая короткими ногтями тонкие волоски; соединяла в уродливые гнëзда несуществующих птиц. Пелена слëз перед глазами становилась всё гуще, очертания нескольких предметов мебели всё более расплывчатыми. Она силилась выдохнуть, но получалось из рук вон плохо — три мелких вдоха, один полувыдох. И тонкие, но крепкие пальцы, застрявшие в волосах.        Никаких мыслей на жалких пару минут. Жалких трехзначных секунд. Ноги гудели, жёсткая ткань брюк неприятно натягивалась на коленях, усеянных синяками, ведь Микаса в очередной раз не пощадила их, падая вот так резко, скатываясь небрежно по стене с тёмными обоями, будто делая неосознанную попытку стереть лопатки в кровь.        Но сегодня всё иначе.        Не прошло больше часа или двух, прежде чем девушка частично успокоилась, чтобы добрести до скрипящий кровати и провалиться в беспокойный сон. Прежде чем навела фокус на стену напротив, куда еле-еле попадал свет из окна неподалёку. В этот раз её коснулись. Невесомо. К краешку запасться, словно проверяя прочно ли сидит чека на гранате. Видимо хлипко, ведь Микаса дёргается, стукаясь затылком в центр нарисованого грязно-оранжевого цветка. Хлопает пару раз влажными ресницами и замечает сидящего перед ней на корточках Жана с приподнятой ладонью, хмурящегося и не сводящего с её лица взгляда.        — Это всего лишь я, — шевелит он губами и Аккерман даже не улавливает интонацию в его голосе, таком тихом, что не верится, что это действительно тот парень, которого даже при желании, трудно не услышать. Ведь он всегда даёт о себе знать напыщенными фразами. Хоть эти данные и хранятся далеко-далеко на задворках памяти.        — Жан, — разлепляет она сухие губы, концентрируясь на бледном — почти сером — лице напротив, не понимая, не желая понимать, что он забыл в её пристанище для диких истерик в углу неосвещенной комнаты. — Не надо…        — Поднимайся, не то простудишься, — мягко упрекнул парень, игнорируя попытку девушки договорить. Не надо что? Касаться её? Говорить? Смотреть как на подбитого птенца? Она не знала, почему страшилась его присутствия.        — Я не хочу, — буркнула, шморгнув и ощутив покалывание в висках — отзвуки недавних рыданий.        — Вставай, я нагрел воду.        Широкая ладонь с согнутыми на одну фалангу пальцами всё ещё маячила перед глазами, будто выжидая, что за неё ухватятся. И осталась проигнорированной.        Микаса встала сама, но едва не грохнулась из-за онемевших ног — у сильнейших порой самые банальные слабости, — и провела рукой по лицу, ощущая горячую и раздраженную напряженными всхлипами кожу. Побрела в сторону ванной по инерции, ориентируясь на эхом отраженную в голове фразу Кирштейна, двинувшегося было к ней, но вовремя отступившего на шаг.        Она послушала его. Чуть ли не впервые, но послушала.        Дверь на засов дрожащими кистями, серое полотенце с деревянного крючка и разворот к табурету с взгроможденным на него ведром с исходящим паром от горячей воды. Хоть с приходом мирных соглашений остров и стал ускоренно развиваться технологически, горячее водоснабжение имелось пока не в каждом жилище.        Микаса смотрела на отблескивающую лаком деревянную стенку и уговаривала себя на дальнейшие действия. Жан Кирштейн заботливо приготовил ей всё для банных процедур. Дёрнула ящик тумбы, где хранились бритвенные лезвия, масло для тела, подаренное Браус, и несколько свёрнутых чистых бинтов — лезвий не было. Когда он успел их убрать? Или это сделал кто-то другой? Микаса частенько оставляла дверь в квартиру открытой, просто так, почти назло общепринятым правилам собственника. Ведь что можно украсть у того, кто чувствовал себя обворованным и со всеми материальными благами?        Жан Кирштейн, который поплёлся за ней на расстоянии нескольких метров, — чтобы не спугнуть, когда абсолютно точно увидел, как она молча ушла, проскользнув тенью между силуэтов подвыпившей компании. Шёл ровно, отсчитывая шаги и сдерживаясь, чтобы не начать утешать девушку сразу, как только её плечи стали едва заметно сотрясаться в рыданиях.        Он же достаточно долго был знаком с ней, чтобы осознавать, что его утешение не значит для неё ничего, читается как издëвка. Он знал, что она не воспримет всерьёз ни одно его слово. И всё равно топтал ещё не утрамбовавшуюся полностью уличную плитку вслед за Микасой. Воспользовался тем, что она не обратила внимания на не до конца закрывшуюся дверь, скрип которой предотвратила рука парня, вовремя ухватившаяся за ручку.        Девичья фигура утонула в темноте прихожей, растворилась в арке спальни и удушающим плачем разразилась в дальнем углу, и Жану следовало лишь выждать, пока одна из многочисленных бурь стихнет, чтобы он смог предпринять хоть что-то, способное утихомирить скребущее чувство внутри.        Жан Кирштейн, терпеливо подогревший чашку молока и добавивший туда ложку мёда, раздобытого у склизкого торговца, которому стоило разбить лицо ещё когда тот запросил не влезающую ни в какие ворота сумму за снадобья для больной матери. И в нос он всё же получил, да и поклялся в придачу каждый месяц приволакивать из Марли что-нибудь экзотическое за «спасибо».        Жан Кирштейн, влезший в громоздкий сундук прежних хозяев дома и вынувший оттуда свежее постельное бельё; расстелил и скромно выжидал у окна, рассматривая пролетающие за окном от порывов ветра лепестки, оторванные от цветущих деревьев, и редких прохожих, никак не отдающих себя во власть сна тёплой весенней ночи.        Тихий скрежет засова и Микаса выходит из своего временного убежища, одетая в свободную сорочку и держащая влажное полотенце на плечах. Сердито — затравленно — смотрит на парня, сразу же к ней развернувшегося. Хочет его прогнать, но не может и рта раскрыть, сглатывая слюну, царапающую раздраженное горло. К чему эта забота? Она не будет платить тем, на что он надеется.        — Ты устала, Микаса. Держи, — констатирует он и протягивает ей чашку с тёплой смесью. Непременно надеется. — Это поможет уснуть.        Микаса неуверенно приближается, смотрит на слишком негрубую, но мозолистую мужскую ладонь, лишь бы не травить его лицо читающимся в её взгляде раздражением. И так было ясно, что ей это не нужно. Не нужно это глупое упрямство. Он ей не нужен.        — Не надо, — повторяет незаконченную ранее мысль. Голосовые связки натянуты, плюются жалкой хрипотцой. — Не надо было ходить за мной. Тебе незачем…        — Я знаю, — перебивает, на секунду прикрывая глаза и, переступая через повторяемое самому себе правило «не касаться Микасы без её согласия», как можно мягче обхватывает её запястье и, до того, как она — и правда, слишком уставшая от рыданий, — успеет вырваться, вталкивает в ладонь напиток. — Но пожалуйста, — ловит её до этого плавающий по месту соединения их рук взгляд, убеждаясь, что она слушает, — прими это хотя бы один раз.        Микаса медлит, поджимает губы и чувствует, как холодная и мокрая прядь противно скользит по оголëнной шее. Мельком отмечает приготовленную постель и то, что Жан держит себя от неё на расстоянии вытянутой руки, не искрится ничем мало-мальски гадким. Он просто… хочет помочь ей справиться? Частично, на миллиграмм дёрнуть из самобичевания?        Она отпивает молоко и чувствует банальное тепло, уют, расходящийся по пищеводу и тающий на прикушенной внутренней стороне щеки. Медленно опускается полубоком на кровать и стаскивает полотенце с плеч, но волосы по ним не рассыпаются — они диковато торчат, спутанные и олицетворяющие кашу в голове хозяйки.        — Хорошо, — тихо произносит и вскидывает серые глаза на Кирштейна, который резко поворачивает голову в её сторону, отчего верхняя пуговица рубашки самовольно выскальзывает из петли — выпрыгивает, как сердце из груди парня, пропустившее на мгновение удар. Надежда загорается, но не достигает светло-карей радужки, чтобы вновь не спугнуть Микасу.        — Хорошо? — переспрашивает, а плечи напрягаются, намекая, что он ослышался. Придумал себе этот простой ответ от девушки.        — Да, — Аккерман делает последний порывистый глоток и опускает руки со сжатой чашкой на колени. Не шевелится, глядя куда-то на линию челюсти Жана. Будто смиряется, что в её квартире не тот, по кому она плачет, не просыхая, как какая-то пьянчужка. Да только вместо горького спирта — солëные дорожки из глаз. — Сделай то, что считаешь нужным, и уходи, Жан.        Она застывает и прислушивается, корит себя за такое нелепое сейчас ожидание. Его реакции: демонстративного вздоха или протеста, даже грубости, что она банально не поблагодарила его из вежливости за несчастную чашку молока. Но ничего из этого не происходит.        Кирштейн вытаскивает из-за спины Микасы полотенце и вынимает из рук ёмкость; развешивает махровую ткань на сколоченную на скорую руку сушилку у окна и отставляет чашку на белый подоконник. Он проходит мимо и берёт с комода расчëску, снова опускается на корточки перед начинающей замерзать из-за плохо прогретого помещения девушкой и мягко перебирает пальцами зубья щетки. Ей слышно его размеренное дыхание и видны скованные швами рубашки поднимающиеся и опускающиеся плечи.        Он застыл в невозможности подобрать слова, чтобы озвучить… просьбу? Похоже на то.        — Ты позволишь расчесать мне твои волосы? — выдаёт Жан и Микаса поднимает взгляд на его лицо. Глядит удивлëнно и с долей непонимания. Это плата за его заботу? — Извини. Это, наверное, дико прозвучало… Я не…        — Нет, — прерывает лепетание парня, — всё нормально. Можешь, только если…        — Сразу после этого уйду, обещаю, — закончил за неё он и посмотрел на покрытые красными пятнами обычно белые щеки. Нахмурился, недовольный следами боли, которую до сих пор приносит Микасе Йегер. Сколько ещё должно пройти времени, сколько запасов слез исторгнуться, чтобы она забыла? Видимо, вечность.        Поднялся и присел рядом, на покрывало, защищающее простыни, не принимающие доселе в свои объятия мужское тело. И Жан не имел права прорывать эту оборону, но лишь трепетно коснулся нескольких подсохших прядей, прикрывающих висок девушки. Прошёлся зубцами от макушки вниз, до середины лопаток, где завершалась длина.        Микаса без нужды в озвучивании просьбы, повернулась к парню спиной, будто доверяя ему тыл. Будто они снова за уже уничтоженными стенами обороняют друг друга от напасти гигантов.        Он не спеша расчесывает её волосы, стараясь не дёргать, распутывает ловкими пальцами колтуны; вдыхает едва слышимый цветочный запах, пресекает порыв отклонить девушку ближе к себе, прижать к груди и ощутить, как она расслабляется в его объятии.        Какая нелепая мечта, Жанчик.        Микаса горбится, сжимает ткань длинных рукавов сорочки, под которой даже нет белья, но напряжение от чужого присутствия блуждает где-то далеко, на подкорке, еле-еле пищащее в ушах как надоедливый комар о том, что ей следует ударить Кирштейна по рукам и оттолкнуть подальше. Захлопнуть с размаху за ним дверь и запретить подходить ближе, чем на расстояние в три метра. Не чувствовать удивительно ласковых пальцев, ненароком притрагивающихся к шее сзади и плечам, тут же отскакивающих, как от раскалённой стали, будто Жан боялся обжечься. Или обжечь её.        Глаза предательски слипаются, намекая поскорее прильнуть к прохладной подушке, облачëнной в белую наволочку. Но Микаса не двигается, лишь сжимает похолодевшими пальцами край одеяла, отвернутого на колени; старается дышать ровно и отсчитывает числа. Тысяча за тысячей, непонятно после которой из них её спину перестанут щекотать отбрасываемые руками Кирштейна распутанные локоны.        — Приятных снов, Микаса, — внезапно звучит голос парня и её плечи вздрагивают, когда он переносит волосы вперёд, прикрывая щеки с сошедшей с них краснотой.        Поднимается слишком тихо, так, что ни одна противная пружина кровати не скрежещет, мучая натренированный слух. Жан возвращает расчёску на то же место, кажется, даже под таким же углом и, не глядя на девушку, выходит в неосвещенную прихожую. Микаса немо приоткрывает рот, но выдавить ответ не получается.        Он не соврал. Выполнил обещание. Никак не воспользовался её практически невменяемостью. Жан ушёл, но хлопок двери не прозвучал.        Аккерман прикрыла глаза и заползла под одеяло, свернувшись в позу эмбриона, мечтая затеряться в слоях одеяла. Подвинулась к стене, игнорируя недогоревшую свечу, бросающую блики на пошарпанные бледные узоры. И уже засыпая, сквозь полудрëму слышала раздающиеся недалеко едва слышимые звуки движений: отлепившаяся с подоконника чашка, быстрые шаги, задернутая штора, вздох.        Несколько секунд тишины и…        … прикосновение тёплых сухих губ ко лбу. Но Микаса не смогла ответить себе самой наутро — действительно ли последнее было реальностью?       

***

      

«Тільки не дивись Як я буду йти Сам від того йдеш В руки гіркоти»

       Несколько следующих дней не отпечаталось в памяти Микасы даже на четверть. Она просыпалась, резко распахивая глаза от доносящихся из дома напротив воплей и перезвона посуды, когда холеричные соседи в очередной раз выясняли свои никак не складывающиеся нормально отношения.        Слышала, как старик, курящий вечерами вонючую трубку, гоняет метлой невоспитанных кур, оставляющих помëт на кривой каменной дорожке и ржавом корыте, подпирающем трухлую телегу. Еле впихивала в себя кусок хлеба и безвкусную яичницу, поджимая пальцы на босых ногах, упирающихся в плохо окрашенные половые доски. Хоть и обещала Армину, что непременно займётся ремонтом. По его же рекомендации и заранее предложенной помощи с этим кропотливым занятием. Но это потом, когда-нибудь. Точно не сегодня. А может, и не в этой жизни.        При взгляде на серое полотенце, возвращённое с сушилки на крючок на секунду мелькал перед глазами образ робких рук, едва ли её касающихся, сжимающих ручку расчёски, что теперь щекотала ладонь от эфемерного ощущения чужого на ней присутствия.        Участливый Жан рябил под веками, как выдумка искривленного стенаниями сознания. Микаса была по-глупому счастлива, что он и впрямь оставил её в покое, также оставив за собой вымытую чашку и привкус мёда на искусанных губах. И как же глупо было делать для себя такой вывод, — поняла она, когда на четвёртый день, вечером, Кирштейн прерывисто постучал в её дверь, смешивая удары с кашлем, похожим на эффект, выдаваемый лёгкими вместе с отдышкой после торопливого бега.        Девушка как раз педантично складывала свою одежду в комод, выравнивая брюки по швам, как солдат по струнке; разглаживала воротник белой блузки, которую надевала лишь раз, и долго глядела на красную ткань вещи, припрятанной под ней. Задвинула средний ящик, царапнув палец о скол на ручке, и отрешенно направилась в прихожую, готовясь с безразличием взглянуть в лицо старушке, что не покидала попыток «поболтать со смурной красавицей за кружечкой смородинового чая».        Перед лицом возникла папка, вдетая в кольца которой бечевка была связана корявым подобием банта. На коричневом материале невозможно было разобрать затëртую надпись — последний символ прикрывало несколько пальцев.        — Привет, — произнёс Кирштейн, обращая внимание Микасы на своё лицо, частично скрытое темнотой лестничной клетки. — У меня есть для тебя кое-что, вот, — добавил, оторвав папку от груди и слегка повернув кисть, чтобы предмет пересёк порог квартиры. Зависнув преградой между ними.        — Ты сказал, что больше не придёшь, — отреагировала девушка, сложив руки на груди, будто защищаясь. Будто тонкая папка могла её укусить.        Жан нахмурился и дружелюбная улыбка, что собиралась было образоваться на его лице, померкла.        — Я не утверждал, что ухожу насовсем, — ответил с еле заметной обидой в голосе, пока Микаса уже отводила дверь обратно. — Нам нужно общаться. Всем нам.        — По-моему, тебе нужно просто залезть мне под юбку, — мрачно сказала девушка и резко хлопнула створкой, отчего её юбка всколыхнулась, словно и впрямь подтверждая неозвученные намерения Кирштейна.        Злость.        Злость заставила Микасу сжать кулаки и опереться затылком о стену, зажмуриваясь. Только на что она злилась? На Жана ли, отчаянно пытающегося скрыть надежду в голосе, или на саму себя за то, что делает поспешные выводы? Что своими действиями только доказывает, что добровольно отказывается от любого общения и шлёт к чёрту инициативу со стороны. Ведёт себя как маленькая обиженная девчонка. Но… Она же имела право повести себя так хотя бы раз?        Микаса кусает губы и, расчесывая на запястье комариный укус, расплывчато смотрит на облезлый пол, давя в себе поднимающуюся волну, норовящую вызвать покалывание в носу и резь в глазах.        Вдруг на половицах материализуется лист бумаги — яркий, сочетающий в себе несколько оттенков одного цвета и один, выделяющийся из общего набора. Микаса фокусируется и инстинктивно наклоняется, выверенным движением хватает рисунок и подносит ближе к глазам.        Это море. Огромное, за которым не маячит ничего, что походило бы на берег: глубокий синий перебивается голубовато зелёным, создающим мерцающую бирюзу, будто художник, когда создавал своё творение, макал кисть в солнечные лучи. Водоём с едва заметными поднимающимися волнами, а над ним, в нежно-голубом небе красная, почти что объёмная точка — дирижабль, масштабная махина, манящая и отпугивающая одновременно, такая, от которой не знаешь, чего ожидать.        Микаса глядит на тонкий лист, краски на котором просочились на обратную сторону, и не может оторваться. Кусает взглядом масляные линии и поражается их живости, они — намного живее, чем она. И от этого самую малость становилось стыдно.        — Микаса, — раздаётся приглушенно голос Кирштейна, будто он бормочет впритык к двери. Не ушёл. — Микаса, я прошу тебя… ещё раз.        — О чëм? — неожиданно для себя сразу реагирует девушка, проводя указательным пальцем по округлой выпуклости на изображенном дирижабле.        — Открой дверь, — Жан шаркнул подошвой обуви, — мне нужно точно знать, что ты услышишь мои слова.        — Это уже две просьбы, — отрезала Микаса. Маленькая девочка внутри ликовала.        — Микаса, пожалуйста, — это был шёпот, в котором и не пахло надеждой.        Аккерман коснулась прямой ручки и надавила. Набрала воздух в лёгкие и приоткрыла дверь — в образовавшуюся щель втиснулся мысок ботинка Жана. Он стрельнул взглядом с рисунка на лицо Микасы, выражавшее всё ту же злость. Но теперь с примесью интереса.        — Чье это? — проговорила, намекая на лист в своей левой руке.        — Не помню, — честно ответил Кирштейн, но поспешил добавить: — Но могу рассказать про несколько других. У меня не так много накопленных рисунков, но все довольно таки красочные. Мне бы хотелось, чтобы ты на них посмотрела. Думаю, тебе должно понравиться.        Он стискивал уже обеими руками папку, из которой торчал фрагмент рисунка с чем-то зелёным, возможно, стеблями травы, и на его щеках стал проглядываться небольшой румянец.        Никому до этого момента он не заикался о своём увлечении, о своей страсти, сжатой перевязанной верёвкой с вылезающими нитями. Так же, как и не начинал разговоров о том, что сам неоднократно марал руки в кусках угля, которым выводил на бумаге не самого высшего качества портреты. Микасы, в частности. Но об этом ей знать пока не следует.        — И за что я плачу в этот раз?        — Платишь? — Не понял парень.        — Да. В прошлый раз ты обо мне по… — Микаса на мгновение запнулась. — Позаботился. Но сейчас я в порядке. Я ничего тебе не должна, — тебе нечем крыть, Жан. Прекрати мучаться, не ломись в закрытую дверь. Убери ногу.        — Дъявол, Микаса, — выдохнул Жан. — Это всего лишь рисунки, которыми я хочу поделиться. Моя просьба — ничто. Удели мне каких-то полчаса и я не появлюсь у тебя неделю. Ладно?        — Что значит неделю? Ты мне условия ставишь? — Она отступила на шаг назад, позволяя двери отъехать в сторону, но Кирштейн не сдвинулся. Лишь оперся локтем о дверной косяк, ловя настороженный взгляд напротив.        — Скажи мне, Микаса, — начал Кирштейн, проводя рукой по волосам в успокаивающем жесте.        Он не хотел раздражаться, но не предполагал, что будет настолько сложно установить контакт с девушкой. Слышал случайные обрывки фраз Армина, что Микаса начала сторониться даже его, уходя от любого разговора, хотя и раньше не отличалась болтливостью.        Едва не огрызнулся на Энни за её: «да она совсем одичала», и не врезал Конни за его подтверждающий на то кивок. Сам же бросил невзначай, чтобы они не лезли к Аккерман. Что она устала от их назойливых радостных рож и только его она не прогонит взашей сразу же. Звучало так самонадеянно, что с потрохами выдавало его личный интерес. Так, будто и до этого не было понятно.        И, — ну какова насмешка судьбы, — все и впрямь отцепились от Микасы. Негласно дали волю Жану действовать, словно он превратился в ответственного капитана Леви, но по части психотравм. Дали волю Лошадиной морде, дождавшейся звëздного часа, и получившей поводьями в зубы за слишком резвую попытку.        — Скажи мне, — повторил, цепляясь за серые глаза, — я хоть раз сделал что-то такое, из-за чего тебе стоит меня опасаться? Что-то, что косвенно могло тебя обесчестить?        От него не ускользнуло то, как девушка вцепилась в свою юбку, словно в щит.        — Скажи, если подобное происходило, и я точно отстану. Уеду с острова, если так ты почувствуешь себя в безопасности.        — Нет, — ответила Микаса тихо, поражаясь тому, что лавина слëз странным образом не подошла к горлу. Что-то в спокойном тоне Жана не дало этому произойти. — Зачем тебе уезжать, если ты этого не хочешь?..        На последнем слове её голос затих и она снова взглянула на немного скомкавшийся рисунок — волны рябили в свете единственной лампочки в квартире, впервые зажженной в тесной прихожей.        — Я хочу, чтобы ты больше никогда не страдала, — ровно проговорил Жан, захлопывая за собой дверь.        — Ладно, — безразлично бросила Аккерман и с вернувшимся любопытством посмотрела на руки парня, держащие папку. — Расскажи мне об этих картинах.        Она молча пошла в сторону крохотной кухни, опущенными плечами чувствуя, как Жан неспешно продвигается за ней, одним своим шагом перекрывая два её. Охраняет тыл от призраков недалёкого прошлого.        Он кладёт папку с уже распущенным узлом на стол и, не ожидая приглашения, садится за него, закатывает рукава простой коричневой сорочки — одна из завязок нырнула под ткань, но похоже, что парень того совершенно не ощущал. И Микаса почувствовала себя странно от того, что заметила эту маленькую деталь, присев на табурет напротив. Странно было уцепиться за такую простецкую мысль.        Но дальше неудобные размышления вытеснили слова. Множество слов, плавно исходящих из уст Кирштейна, достающего рисунок за рисунком, где сплошь кружились растения, дома, животные и человеческие силуэты. Всё, казалось бы, банальное, но в то же время насыщенное и бойкое, такое, что невольно начинаешь улавливать аромат свежескошенной травы, кисловатый вкус диких ягод или даже слышать ржание лошадей, скачущих по рыхлой земле и взмахивающих гривой.        Он рассказывал о людях, через которых к нему попадали картины; как одно из изображений он украл ещё в детстве из дома одной пожилой госпожи, что за ним приглядывала; как ему нравилось проводить по застывшим мазкам пальцами и пытаться вычислить, какой краской они были нанесены.        Периодически замолкал и наблюдал, как Микаса сосредоточенно рассматривает какую-то деталь и старался запомнить минимальные изменения в выражении её лица: как хмурились брови или слегка вытягивались губы; как она проводит большим пальцем по краешку листа совсем рядом с его рукой, и не дёргается, случайно соприкоснувшись, пресекая своё право на этот невинный жест. Он ликовал, внутренне наивно надеясь, что и правда помогает ей отвлечься от того, что пожирает её сердце и разум.        И его собственное сердце чуть не выпрыгнуло из широкой груди, когда он увидел, как Микаса на миг улыбнулась. Так, чуть-чуть, на какие-то миллиметры уголки её губ приподнялись, когда он выпалил, что и сам рисует. Но так же мгновенно она опустила голову, став поправлять свою косу, едва способную уместиться на плече.        Жан собрал листы в аккуратную стопку, в каком-то роде соответствующую той, что сформировалась в комоде из одежды Аккерман, собрался перевязать бечевку, как:        — Можно мне оставить один себе? — произнесла девушка, коснувшись прохладной ладонью оголенного предплечья Кирштайна. Сама. Прикоснулась сама.        — Конечно, — с улыбкой выдохнул он, взмахивая другой рукой над рисунками, мол, «выбирай, что по душе». Если это её обрадует, то он готов украсть для неё хоть с десяток пейзажей, а тем более — написать самую многогранную картину лично. Если ей станет легче, то даже собственной кровью.        И после того, как входная дверь закрывается, и Жан возвращается к себе домой, Микаса ложится спать, разглядывая перед сном охапку цветов, стремящихся переползти с белого листа, закреплённого на стене над кроватью, и слиться с медными линиями обоев.        В ту ночь Микасе не захотелось плакать.       

***

      

«Звідки в тебе це? Хто тобі відкрив? Я би не змогла В мене якось криво»

       Пять штук. По одному стеблю на каждый загнутый палец, которые Микаса сжимала и разжимала, пялясь на белые лилии, торчащие из кривоватой синей вазы, взгроможденной на кухонный стол, резонирующей с когда-то такой же белой — теперь выцветшей — скатертью.        Они были отвернуты друг от друга и источали тонкий аромат, который почувствовать можно было только если наклониться близко-близко, на расстояние поцелуя влюблённых. Цветы соответствовали тем, что были изображены на прямоугольном листе в её спальне, уступающем тонкостью только тем самым белым лепесткам.        Точно такие же, как на рисунке. Оттого и не было сомнений в том, чьей милостью они оказались в обители Аккерман и стремились затмить своей безупречностью грязно-серые тучи, омрачавшие её голову.        Она нашла их на подоконнике, в тени шторы, которую не отдернула, но зато открыла створку, запуская утреннюю прохладу в помещение. Это было на пятый день после того, как Жан прочëл ей незамысловатую художественную лекцию. На пятый день, когда Микаса спустилась во двор, чтобы за помощь по хозяйству пожилым соседям получить яйца, небольшой кувшин с молоком, свёрток творога, да сладкую булочку, что местный пекарь стремился всучить девушке ещё когда она только здесь поселилась.        Она, при всей своей разбитости, не планировала существовать в статусе еждевенки, пусть её труд и оплачивался продуктами с бытовыми принадлежностями наперевес. Навыки воина после исчезновения титанов потихоньку зачислялись в статус «узкоспециализированных», а никаким полицейским становиться у нее было нужды.        Всё, что Микасе нужно было отвоевать, так это — спокойствие, недостижимое состояние истрепанной души.        Букет дожидался её в тишине, интеллигентно повёрнутый верхушками к комнате, пока листья внизу на стеблях задевал пугливый ветерок.        Жану Кирштейну ничего не стоило взобраться на второй этаж и ловко выложить свой подарок получателю в романтичной манере. Но сколько дней подряд он приходил к дому Микасы с надеждой, что окно будет открыто? Он ведь пообещал, что заявится не раньше, чем через неделю. Чего он добивался?        Микаса стянула с волос бежевую косынку и отбросила на тряпку в ведро, закончив оттирать пол от несуществующих пятен. Вздохнула и коснулась загнутого лепестка, казалось, самостоятельно льнущего к раскрытой ладони. Вздрогнула, когда в дверь постучали. Больше походило на цокот, будто кто-то внезапно вздумал проверить на прочность ноготь.        Девушка заторможенно перевела взгляд на настенные часы — полдень. Это не могла быть соседка, ведь та каждый день в это время вела пустяковые беседы с торгашами на рынке. Это не Армин, вечно тонущий в бумажной волоките, не отпускающей его на свободу от обязанностей «последнего командора разведкорпуса». Это не мог — не должен был — быть Жан, заявлявшийся только по вечерам. Всего то дважды. Хотя что ему стоило сменить график, что Микаса себе вообразила?        Но он ведь обещал.        На пороге оказалась полноватая женщина средних лет, с редкими волосами, связанными в тонкий хвост, и уставшим взглядом. Её длинная чёрная юбка прикрывала простые туфли на низком ходу и стеснительно пряталась за белый поношенный фартук.        Оправляя воротник сорочки, она сжимала в другой руке хозяйскую сумку, из которой выглядывало что-то, завернутое в ткань. И источало аппетитный аромат.        — Здравствуй, дочка, — выдала незнакомка поразительно звонким голосом, не соответствующем наружности. И растянула губы в немного печальной улыбке, что показалась Микасе знакомой.        — Чт... Эм, здравствуйте, госпожа?.. — Всё же вопросительно обратилась к ней девушка, подумывая, что зная имя женщины, ей будет легче вежливо выставить её. Слишком много незваных гостей за последнее время.        — Кирштейн, дорогая. Госпожа Кирштейн, — отозвалась та, поправляя не нуждающийся в том фартук. — Ты уж прости, что я так без приглашения, но…        — Вас Жан отправил ко мне? — перебила девушка, давя в себе агрессию. Её возмущало то, что её дом вот-вот грозился превратиться в проходной двор. Не удаётся добиться расположения самостоятельно, так он подослал мать? Какое же незрелое поведение. А в сумке то наверняка что-то вроде сватовских гостинцев...        Прерванная госпожа Кирштейн настороженно взглянула на Микасу, как-то сжавшись, будто ожидала мгновенного приглашения в дом, а не уточняющих вопросов.        — Нет, он не знает, что я здесь, — поджав губы, ответила она. — Я просто хотела увидеть девушку, из-за которой он так редко появляется дома, — вздохнула, будто сдерживая дрожь, что норовила пробраться в голос. Ту самую, что настигает перед первой проливающейся слезой. Микаса знала это наверняка. — В редкие выходные.        Аккерман моргнула, ощущая непонятную вину, которой не должно было быть.        Существовало множество вещей, за которые её можно было винить: хамство, нелюдимость, агрессия. Но что на неё точно нельзя было повесить, так это ответственность за то, что чей-то маменькин сынок нечасто бывал в отчем доме.        Глядя же в блеклые карие глаза госпожи Кирштейн, она начинала сомневаться в своих выводах. Что такого он наговорил своей матери?        — Прошу, проходите, — протянула она и отступила в сторону, позволяя женщине войти. Микаса не знала, как себя вести, о чëм говорить с самым близким человеком своего бывшего боевого товарища. Может, стоило расплакаться, вызвав неловкость, из-за которой её оставят в покое? Или бросятся утешать. — Вам нравится травяной чай?        — Была бы рада распить с тобой чашечку, — выдавила улыбку госпожа Кирштейн, доставая из сумки керамическую ёмкость и приподнимая ткань. — А это для тебя.        В глубокой тарелке лежал свёрнутый омлет, часть начинки которого выплыла, ведомая маслом, подмигивающим в неясном свете, достигающим туда из кухни.        Микасе стало грустно. Она не помнила, когда в последний раз у неё действительно просыпался аппетит, но разочаровывать отказом было бы крайне неприлично, поэтому она взяла блюдо, слегка соприкоснувшись с тёплыми узловатыми пальцами.        Стрелка часов ужасающе медленно передвигалась, пока вода для чая закипала, а Аккерман монотонно раскладывала в чашки сушёные листья.        Пристроив сумку за ручки на спинку стула, госпожа Кирштейн села на него и сложила пальцы в замок на столе, так же, как и Микаса получасом ранее, стала разглядывать лилии в вазе.        — Знаешь, Жан почти закончил помогать с отстройкой дома господина Гаука. Может, он предлагал помощь и тебе? — обратилась она к девушке, принимая из её рук дымящуюся чашку. — Спасибо, дорогая.        Микаса кивнула на благодарность и присела напротив, отбрасывая косу за спину.        — Нет, ничего такого, — ответила она и бросила взгляд на плохо прокрашенный пол, ещё не высохший в углах после недавней помывки. — Простите, а он… Давно Жан помогает горожанам с ремонтом?        Как же отдалённо Микаса подумала, что более, чем за месяц все её хорошо знакомые нашли себе дело: кто-то ухаживал за выжившими, но сильно ранеными после Дрожи Земли; кто-то занялся озеленением; умеющие оперировать знаниями, как Армин, обосновались на службе у королевы. Жан отстраивал дома, а Микаса… Микаса пыталась не раскрошить остатки фундамента у себя внутри.        — Странно, — заключила госпожа Кирштейн. — Мне казалось, что та, у кого хранится один из его любимейших рисунков, наверняка должна быть с ним близка. Ну, или стремиться к этому.        Терпкий напиток едва не пошёл у Микасы носом. Что она должна? Стремиться к близости? Подобные беспардонные изречения она слышала в последний раз, наверное, от Ханджи.        О какой близости может идти речь, когда ей трудно даже нормально вести диалог, не срываясь на резкость или полнейшую грубость? Когда она пообещала ещё десять лет назад в складки красного шарфа, что не сможет быть ни с кем другим, кроме того, кто ей этот шарф отдал. Никакие нарисованные цветы не смогут согреть её в мороз и слякоть. Или?..        — Он сам мне его отдал, — я попросила. Микаса прячет лицо за чашкой, делая ещё один глоток, и осознавая, как сильно изображение совпадает с растениями, украшающими старенький стол. И не задумывается о том, что выучила его наизусть, оттого и не интересуется у госпожи Кирштейн, откуда той известно, какой именно рисунок прижился в спальне девушки. — Я не хотела отказываться от подарка.        — Теперь я понимаю, — как-то рассеянно произнесла госпожа Кирштайн, проведя ладонью по скатерти и натыкаясь на мелкие, не видимые глазу катышки. Отпила чай и с нежностью — такой открытой — взглянула на Микасу, словно зная о том, что та скрывает. Или же боится в себе отыскать. — Попробуй и мой подарок, дочка.        Аккерман задерживается глазами на искрах в блекло-карем взгляде напротив, выражающем понимание и малую долю печали — вполне вероятно, что женщина могла точно так же потерять любовь всей своей жизни, — и переводит их на обнимающие кукурузу мелкие частички риса.        Омлет безоговорочно претендовал на статус самого вкусного в жизни Микасы.       

***

      

«Он твоє вікно В ньому я живу В ньому я себе Майже не живу»

       С подрагивающего подбородка упала маленькая капля и расплылась неравномерным кружочком по подушке, на которой красовались короткие пересекающиеся стежки красных нитей.        Микаса сжала наволочку на уголках и судорожно вдохнула, ощущая как влага на щеке щиплет линию шрама, которая эфемерно покалывала. Она потратила добрых три часа на то, чтобы приловчиться к льняной ткани и вспомнить затерянные на задворках памяти отрывки обучающих фраз матери, когда та под шум цикад и отдалённо журчащего ручея на крыльце их дома показывала вариации вышивки, которым её обучила и её мать.        Игла умиротворяюще прокалывала жёсткую ткань, пропускала сквозь тонкое отверстие извивающуюся нитку и вынуждала Микасу шикать, когда та промахивалась и попадала по нагревшимся от действий пальцам.        Она не обратила внимания на то, в какой момент начала плакать — это стало таким привычным делом, практически входящим в ежедневный план дня. Слезы скатывались по лицу, ныряя в вырез майки, и она сглатывала горечь, оглаживала получающиеся цветочные узоры. Крестообразные лепестки мака, что тянутся друг к другу в объятья. Желающие колыхаться в поле, но не застывать на подушке, впитывающей болезненную влагу.        Микаса беззвучно тряслась, зажмурившись и восстанавливая в мыслях голос Эрена — пусть злой, вопящий, борющийся за несуществующую справедливость. Пусть погасший, но так тепло впивающийся в сердце девушки, мечтающей замереть гравировкой на могильном камне. Она шмыгала носом, раскачиваясь и не улавливая того, как одеяло свалилось с плеч, за кровать на идеально вымытый пол.        Вечер флегматично отдавал власть ночи, шёпотом ветвей деревьев и скрипом еле волочащихся по улице телег прощаясь на неполных двадцать четыре часа. Неделя закончилась, отстучав в висках Микасы энное количество часов молодости, потраченных отнюдь не на те занятия, которые сопровождают такой обычно потрясающий возраст. Но, по сути, её юность уже безвозвратно утекла, и в ней не было ни дня, в которые она чувствовала себя счастливой.        Стук в дверь не стал неожиданностью и Микаса шмыгнула носом, приподняв голову. Кирштейн пунктуален.        Отложив скомканную подушку на покрывало, девушка поднялась и вышла в прихожую, ощущая дежавю — такое же время суток, тот же человек. И то же нежелание показываться кому-то на глаза.        Замерла у стены и, небрежно вытерев щеки, прислушалась. Рискнёт ли?        Будто услышав мысли Аккерман, ручка согнулась и дверь открылась. Жан моментально поймал её взгляд и уже открыл рот для приветствия, как:        — В этот раз будут книги? — девушка склонила голову набок и посмотрела на бумажный свёрток в руке Кирштейна. — Продлишь срок на две недели? Три?        — Тебе тоже добрый вечер, — выдохнул он и оперся плечом о захлопнувшуюся створку. Он в ускоренном режиме готовился к моральной борьбе с неприступной девушкой, метающей чеканными фразами громовые копья. — Я рад тебя видеть. И нет, здесь, — приподнял упаковку, — не книги. Но если хочешь, то в следущий раз будут они.        — А может мясное рагу? — расправила плечи и пошла в комнату, на ходу добавляя: — С рисом.        Жан свёл брови на переносице и несколько секунд напряжённо думал, а потом хлопнул себя по лицу пакетом — уголок неприятно уколол краешек уха.        — Когда она была здесь? — спрашивает, догоняя девушку, струящаяся синяя ткань брюк которой оглаживает округлые, движущиеся от шагов бедра. Он уверен, что они оба имеют в виду его мать с её вездесущей заботой. Чëрт, его мать в доме той, кого он лишь во снах и на угольных рисунках смел видеть своей женщиной.        — Позавчера, — остановившись и обернувшись через плечо отвечает Микаса и Жан чуть не врезается в неё, выставляя вперёд руку и касаясь пальцами её лопатки.        Серые глаза с покрасневшими белками на расстоянии пятнадцати сантиметров от его собственных. В узком коридорчике они схлестнулись невыговариваемой тягой: она к тому, чтобы её оставили одну, он — чтобы стать ближе. Хотя бы ещё на парочку сантиметров ближе к её спутанной душе.        — Извини, — выдохнул он и сглотнул, сжав руку в кулак, чтобы опрометчиво не потянуться ею к пряди волос на лице девушки и заправить её за ухо. Открыть обзор на шрам, который отчётливо давал повод для ревности. Её лицо всё ещё хранит след касаний другого. Даже такой уродливый. — Ума не приложу, как мама узнала о том, где ты живёшь.        — Вероятно, проследила за мной, как и ты, когда напоил меня молоком, — протянула Микаса и, войдя в комнату, села на краешек застеленной кровати. Ей требовалось уснуть, чтобы следующий слезный заход произошёл не раньше завтрашнего дня, иначе глаза не откроются от припухлости. — Выбрать цветы тебе тоже помогла мама?        — Нет, подобрать цветы для девушки я вполне могу и сам. Мне всё же не пять лет, — хмыкнул Жан, отложив наконец свою ношу на комод и оперся о него поясницей, скрестив щиколотки.        Они снова оказались в нескольких шагах друг от друга, будто разделённые колючей проволокой.        — Что так? С кулинарией не дружишь? — уточнила Аккерман, скользнув взглядом по брюкам парня — на левой штанине виднелось маленькое пятно. Похожее на засохшую краску.        — Дружу. Разве ты не помнишь запеченную картошку с овощами в моём исполнении? Кажется, один раз, когда мы дежурили вдвоём на кухне, ты чуть не заикнулась, что хочешь добавки.        Микаса вскинула голову, перестав пялиться на костяшки пальцев парня, сжимающего выступающий край поверхности комода. В голове мельком проскочил упомянутый эпизод. Картофель и правда был отличный, гармонично разложенный на тарелке с дольками моркови, одновременно мягкий и хрустящий. Так и нельзя было сказать, что это всего лишь редкая горячая трапеза разведчиков. Но то время в замке выбивалось из общей картины постоянной тревоги. Казалось, будто там оно застывало, даря толику уюта их странной семейке, созданной гнетущими обстоятельствами.        — Даже если подобное и было, то вторую порцию я наверняка хотела взять для Саши, ведь ты бы мне не отказал, — выдала Микаса, прищурившись. Влепила ему пощёчину его же мотивами. — Я ошибаюсь?        Уголки губ Жана потянулись вверх, но у него они не были украшены продолговатыми морщинами, только ниже, на подбородке виднелись тонкие волоски пробивающейся щетины. По крайней мере Микаса была уверена, что сможет нащупать их, если слегка коснётся. Если сможет убедить себя, что это желание — нормально.        — Ничуть, — комично поджал губы Кирштейн. — Я и сейчас ни в чëм не смогу тебе отказать.        — Тогда пошёл вон, — безапелляционно заявила в ответ девушка, едва дослушав, и сложила руки на груди, выпрямляя сгорбленную до этого спину — слишком расслабленную, как для находящейся в компании нежелательного человека.        — Чем раньше уйду, тем раньше вернусь обратно, Микаса, — вздохнул Жан, запихивая руки в карманы брюк и задевая локтем свёрток за спиной. — Без мамы, честно.        Он мог поклясться, что на последней фразе Аккерман едва слышно пискнула, сдержав смешок прикушенной изнутри щекой. Господи, мама точно наговорила ей обо мне кучу нелепостей из детства. Иначе как объяснить это веселье, заискрившееся в её глазах?        — Можешь просто принести ещё омлета, что она приготовит, — прозвучало без издëвки. Жанчик пойдёт прочь многим позже озвученного.        — Вот как? — приподнял он брови. — Знал бы, что с тобой можно подружиться с помощью еды, то и рисунки бы не понадобились.        И резко замолчал, вперившись напуганным взглядом в девушку. Стыд мгновенно затапливал внутренние органы от собственной оплошности. Уж не такими словами ему стоило говорить с Микасой. Она всё-таки, не Спрингер и не Браус, чтобы легко реагировать на такие простодушные шутки.        — Подружиться? — уточнила девушка и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Ты всем своим друзьям даришь цветы и приносишь стопку самых дорогих для тебя вещей?        — Нет, не всем, — Жан покачал головой и провёл ладонью по лицу, тогда как Микаса поднялась и сделала шаг вперёд. Пробежалась взглядом сверху вниз по парню, нигде толком не останавливаясь, но в итоге уцепилась в глаза — прямо глядящие в ответ.        — Всем ли готовишь ванну и укладываешь спать, целуя после?        — Ты запомнила… — Приоткрыл он рот, смутившись. Хотелось ударить себя за то, что позволил себе тогда тот нежный порыв.        — Конечно запомнила, — прошептала Микаса, подойдя ещё ближе и ткнув указательным пальцем ему в грудь. — Поэтому не надо стелить о какой-то там дружбе.        — А как по-другому? — проговорил глухо Жан. — Пойми, я не могу оставить тебя. Не могу видеть, как ты тонешь в горе, Микаса. И не прошу отвечать взаимностью на мою тягу, но… — Сжал ненадолго челюсть, скрипнув зубами. — Но пожалуйста, Микаса, принимай моё внимание хоть немного. Хотя бы иногда.        Девушка прикрыла глаза, отнимая руку и сжимая её в кулак. Злость поднималась в груди и вопила, чтобы Микаса врезала парню, услышала отрезвляющий хруст крепкой челюсти, с успокоением посмотрела на то, как он отскакивает и, глядя в ответ с ненавистью, уходит. Но злость переплавлялась в бессилие, от которого в горле образовывался слезный ком.        — Ладно, — сдаётся она опять после затяжных минут молчания и, открыв глаза, видит как указательным и средним пальцем руки Жан подцепляет её блестящий свисающий локон и всё же заводит его ей за ухо, невесомо касаясь раковины, опускается ниже, оглаживая челюсть, проводя большим пальцем по подбородку.        Он глубоко дышит, выжидая, что вот-вот у него треснет запястье от боевого захвата натренированного солдата. Правда, одетого в слишком уж женственную майку, почти корсет, выгодно подчёркивающий грудь. Говоря ему в лицо о его неозвученных намерениях, Микаса так элегантно проверяла его титаническую выдержку. Сама того не осознавая.        — Чего тебе на этот раз? — уточняет Аккерман, сканируя взглядом то, как рука парня перемещается ещё ниже и выравнивает лямку одежды на её плече. Порывисто вдыхает и несильно шлёпает его по ладони. — Убери!        Она воображает, что издаёт возмущённый крик, но на деле короткий приказ звучит хриплым шёпотом, будто она устала бороться, откидывать постоянно тянущиеся к ней без разрешения руки. Как будто она может сгореть заживо от касаний любого мужчины, имеющих под собой романтическую подоплëку. Любого другого мужчины, кроме Эрена.        — Прости, — Жан поднимает ладонь на уровень лица, показывая послушание. Смотрит немного выше её плеча, в сторону краешка одеяла, повисшего на кровати. Сглатывает, коря себя за очередные необдуманные действия, и отвечает на вопрос: — Прогуляешься со мной через месяц?        Таким же вопросом.        — Зачем? — рикошетом выдаёт девушка и замечает возле ворота свитера на шее Кирштейна крохотное пятно, подобное тому мазку на брюках. Что же он красил в доме… как там озвучила его мать? Господина Гаука? Странно, что она запомнила и это.        — Чтобы я не доставал тебя ещё парочку месяцев, — Жан слегка дёрнулся, когда Аккерман тронула краску кончиком ногтя. Поскребла, как когда-то капитан Леви проверял качество вымытых тарелок. Это вызывало… волнение.        — И это всё? — уточнила она и зачем-то положила ладонь парню на плечо, сжав. Возможно, чтобы увереннее держать дистанцию, контролировать непривычную ситуацию.        — Нет, — инстинктивно подался вперёд, с целью сдвинуть руку Микасы, чтобы та скользнула дальше ему на спину, сомкнула их двоих в объятие, но вовремя сдержался. Он завёл свою руку назад и свёрток оказался между ними, шурша в тишине тëмной комнаты. — Мне будет приятно, если на нашу встречу ты наденешь это.        Рассеченная неравномерными складками упаковка ютилась в сильной хватке Жана, в предвкушении глядящего на девушку. Белая лента манила Микасу дёрнуть за края, распуская подарок.        — Через месяц? Точно? — Кирштайну почудилось, что девушка расстроилась. И не потому, что он собирается снова её беспокоить. А потому, что вернётся не так скоро. По спине побежали мурашки от такого самонадеянного предположения — спроси он прямо, и в тот же миг окажется вжатым мордой в пол. Отнюдь не в хорошем смысле.        — Точно, — кивнул, отпуская принятый пакет. Потëр ладонью шею сзади и отлепился от комода, пока Микаса как-то резко отступила и зашагала из комнаты. Глупо было бы решить, что она захочет угостить его чаем?        Он покачал головой и отправился вслед, нервным жестом поправляя отросшие на затылке волосы. Но не успел свернуть в сторону предполагаемого местоположения, как наткнулся на холодный взгляд: Микаса стояла возле открытой входной двери и держала наверняка до сих пор прелестно пахнущий букет лилий, с подрезанных кончиков стеблей которых капала вода.        — Месяц так месяц, — произнесла Аккерман и кивнула на дверной проём. — А теперь — вон отсюда.        Жан моргнул и подавился воздухом. Кашлянул, сдвигаясь с места, и послушно пошёл в указанную сторону. Хотел было остановиться, но свободной рукой девушка толкнула его в спину, почти нежно погладила между лопаток.        Он легко перешагнул порог и обернулся, чтобы попрощаться, но в него влетел букет и, надолго не задерживаясь, рассыпался под ногами.        Дверь хлопнула, а за ней послышался злостный выдох, обычно выдаваемый многодетными матерями, когда они заканчивают укладывать самого младшего ребёнка спать и морально готовят себя к накопившимся за день бытовым делам.        Жан оттянул свитер, ощущая как в нескольких точках вязаная ткань прилипла к телу из-за попавшей на неё влаги. Наклонился и собрал расстрелянные цветки, посмеиваясь. Впервые не думая, что Микаса его отвергла. Маленькие дети капризничают с теми, кто им небезразличен.       

***

      

«Твоя кислота В моїй простоті Випалила Всю лю-у-у-у»

       Округлый вырез ворота, широкие лямки и рукава-фонарики — лиф платья был скромен и в то же время кокетлив, подходил к образу юной и не искушенной низменными страстями девушке.        Микаса провела руками по талии вниз, немного прижав к ногам юбку кроя «полусолнце», доходящую до коленей, и прочертила взглядом красные линии узора, поднимающиеся от краёв рукавов до самого подола. Рисунок отдалённо напоминал дерево с широкой кроной, ветки которого воплощали в себе переплетение вен с циркулирующей в них кровью — такой резвой, грозящей выплеснуться. Микаса не могла остановить ассоциацию, прервать её хозяйничество в своей голове. Как и не могла выкинуть оттуда выражение лица Жана, когда в него прилетел подаренный им же белый букет.        Повела себя как истеричка, застукавшая мужа с любовницей и залепившая отрезвляющую пощёчину, от которой самой же становится хуже. Она не стала бы врать, если бы у неё напрямую спросили, оценила ли она такой романтический жест. Конечно, оценила, но и не отбрасывала навязчивую мысль, что всё это не просто так. Ну не может быть такого, что Жан готов до смерти терпеть её стервозное поведение и получать по роже за любое, хоть одним слогом нетактичное слово.        Казалось, что он готов был счастливо расхохотаться из-за этой крохи внимания, пусть и злобного. Реакции хоть на что-нибудь.        Аккерман действительно быстро уснула в ту ночь. Запихнув перед этим пакет с «чем-то» в нижний ящик комода и обняв подушку с вышивкой. И не думая о Йегере. Просыпалась несколько раз и прикладывала руку к груди, слушая слишком лёгкое сердце, трепещущее от чего-то неясного, не связанного со смазанными кадрами сна из раннего детства, когда она в последний раз чувствовала себя в безопасности.        Она не думала и о Жане, игнорируя висящий на стене рисунок, пока маленькими порциями глотала зелёный чай, что всего один раз неловко пила с его матерью; отмахивалась от жужжащего сознания, пока расчесывалась и плела короткую косу; не узнавала о содержимом свёртка.        Не думала, пока её не выцепила за руку соседка-старушка и с каким-то несдержанным любопытством пыталась выяснить, что за молодой человек к ней захаживает. Вот так, в настоящем времени, будто у неё и впрямь проходной двор.        Потирая иссушенные возрастом руки, седовласая женщина искрила маленькими глазками и намекала, что Микасе стоит взять у неё на заметку рецепт ягодного пирога, чтобы «такой статный парень не уходил от неё с пустым желудком». А потом подмигнула, и сказала, что её старушечья душа взлетела бы до небес, если бы Кирштейн остался бы с девушкой насовсем. И это у молодёжи то ни стыда ни совести?        Спустя пару дней после этого, заставляющего злиться и смущаться диалога среди торговых лавок и громко переговаривающихся под звон монет продавцов, Микаса поймала себя на том, что желает увидеть Жана. Да, менее, чем через две недели с последней встречи. И ей необязательно подходить к нему. Необязательно выдавливать из себя какие-то слова. Уж тем более необязательно хоть как-то давать понять, что она этого правда хочет. Признавать, что… ей не была противна его компания. Но она была знакома с ним достаточно долго, чтобы знать, что он может загореться только от одного неверно интерпретированного жеста; увидеть положительный знак там, где его не существовало.        Она предаст данное самой себе обещание, если подпустит Жана ближе. Самой себе и Эрену. Посмертно.        В последнюю неделю апреля, как можно было судить по отбросившим последнее цветения деревьям, окутавшимся в слои разного вида и оттенков зеленого листья, Микаса не выдержала. Узнала, где находится дом некоего господина Гаука и в послеобеденное время отправилась на окраину города, где начинались с чистого листа сформированные после пережитого конца поля, которые готовили для посева злаковых и обрабатывали для посадки овощей.        Там, на разном расстоянии друг от друга, виднелись хиленькие домишки — с покосившимися заборами и кое-где проваленными крышами, у некоторых разрушена была половина, а о раздавленных до последнего кирпича фундаментах и говорить было нечего.        Микаса ступала по грунтовой дорожке, огибая мелкие камни, и в какой-то момент отпрыгнула в сторону, так как ей в спину кто-то крикнул, прося уйти с пути: мужчина со сверкающей на солнце залысиной промчался мимо на телеге, ведомой дерганной лошадью — она стремилась отпрыгнуть в сторону высокой травы или просто напросто лягнуть задними ногами по неустойчивом сооружении на двух колёсах, да и умчаться подальше, чтобы не волочить такое скудное существование. Или небольшую бочку, пристроенную сбоку от мужчины на узком сидении.        Девушка решила подождать, пока уляжется пыль, чтобы продолжить путь, как откуда-то слева, за парой кустарников послышался смех. Поглядев на припавшие уличной пылью ботинки, она пошла в ту сторону и, отодвинув ветки, увидела двоих парней: один из них сидел на крыше и ровнял ряд черепицы, зажмурив один глаз, отслеживая другим места проплешин; другой же вбивал в оконную раму гвоздь, что-то рассказывая сквозь улыбку.        «И вовсе он не похож на лошадь», подумала Микаса, глядя как Жан откладывает молоток в кривоватый ящик с другим инвентарём. «У него красивая улыбка».        Девушка почувствовала, как к лицу прилила кровь, но всё же не отвернулась. Кирштейн достал смоченную в белой краске кисть и стал водить ею по боковой детали рамы, преображая доски в свежую форму, даря им новый наряд. На его слегка влажных и зачесанных назад волосах виднелись крошки застывшей краски, отчего казалось, будто в горстке пепла запутались снежинки.        Микаса хочет ударить себя, почувствовать, как щека начинает гореть от наливающегося отпечатка ладони на светлой коже. Нельзя. Ей нельзя засматриваться на Жана.        Но почему нет? Почему, если она чувствует волну в груди, равносильную той, что очаровала её, втиснувшись плоской страницей в щель между дверью и полом в её квартире?        Она зажмуривает глаза и отступает на шаг, обнимает себя за плечи, будто прячась от неизвестной напасти, окружающей со всех сторон. Не знает, что опасность эфемерна, что под ней прячется тяга, при том та, что её Микаса скрывает у себя внутри. В сердце, к чьему трепетанию она прислушивалась в ночь после того, как видела Кирштейна в прошлый раз.        Ещё через неделю, на двадцатый день с момента, как Жан собирал с полу выброшенные цветы, Микаса наводила порядок в погребе дома одной женщины: болезненная дама не была в состоянии перетащить отсыревшие ящики с давно сгнившими овощами на помойку, а похоронить запасы под насыпью камней было бы не очень разумно. Посему, девушка вместе с Конни, с которым они не виделись с тех злосчастных посиделок, вытряхивала деревянные контейнеры с дурно пахнущим содержимым, параллельно проверяя прочность конструкции, позволяющей жилищу не рухнуть в преисподнюю.        Она несколько раз застывала на месте, втирая глину в пробоины в старых стенах, решаясь сказать — попросить — Спрингера об одолжении, но затыкалась, поджимая губы и раздражаясь из-за попадающей грязи под ногти. В итоге, услышав её очередной вдох, не используемый в качестве помощника в проговариваемом вопросе, парень не стерпел:        — Говори уже, Микаса, а то мне дурно скоро станет от твоих дыхательных упражнений, — он вытер выступивший пот испачканным побелкой предплечьем и вытаращился на старую подругу.        — Я… — вдох-выдох. — Я знаю, что вы видитесь с Жаном. Скажи ему при встрече, что он может не ждать месяц! — И резко отвернулась, прикрываясь диагональной балкой, упирающейся в потолок с осыпающейся землëй. Но добавила через несколько секунд: — Он поймёт.        На что Конни в удивлении приподнял брови, неприятно почесал нос и в итоге кивнул, склоняясь к последнему ящику в затхлом погребе.        Теперь же Микаса вновь сомневалась в реалистичности происходящего, дыша скованной мягкой тканью грудью и поглядывая на свернутую вдвое салфетку с коротким: «Буду сегодня, около восьми. Дождёшься?»        И этот вопросительный знак в конце вызывал желание в эти самые восемь вечера воткнуть промеж красивых зубов эту самую салфетку этому самому автору записки, чтобы он почувствовал на вкус свою дурацкую формулировку. Такую себе солдатскую, с тонким флëром флирта. Дождётся ли она? Уморительно. Да как только хватает наглости?..        С час до этого Аккерман ходила из стороны в сторону по дому, уверяя себя в том, что ничего такого в подаренном платье нет. То, что она его надела — просто одолжение. Такое же, как и то, что она сделала Саше, нанеся на руки и шею лосьон, пахнущий мятой, — показала, что подарок подруги имеет для неë значение и приносит пользу. Правда, Браус об этом не узнает, разве что только, если не спросит прямо.        Всё ради того, чтобы её наконец оставили в покое.        Чёрные туфли нелепым образом давили на ступни и Микаса топнула одной, проследив за тем, как круглый носок приземляется на пол с глухим ударом. Дурацкая обувь, что будто бы ждала выхода в свет. И дурацкая заколка в тон ей, что скрепляла пару локонов на макушке, открывая вид на тонкий шрам и пасмурный взгляд, что никак не подходили романтическому образу.        Она взяла небольшое зеркало, хранившее в себе недоступные уже отражения его прежних владельцев и поднесла к лицу: взгляд и впрямь был ожидаемо печальным, кончики длинных ресниц клонились вниз, уговаривая веки закрыться; прямая линия на правой щеке походила на царапину, нанесённую кошачьим когтем, — Микаса прикоснулась к ней подушечками пальцев и глубоко вдохнула, стараясь не расплакаться. Надоело, что формирующиеся из-за истерик пятна постоянно попадают под пристальные взгляды встречных ей людей. И когда только стала это замечать?        Она вздрогнула от прозвучавшего стука в дверь, пора бы прекратить так реагировать — не Колоссальный же титан в дом ломится, и не отрывая руки от лица, отложила зеркало обратно на комод и отправилась к источнику звука.        С не присущей ей робостью, Микаса потянула за ручку створку и в образовавшемся маленьком проëме увидела шляпу, прижатую Жаном к груди. Он немного склонил голову, как бы заглядывая вглубь квартиры, словно ему показалось, что Аккерман там не одна.        — Я не вовремя? — протянул Кирштейн, опуская взгляд на ладонь девушки, прилипшую под глазом. — Только не говори, что ты опять плакала…        Он договорил предложение, сойдя на нет, и легонько толкнул дверь, самостоятельно впуская себя в девичье убежище.        — А ты хочешь вытереть мне слëзы? — отрешенно огрызнулась Микаса, посмотрев прямо в карие глаза с едва заметным вызовом, как тот котëнок, что охотится на подëргивающийся хвост своей матери. Выглядя уязвимо и мило.        — Мог бы, если бы ты позволила, — ответил Жан, наблюдая, как часть лица девушки открывается обратно его глазам — шрам всё такой же.        — Уже без десяти восемь, — констатирует девушка, игнорируя последнюю фразу и кивая головой на настенные часы — жутко торохтящий механизм, от которого можно было в ужасе проснуться среди ночи, сжимая пальцами виски от нарастающей боли. Но Микасу это не коробило. Она готова была терпеть любые внешние раздражители, лишь бы не гнить от боли между рёбрами, совершенно невидимой. Даже скрежещущие шестерёнки. Даже Кирштайна с его участливо-просящим взглядом, полным… того, что Микаса не могла проговорить вслух. И боялась подобного от него. Сплошная путаница. — По твоей логике, наверное, вовремя. Куда собрался меня тащить?        — На прогулку, — ответная констатация и взгляд, опустившийся на платье девушки, украшающее фигуру. — Впустишь?        Микаса закатила глаза, не желая продолжать не имеющую адекватного исхода перепалку вопрос-ответ, и распахнула дверь до конца, позволяя парню разглядеть её полностью. Что он бесстыдно и сделал: перебежав от еле заметно выступающих из-за ворота ключиц, к талии, хрупко стянутой полоской шва, и ниже к коленям, на которых виднелись пожелтевшие синяки — Жан готов был поцеловать узкие чашечки сейчас же, подарить им нежную панацею, но знал же, что тут же получит одним из этих согнутых коленей в пах, падая на собственные, вдоволь наслаждаясь меткостью Аккерман.        Кирштейн переступил порог, возвышаясь перед девушкой в выглаженном тёмно-сером костюме, с расстегнутыми верхними пуговицами белой рубашки, держа в уже опущенной руке шляпу, придающей ему более взрослый вид, хотя, казалось бы, что может прибавить пару лишних лет, как не война? А тут какая-то фетровая шляпа. Даже смешно.        — Вырядился, будто праздник какой-то, — сказала Микаса, отвлекая себя от разглядывания лацкана пиджака — слишком уж впору сидящего на теле бывшего разведчика.        — Находиться рядом с тобой — уже праздник, — парировал он, глядя с лёгкой улыбкой в лицо Микасе. Остался доволен увлечённым рассматриванием до этого. — Накинуть бы что на плечи, не то замёрзнешь. Сегодня прохладно.        Жан быстро переключил тему, понимая, что за такой, несколько пафосный комментарий его никто по головке не погладит. Но как же хотелось обсыпать Аккерман комплиментами и наблюдать, как её лицо раскраснеется от его слов, а не от слëз. Взгляд зацепился за что-то белое, висящее на крючке на стене по правую руку, — здесь и раньше была эта вешалка? — и Жан рефлекторно снял с него вязанный кардиган, точно предназначенный для той цели, которую он озвучил минутой раннее.        — Прошу.        Микаса проследила за тем, как элегантно парень взгромоздил шляпу обратно на голову и расправил накидку, приглашая её вдеть руки и почувствовать тепло переплетённых нитей. Подумала о том, что совершенно не могла дать объяснения своим действиям, когда покупала этот кардиган вчера на рыночной площади, у румяной женщины с громким голосом и одетой в броскую юбку с цветочным рисунком, которая утверждала, что сама его связала.        Почему-то подумала, что гулять в новеньком платье будет не очень приятно, если на плечах повиснет старая куртка с эмблемой крыльев. Будто знала заранее, что Жан будет щеголять в чём-то… без укоризны скроеном, с безупречно выглаженными лацканами. Хотела соответствовать, но не хотела этого признавать. Потакала своим капризам. Оттого и огрызалась на парня, подспудно злясь на саму себя.        Медленно развернулась на низких каблуках, в который раз подставляя Жану спину, намерено держа голову опущенной и щеку закушенной, чтобы не сказать ещё что-то едкое и не услышать вытекающее с ответными словами противоядие. Просунула руки и ощутила, как ведомая вверх руками Жана вязанная ткань легла на плечи. Примяла маленькие иголки, выскакивающие призраками на теле, когда Микасе было не по себе.        Они оба замерли: Жан, старающийся дышать как можно тише, чтобы его волнение от близости не было слишком ощутимым; Микаса, прикрывшая глаза и вслушивающаяся в звучно стучащее в горле сердце — ожившее, не обливающееся в кои-то веки кровью.        Большие ладони ненавязчиво обнимали приподнятые плечи пару мгновений, пока Кирштейн решился наклониться и прошептал прямо возле уха Микасы, опаляя дыханием:        — Это банально и очевидно, но… — Пауза, нервный смешок. —… Ты очень красивая, Микаса.        Девушка выдохнула и распахнула глаза, словно вынырнув из навязчивых грёз.        — Спасибо, — ответила она сухими губами и тут же их облизнула. Резко развернулась обратно, отчего ладони Жана чиркнули по спине и он разочарованно выдохнул, видимо, нуждаясь в продлении момента. — Так мы идём?        — Разумеется, — и снова эта невинная улыбка, растягивающая пухлые губы.        На улице смеркалось, кое-где на вихляющей улице пробегал черный кот, выныривая в неверном голубоватом свете кристалла, водруженном на столб — диковинная для марлийцев роскошь островитян. Микаса запахнулась поплотнее, когда они вышли на крыльцо в сопровождении скрипа самостоятельно закрывающейся двери, с хлопком врезавшуюся по итогу в раму.        Она бросила взгляд на Жана, рассматривающего окно дома напротив, в котором не горел свет — видимо, парочка помирилась и тоже отправилась на прогулку. Или они вымаливали друг у друга прощение иным способом, в темноте спальни.        Микасе показалось, что парень думал о том же, и она помотала головой, выметая неуместные мысли. Откуда ему было знать, кто там живёт и в чем состоит их быт?        Кирштейн выглядел странно растерянным, прячущийся за козырьком шляпы и стоящий достаточно близко, чтобы можно было заметить, как его кадык дергался под тонкой кожей, будто он силился проглотить слова, что стремились вырваться наружу, в прохладу вечера.        Девушка спустилась на одну ступеньку, сразу став ниже на более, чем голову, и выцепила поблескивающие глаза Жана.        — Идём, — тумблер перемкнуло, и парень отклеили ноги от каменной кладки. Ступил на дорогу и галантно подставил Микасе локоть. — Это чтоб не потерялась.        Аккерман моргнула, ощутив покалывание в кончиках пальцев, что намекали принять этот вполне нормальный жест. И она потянулась, перехватывая прокачанную руку, равняясь с Жаном, который наслаждался мгновением маленькой победы над беспочвенным страхом девушки.        Удержала в себе саркастичный хмык и ответ типа: «а чего на цепь сразу не посадишь?», начиная шагать в ногу по мощеной дороге.        Это было необычно. Идти не спеша, под аккомпанемент шуршащей метлы в руках госпожи, продающей домашний кисель из маленького окошка, площадка перед которым всегда должна быть очищена от пыли; мальчишки, громко читающего вслух у открытой двери, вдохновенного рассказами об Эрвине Смите, который владел нешуточными ораторскими навыками; надоедливой соседки, что пристально оглядела их двоих многообещающим взглядом, вынудив Микасу отвернуться и уткнуться носом в гладкую ткань пиджака на плече Жана, пахнущую классическим порошком, что был в каждом элдийском доме, и чем-то доселе неизвестным, сладко-пряным, накрывающим с головой, — от этого нескромно хотелось стащить предмет одежды и использовать его вместо одеяла. Если то был бесстыдно дорогой парфюм, привезённый из Марли, то Жанчик определённо знал толк в дурманящих веществах. На Микасе ли одной он их проверял?        — Кажется, та старушка знает тебя? — протянул Кирштайн, проводив любопытную женщину откровенно резким поворотом головы, и едва не споткнувшись из-за этого о валяющийся на пути камень, — благо отточенная реакция не позволила. Он дёрнул Микасу влево, отчего та схватила его за предплечье другой рукой.        Они остановились. Что за странная расслабленность? Спокойствие, разморившее каменные мышцы Аккерманского тела?        Девушка уставилась на Жана, будто спрашивая: «Это твоих рук дело?» И ответ так и читался в прищуренных карих радужках: «Да, ты права».        — Это моя соседка. Очень навязчивая, — проговорила Микаса, отводя глаза и продолжая путь. Они понемногу приближались к недавно открытому заведению, где подавали кофе, чай и десерты, среди которых особенно полюбившееся многим мороженное. Жан окольными путями планировал совершить попытку вывести девушку в люди, медленно но верно возвращать её в жизнь, от которой она так необдуманно отказывается.        — Да ты что? Даже навязчивее меня? — с мелодичной ноткой отозвался Жан, бродя взглядом по порозовевшему, будто от хмеля, лицу девушки.        — Не настолько, чтобы бросать в неё охапку цветов, — буркнула она, отчего Кирштейн прыснул. Такая непосредственность, вырвавшаяся из всегда скрытых мыслей Микасы не могла не развеселить. — А зачем ты чинишь разрушенные дома? Нашёл какую-то выгоду?        — Выгоду? — искренне удивился он. — Насколько же я корыстный по твоему мнению, Микаса? — мягко высвободил ладонь девушки и встал напротив, закрывая вид на мерцающие недалеко кристаллы, закреплённые на вывеске кофейни.        — Это не мнение, а оценка, данная исходя из твоих же слов, сказанных ещё в кадетском корпусе, — она вскинула голову, всем своим видом показывая, что озвученное — голая правда. — Ты вопил, что будешь жить припеваючи, сытый и довольный в строю Военной полиции. Разве не так? Почему, думаешь, я уверена в том, что ты планируешь высосать всё, что сможешь, из якобы «помощи по доброте душевной»? А? Не так?        Голос Микасы звенел, как натянутый трос УПМ, оглушая Кирштейна, болезненно всматривающегося в её черты.        Да, она была права, говоря себе, что у него не хватит никаких моральных ресурсов терпеть её истерики, которых она не могла позволить себе раньше. Уж не тогда, когда её затмевал вечно орущий смертник, выпаливший в ней всё до необратимости — осталась только выжженная земля, где не примется ни один росток, даже крохотное зёрнышко. Остались лишь отголоски прошлого, кружащие пеплом над почерневшей почвой, управляющие Микасой, заставляющие говорить о том, что затерялось в вытоптанном времени.        — Говорил, — согласился Жан, отводя полы пиджака и упирая руки в бока на уровне пояса брюк, чтобы не схватить Аккерман за плечи в желании хорошенько встряхнуть. — Но мне было всего шестнадцать. Гребанных шестнадцать и крошка надежды на то, что я смогу дожить до семнадцати. Да, у меня не было желания спасти этот страшный мир. По крайней мере тот, каким он был тогда, Микаса, — акцентировал на имени, чтобы девушка смотрела прямо на него. Услышала его. — Я просто хотел жить, подставляя лицо солнечным лучам и радуясь каждой порции горячей пищи. Это нормально для человека, понимаешь? Так же нормально, как разбивать коленки, разгоняя на бегу голубей, читать книги, увлекаясь выдуманными героями, а не плакать за погибшими. Так же нормально, как помнить о близких, которых мы потеряли, но жить для себя.        Он выдохнул, приподнимая руку, чтобы не дать Микасе как-то возразить, видя как она открыла рот, метая глазами молнии.        — И единственная выгода в том, что я отстраиваю разрушенное, заключается лишь в том, что я хочу быть нужным. Понимать, что приношу пользу. Видеть, как загораются глаза людей, имеющих возможность обустраивать обновлённое жилище... как они начинают верить в то, что в новом мире есть смысл, — он потянулся к лицу Микасы, чтобы стереть со щеки покатившуюся слезу, что её она не почувствовала, вслушиваясь в слова парня. — Я просто хочу, чтобы и ты в это поверила.        Аккерман проморгалась, вцепившись в выглядывающий из-под пиджака манжет рубашки, стараясь не всхлипнуть. Глотая вязкую слюну и глубоко дыша, будто ей зарядили в живот, выбивая весь воздух из груди. Не это ли истинное страдание — пробиваться из собственноручно изготовленного гроба, доски которого заменяли многократно пережевываемые диалоги, а вместо гвоздей служили сопли, смешанные со слезами, чуть ли не кровавыми из-за вдавливающихся в кожу щёк ногтей, прорывающих её.        Жан Кирштейн не хотел, чтобы она страдала. Жан Кирштейн просил её поверить в ценность жизни. Жан Кирштейн, который привлёк её сейчас к себе и поглаживал по волосам, шепча что-то о том, как Микасе идёт её платье, о том, что будет не против, если она продолжит лупить его цветами, если только это её развеселит. Он, целующий её целомудренно в макушку и не издающий ни одного протестующего звука, когда короткие ногти девушки впиваются в его спину сквозь плотную ткань.        Микаса принимает это вымученное объятие, сминает свои ресницы об пуговицы рубашки под горлом мужской шеи, вдыхает запах кожи и клянет своё сердце, щемяще отзывающееся на удары чужого.        Проходит совсем немного времени, когда она вдруг произносит:        — Поэтому ты убрал лезвия, — слова звучат приглушенно, их слушатель — белая ткань. Жан кладет руки Микасе на плечи и слегка отстраняет, вопросительно глядя в покрасневшие глаза. Ждёт уточнения. — Когда первый раз пришёл ко мне и нагрел воду. Ты обшарил ящики в ванной и забрал лезвия. Как ты мог знать, что я...        — Я не знал, — Кирштейн глубоко вздохнул и смял ткань рукавов на плечах девушки. Сжал челюсти, ускоренно размышляя, как бы мягче донести до неё свой посыл. — Но логично, что ты бы до подобного додумалась. Поэтому просто повторю свои слова — я не хочу, чтобы ты страдала. Ни от себя, ни от кого бы то ни было. И... даже если тебе плевать, — он склонился ниже, приблизившись к лицу Микасы на расстоянии сантиметров семи, — знай: твоя смерть причинила бы ужасные страдания мне. И они были бы уж точно гораздо сильнее муки лишения горячей похлëбки в вечер окончания смены в полиции.        Аккерман приоткрыла рот, но это скорее было инстинктивно — возражать, отрицать, отталкивать колкими словесными оплеухами. Но... ей нечего было противопоставить. Жан поставил её на место её же обвинениями. Снова.        Откуда она могла знать, что чувствует Кирштейн? Что он не бредёт за ней, ведомый целью — да что это вообще должно значить? — обесчестить. Что все его порывы оберегать её идут из искренних, практически мальчишеских, незапятнаных взрослыми соблазнами побуждений?        Может он и правда хочет быть с ней — такой разбитой, тоскующей по несчастной, не воплощённой до конца любви? С девушкой, что через силу, но всё же приняла его заботу. Может, в ней найдётся хоть капелька чего-то светлого и для него?        — Это... Жан, — как же тяжело Микаса справлялась с навалившимся на неё. — Жан, это слишком... Я... я не знаю, что...        — Ты не обязана отвечать, — Жан выровнялся и провёл вниз по её рукам, сжав кисти, огладил большими пальцами костяшки. — Пойдëм, иначе не попробуешь вкуснейший какао.        Отцепив одну руку, Кирштейн крепче сжал ладонь девушки другой и повëл её дальше по улице, прямиком к завораживающему свету кристалла, отблескивающего на каменной кладке, обращая внимание на вывеску с витиеватой надписью, под которой и рядом с ней стояли люди, выжидая, пока их пустят в заведение. Запах кофейных зёрен мешался с едким табаком, закручивающимся дымными кольцами к небу, на котором уже просыпались точки звезд.        Микаса перебирала ногами, сжимая мужскую руку в ответ так же крепко, чувствуя мурашки, бегущие от шеи вниз по спине и то, как редкие порывы весеннего ветра треплют подол платья.        Перешептывания, детский смех, отдалённый лай собак — какофония, олицетворяющая голосовые связки жизни опоясывала своей массивностью, когда они остановились возле входа, любезно выжидая очередь, и Аккерман, отбросив лишние мысли, положила голову на плечо Жану, что улыбался, оголив зубы, наблюдая за тем, как щенок хватался зубами за кончик палки, ведомой по земле хохочущим дедком, который от азарта даже придерживал на голове картуз, чтобы тот не свалился от резких движений.        Кирштейн был до одури притягателен с таким озорным выражением лица, что девушка внутренне даже ликовала, что с её ракурса это видно ей одной, заглядывающей под шляпу. И она не выдержала, срывая головной убор и сразу же отводя руку за спину, обращая тем самым внимание парня на себя, что произошло незамедлительно.        Жан, с ещё не исчезнувшей с лица улыбкой, восторженно смотрел на Микасу, и ничего не предпринимал для того, чтобы вернуть вещь — блеск в глазах напротив был куда важнее. Она же потянулась к его зачесанным назад волосам, на светло-каштановую прядь которых приземлилась маленькая частичка пепла, застряв там, будто в желании слиться с общим фоном. Но Микаса видела достаточно хорошо, чтобы удовлетворить свою спонтанную хотелку и объяснить это тем, что помогает привести причëску парня в порядок. И Жан не был против, закрепляя в памяти ласковое касание девичьих пальцев, зарывшихся в шевелюру, перебирающих пряди на манер расчёски.        — Мне пора домой, — пробормотала Микаса, почти став на цыпочки и дотянувшись губами до подбородка парня, который, услышав, распахнул глаза, что уже закрывались в удовольствии. — Выпьем то... какао в другой раз, — и отняла руку, не достигшую гладко выбритой щеки — никакого намёка на светлую щетину.        — Чт... Почему? — Кирштайн начинает оглядываться, будто выискивая возможную причину такого решения со стороны девушки. Не видя, как она сглатывает ком невысказанного в горле. Она пока не может.        — Я просто устала, Жан, — выдохнула, отдернув его рукав и замечая, как за спиной Кирштейна жёлтый свет, исходящий из открывшейся входной двери кофейни перекрывают несколько силуэтов проходящих внутрь людей. Не страшащихся неизведанного так, как того боялась Микаса. Пусть их неизведанным и были какие-то какао-бобы, заваренные на молоке с сахаром.        — Пожалуйста, проведи меня домой, — добавила, убирая из-за спины руку и протягивая ему обратно его шляпу. Отступила на шаг назад, не замечая и оттого врезаясь спиной в женщину, которая реагирует визгливым замечанием. Но Микаса ей не отвечает, разворачиваясь и, под удивлённый взгляд её компаньона быстро уходит прочь, лавируя между всё большего количества прибывающих на территорию кафе.        Она идёт, прикусив до боли губу и обнимая себя руками, продевая нервно пальцы в пропущенные петли вязки на рукавах кардигана. Идёт, желая поскорее спрятаться в своëм убежище, закрыться на миллион замков, залезть под кровать и снова рыдать, орошая потрескавшиеся половицы солëными дорожками. Обзывает себя «дурой» не разлепляя губ несколько раз, пока не оказывается в переулке, где валяются бочки с чем-то подпорченным и несëт подвальной сыростью. Такая и есть сама Микаса — подпорченная и прячущаяся в своём персональном подвале.        Она схватилась за влажную стену, кроша полусогнутыми пальцами кирпич, осыпая труху на свою левую туфлю и часть голени. Глубоко дышит, усмиряя располошившееся сердце. Чуть не начинает натужно смеяться из-за возникшей отдышки, никогда её раньше не мучившей. Сгибается, уперев ладони в колени, когда за спиной раздаются шаги — звучный стук по каменистой дороге.        — Если я не перепутал в темноте, то твой дом через три здания отсюда, — проговорил спокойно Кирштейн и эхо его голоса отбилось по стенам вглубь проулка, кончавшегося тупиком. Он сделал ещё несколько шагов и оказался прямо за Аккерман, терпеливо ожидая, когда она соизволит обернуться. — Что случилось, Микаса?        Девушка выровнялась и отряхнула платье, откашлявшись.        — Ничего, — вытолкнула ответ, вертя пуговицу на кардигане.        — Нечестно, — прозвучало в тон ей и девушку развернули за плечо. Слишком просто, как для той, что хотела сбежать. — Я не верю, когда мне отвечают, показывая спину.        — Я сказала: ниче...        — Нечестно, — повторяет Жан, перебив. Прищуриваясь и засовывая руки в карманы брюк, придавая своей фигуре безразличия и массивности в один момент. — Прости, что я не тот, кто нужен.        Микаса снова смотрит на него жалко, затравленно, даже не с презрением, как иногда бывало на первых порах в кадетские времена. Не с нисхождением, когда он шипел от боли после вылазки, прикладывая к разодранному животу целебные травы и скреплял их бинтом. И абсолютно точно не злостно, когда их с Эреном разнимали, прекращая драку.        Смотрит боязненно, словно...        ... словно он уйдёт сейчас навсегда по собственной воле.        — Я — не он. Верно?        По голым ногам прошёл холодок. Микаса оттянула краешек рукава кардигана на ладонь, метаясь взглядом по серьёзному лицу Кирштейна с, казалось, высеченными клинком под острым углом скулами. Неужели он ждал от неё подтверждения? Кивка головой или... Да что она могла ответить? Ведь Эрена нет, а сравнивать их — всё равно что полоснуть по венам одним из тех лезвий, от которых её уберегли. Жан уберёг и поплатился за свой искренний порыв выражением почти что недоумения на лице любимой девушки.        Зачем ей твоё спасение?        — Ты права, — вздохнул он, словно отмерев и развернувшись полубоком к улице. — Пора тебе возвращаться домой.        И Микаса пошла, вновь опуская голову и неосознанно втягивая поглубже носом воздух, чтобы уцепить понравившийся аромат, исходящий от разогретого вот-вот готовящегося расплескаться злостью тела Кирштейна.        Она — неторопливо, по сравнению с несколькими минутами ранее — шагала, считая попадающиеся по пути выступающие камни, пока на расстоянии в три метра за ней двигался, нависая изящной тенью Жан, не вынимавший рук из карманов.        Всё выглядело так, как будто они реально прогуливаются, наслаждаясь апрельской ночью, оставленные вдвоём, как на заказ. И лишь присмотревшись, можно было заметить, что они оба усеяны тонкими иглами, образующими на молодой коже рытвины из-за нервного ожидания, чëртовой недосказанности, повисшей между напряжёнными фигурами.        Аккерман поставила ногу на первую ступеньку крыльца, навес над ним был разрисован паутиной, в которой застряло несколько светлячков, трепыхающих прозрачными крылышками. Из окна дома напротив уже проскальзывал свет, падая на прерывчатую влажную линию на дороге — видимо, кто-то очень неаккуратно тащил какую-то ёмкость с водой. Девушка напрягла слух, пытаясь уловить возможные обрывки разговора, но уши были сконцентрированы на человеке сзади, шаркнувшего обувью по камню и застывшего на месте. Явно не торопящегося восвояси.        Она скрипнула зубами, давя — опять опять опять давя — в себе тягу, и поднялась на вторую ступеньку, вытягивая руку и хватаясь за хлипкую ручку парадной двери, противный скрежет которой никак не отрезвил стоящий в голове гул — казалось, даже страшнее того, что создавали необъятные стопы титанов.        Влетела в коридорчик с плохо освещенными широкими ступенями и хлопнула раскрытой ладонью по створке, не давая ей заскрипеть обратно и потоком воздуха от хлопка вбросить своё тело во тьму помещения. Развернулась в полоборота, игнорируя дрожь в коленях, и посмотрела на Жана, чьи глаза вперились на неё в ответ.        — Жан, — совсем тихо произнесла она, но парень не мог не разобрать собственного имени.        Он ринулся вперёд, словно услышав боевой клич, рассекший воздух вместе с топотом копыт лошадей. Взлетел на две несчастные ступеньки и, толкнув измученную дверь, неожиданно осторожно обхватил щеки Микасы руками. Всмотрелся, перебежав от одного глаза к другому и, прикрыв свои, прильнул к искусанным губам девушки, мягко прижимаясь, выжидая ответной реакции.        Два удара сердца и она выдохнула, открыв рот и робко положив ладонь на грудь парня, что сразу подался вперёд, обхватив верхнюю губу Микасы и переместив одну руку ей на талию, опоясывая и создавая преграду между ней и сырой стеной, защищая от возможного переохлаждения. Вдохнул носом и попробовал на вкус нижнюю, уже смоченую в выступившей слюне. Едва не застонал, когда Аккерман запустила пальцы в короткие пряди на его затылке, сжимая у корней — шляпа полетела куда-то за его спину, пристраиваясь в углу.        Микаса целовала его в ответ, сминая пухлые губы с маленькими трещинками, к которым хотела прикоснуться ещё когда он улыбнулся, ликуя от того, что раскусил, как ей понравился приготовленный им картофель. Млела от ощущения мëда на языке, когда он бесстыдно втянул его, забив на то, что они целовались друг с другом впервые.        Дыхание не успевало восстанавливаться, когда они ненадолго отрывались, глядя на безумие, отражённое в радужках напротив: песчаная буря, взметнувшаяся в небо перед дождём, не иначе.        Жан несдержанно мычал, стискивая Аккерман крепче в своих руках, чувствуя как она елозит ладонями под пиджаком, сминая то тут, то там рубашку, словно не находя места на его теле, где могла бы остановиться.        Через какое-то время они, дезориентированные в своих выплеснувшихся чувствах, влажно отклеились друг от друга, и съехавшая набок заколка на волосах Микасы со щелчком оказалась в руке Кирштейна, всё ещё не отпускающего её, дышащую ему в шею и пахнущую мятой, кричаще скромно прикасающуюся припухшими губами к бьющейся жилке.        — Занесу тебе это, пожалуй, через полгодика, — произнёс наконец парень над макушкой Аккерман. — Такой же был уговор?        — Завтра.        — М? — притворно удивился, ещё раз щёлкнув металлическим украшением.        — Ты придёшь завтра, Кирштейн. Никаких уговоров. Я хочу, чтобы ты пришёл завтра.        На это заявление Жан усмехнулся. Она захотела чего-то сама.       

***

      

«Лю-у-у-у-у-у-у-у О, не вимовлю»

       Жан пришёл на третий день, точнее — без десяти минут на четвёртые сутки, когда Микаса достала из тумбы на кухне несколько ножей и готова была начать метать их в стену от злости. Злости на свои наивность и, наверное, глупость за то, что так потерялась в ощущениях, подпитанных получившими своё гормонами. И Жана, что её кинул, оставив на память милое платьице и трепет в ладонях, что теперь сжимали короткую рукоятку.        Он зашёл молча, без стука, будто так и надо. Как будто он тут законный владелец однокомнатного печального обиталища. Стукнул заколкой на поверхность невысокого столика в прихожей и втиснулся в дверной проём спальни с охапкой белых ирисов — ранних в этом году и распространяющих головокружительный аромат.        Жан опрометчиво не заявил о своём появлении, оттого и ощутил давление между лопаток, легонькое, всего то от узкого острия ножа, и дыхание, выталкиваемое лёгкими в знакомый нос. И потому резко грохнулся на колени, вынуждая Микасу опешить и выронить холодное оружие. Вытянул руки вверх и назад, буквально вталкивая букет в объятия получательницы.        Он шустро поднялся и, не опуская ладоней, с непоколебимым раскаянием на лице извинился. А после получил в ответ изогнутую чёрную бровь и, отделённый короткой заминкой, один удар сладкими бутонами по улыбающемуся рту, легонький, для предотвращения в будущем подобных казусов.        Никто никого, на удивление, не выгнал и, когда букет оказался в радо принимающей гостей синей вазе, Микаса удостоила Кирштейна свежезаваренным травяным чаем, на который восторженного отзыва не получила — не все Кирштейны знают толк в хороших напитках.        Они сидели молча, исподтишка бросая взгляд друг на друга, разделённые небольшим столом и почти опустевшими чашками, что их Микаса вымыла до блеска ещё утром, выплескивая раздражение.        И когда Жан потянулся к яблочной сушке в маленькой миске, то его руку перехватили и в мгновение ока перед ним оказалась Аккерман, склонившись и поцеловав — в уголок губ, как-то боязливо прикрыв глаза, моля влажным касанием об ответе. Конечно же, без него она не осталась: недавно робкие руки обхватывают её, Жан тянет её на себя, усаживая на колени и возвращая с лихвой те крошечные укусы на мягкие губы, что Микаса подарила пару дней назад, охваченная неведомым ранее желанием.        Не помня себя, держась за плечи Кирштейна и глядя в загоревшиеся золотом светлячки в его глазах, девушка просит его остаться, оправдываясь тем, что ночью слишком холодно и двух одеял ей будет мало. Отворачивается, зардевшаяся поднимается и прикрывает лицо рукой, смущаясь своего порыва. А Жану хочется рассмеяться и поцеловать её в горячую щеку ещё раз.        Кровать и правда прохладная, прикрытая бежевыми простынями и вышитыми подушками, сложенными под стенкой в ряд. И это совсем не та ситуация, когда они бывали на вылазках и засыпали в одной палатке ещё с парочкой других солдат, толкаясь в одежде из грубой ткани и кряхтя от зудящих укусов насекомых. В этот раз они слишком близко: горячая грудь Кирштейна плотно прилегает к спине Микасы, его дыхание шевелит ей волосы, пока руки не сдвигаются с уровня её талии, и она проводит пальцами по узелкам выступающих вен на его предплечьях, подстраивает свой сердечный ритм под удары пульса под его запястьями.        Аккерман до жжения в груди спокойно, так, что она не хочет закрывать глаза, разглядывая полоски лунного света, чиркающие по ящикам комода, чтобы открыв их наутро, не увидеть рядом пустое место и простынь без единого залома.        И потому она чуть ли не подскакивает, проснувшись; от затылка по шее проходит ток от мысли, что поцелуя с привкусом терпкого чая на кухне не было, но тёплый запах, похожий на какую-то выпечку, проникающий в лёгкие и сонный вздох говорят о том, что Жан всё ещё с ней, рядом.        Микаса оборачивается через плечо, позволяя одеялу сползти вниз, демонстрируя её оголённые от задравшейся сорочки бёдра. Она видит, как он мерно дышит, вечно по-пижонски уложенные волосы растрепаны, а левая рука заброшена за голову. На его бледную кожу пробрался солнечный луч, щекочущий наискось размах ключиц.        Аккерман долго смотрит, запоминая, не догадываясь, что это ни к чему, ведь Жан не посмеет уходить от неё надолго.        Кирштейн является на порог Микасы каждый день, и каждый раз боится снова увидеть, как на неё накатывает лавина горьких воспоминаний, и она рыдает, забившись угол, не подпуская его к себе, огрызаясь и, словно пытаясь приручить раненное животное, он отрывками касается её рук, коленей, убирает спутанные волосы с лица и целует покрасневшие черты.        Он готовит ей полюбившийся рисовый омлет, приговаривая, что Микаса ещё не готова к беспардонным намëкам его матери, сопровождаемым свадебными колоколами да символическими куличами — на благо зачатия, отчего девушка давится не пережеванными до конца кусочками и напряжённо смотрит на заливающегося смехом Жана, снова оголяющего свои красивые зубы.        Они прогуливаются майскими вечерами, захаживая в кофейню, где Микаса всегда прикрывает глаза, в наслаждении отпивая маленькими глотками то самое какао, что и правда оказалось самым вкусным из всего, что она пробовала. Смакует и непременно улавливает, как Жан поглаживает её ладонь, без стеснения влюбленно рассматривая умиротворенное лицо, где даже шрам, казалось, почти испарился.        Они молча обнимаются прямо посреди улицы, дразня вездесущую скучающую соседку, находя друг в друге убежище от всё ещё следующей по пятам вины выжившего — не только Микаса забывается в своей боли.        Арлерт, Леонхарт, Спрингер, Браус — смотрят на них удивлённо и с пониманием одновременно, когда собравшись вместе у озера, как в старые — не очень — добрые времена распивают бальзам, врученный Кирштейну тем торговцем, который всё ещё говорит в нос после встречи с кулаком парня, но любезно подкидывающим ему редкие или слишком дорогие в продаже продукты и другие вещи.        Энни делает глотки и не кривится, похлопывая по спине Армина, опалившего гортань, и хмыкает, когда Жан по-хозяйски закидывает руку на плечо Микасе, которая напрягается лишь на мгновение, а после прижимает своё бедро к бедру парня и чувствует, как он чмокает её в висок.        Конни шутит, что тот, кто рискнёт нырнуть в мутную зеленоватую воду, выйдет оттуда, покрытый бородавками, и сам же делает это, когда на горстку земляники в его руках садится пчела, покачивая своим желто-черным полосатым тельцем. Саша хохочет, с восторгом забирая с расстеленного пледа мелкие плоды, немного сока из которых выдавилось на полосатый материал, и небрежно вытирает рот, проглотив всё чуть ли не разом.        В один из июльских дней Микаса борется с сорняками в дворе болезненной госпожи, что сидит в кресле-качалке на широкой веранде с мокрым полотенцем на лбу, причитая о по-зверски жаркой погоде, не позволяющей ей и вдохнуть нормально, но не устаёт указывать девушке пальцем на пропущенные участки земли, скрытые под острыми листьями ромашек, бойко качающихся от донельзя редких порывов ветра.        Она орудует сапкой, зная, что Жан сейчас борется с кривизной потолка в её доме, нанося туда необычно пахнущий раствор и втирая его в трещины, о которых стал заикаться с момента, как его ночёвки участились. Он ходил по спальне, вдавливая носок ботинка в пол и покачивался, бормоча, что пару досок следует сменить и равномерно выкрасить в тот цвет, что Микаса выберет, не то «глаз режет». А ещё, помимо прочего, предложил содрать мрачные тёмно-синие обои, выбелить стены и самостоятельно их расписать, уверенный в том, что его художественный навык не подкачает.        Девушка хмыкнула вертящимся в голове совсем свежим воспоминаниям и запланировала вечером обсудить идею с рисунками, когда они, оба уставшие за день, сонно прикрыв глаза, лягут и, не шевелясь, смогут пробормотать пару несложных фраз.        Дом встречает её едким запахом краски, от которого сводит дëсна, и прохладой от гуляющего ветра между открытыми дверями комнат.        Микаса стаскивает испачканные грязью брюки и застирывает их вместе с рубашкой со стертыми локтями. Принимает ледяной душ, не запираясь, зная, что Жан не придурок, чтобы вваливаться к ней без разрешения; трëт кожу душистым мылом, под которой скрываются привыкшие к физическим нагрузкам мышцы; выжимает становящиеся длинее с каждой неделей волосы и проводит руками по лицу, нос чуть ли не начинает шелушиться после нещадных ударов солнечных лучей.        Она вытаскивает из дальнего угла ящика комода короткое свободное платье, больше похожее на мужскую тунику, и накидывает на остывшее тело, по которому уже пробегали мурашки.        Налила стакан воды и села на подоконник, провожая взглядом оранжевый закат с обрывками серо-сиреневых облаков; дыша размеренно и думая, как зароется пальцами в пепельные волосы, слыша шёпот над ухом: «Я так рад, что ты соскучилась», сопровождаемый смешком и излучающий непоколебимую уверенность, будто Жан потихоньку позволял своему пижонскому «я» брать верх над джентельменством.        Она почти уснула, когда услышала хлопок входной двери, стукнувшую об столик сумку, видимо, с книгами — их было уже около десяти по разным уголкам дома, и Микаса подозревала, что Кирштейн притаскивал их сюда специально, лишь бы она не прекращала просить его почитать вслух. Понял, что его голос воздействует на неё, как настойка из корней валерьяны.        Девушка повела плечами, сбрасывая с них почти высохшие волосы и спустила ноги на пол, чтобы выглянуть из спальни и привлечь к себе внимание, но Жан уже скрылся в ванной, оставив за собой эхо шлепающих босых ног и запах пота, что утечет в слив, унося подтверждение того, как парень трудился весь день.        Поклацав ногтями по деревянному косяку раму, Микаса забрала стопку книг, на ходу отмечая, что там были сплошь сказки и сборник, описывающий направления в живописи. Взгромоздила её на подоконник, давая повод сверчкам, звучно переговаривающимся в кустах под открытым окном изучить корешки книг.        Она присела на кровать, положив ладони на колени и резко вдохнув от того, как сердце ухнуло в груди. Сознание озарило тем, что она отталкивала от себя вот уже третий месяц, сглатывая вместе с приторным какао и складывая аккуратными стопками вещей. Что-то, мурашками проходящееся по костяшкам на запястьях, к которым прикладывался губами Жан, а после притягивал ближе к себе, вдыхая запах её волос.        Желание.        Оно плескалось в зрачках, которые расширялись, когда Кирштейн не позволял себе опустить ладони ниже девичьей поясницы и мягко отталкивал её от себя, когда она мазала губами по его челюсти. Сердце стучало вместе с плеском воды, стекающей сейчас по ногам Жана, стучащей о пол в ванной.        Микаса провела по шее, оцарапав отрезвительно кожу, но подпрыгнула на месте, когда створка отъехала и через пять секунд Жан нарисовался в одних брюках в арке спальни — с его волос капала вода, попадая на грудь и скользя ниже к пупку, под которым торчали связанные слабым узлом завязки.        — Микаса? — его брови сошлись на переносице, расслабленная до этого челюсть сжалась. — Что такое? Ты чего такая бледная?        Девушка странно мотнула головой и поднялась будто с трудом, широкий ворот туники съехал с плеча. Она подошла к Жану, облизнула губы и, обхватив его за шею, поцеловала. Нежно мазнула языком между губ, тесно прижавшись к парню грудью, чувствуя, как ткань, прикрывающая её тело, немного увлажнилась.        — Ми... — Кирштейн не договорил, ощутив на губах чужие пальцы.        — Я хочу быть к тебе ближе, — прошептала Микаса. — Полностью.        Взгляд Жана заметался по комнате: к стене с надорванным куском обоев в углу, к ровной стопке книг и к расправленной постели с лежащими друг на друге двумя подушками. Резко вернулся к девушке, уже чертящей невидимые узоры на его шее указательным пальцем.        — Чëрт, Микаса... — выдохнул он и втянул её в поцелуй — несдержанный, кусающий, который держал в себе так долго, что уже начинал подумывать, что забыл, как это делается.        Ему так хотелось, чтобы Аккерман было приятно, поэтому он не спеша повёл её к кровати, стараясь не так сильно сжимать её талию, чтобы не проклинать себя, если увидит потом на её теле собственнические следы. Но свалился на подушки сам, когда девушка толкнула его в плечи, садясь сверху.        Она стала целовать его в шею, спускаясь ниже к напрягшейся груди, исследуя то, к чему невинно прикасалась раньше лишь подушечками пальцев или стискивала через складки одежды. С каждой милисекундой краснела всё сильнее, на краю сознания благодаря себя, что искупалась в холодной воде, иначе сгорела бы ещё когда сказала последние слова Жану.        Кирштейн внезапно перехватил её руку, что почти достигла завязок на штанах, и положил другую ей на бедро, — достаточно высоко, там где раньше её не трогал.        Вопросительно посмотрел потемневшими глазами, ставшими какого-то миндального оттенка, в её не менее мутные. Как бы спрашивая позволения на дальнейшие действия. Микаса опустила ресницы, кивнула, доверившись рукам, что не так давно стирали её слезы и помогали надеть кардиган; рукам, что распишут новую жизнь в стенах её дома.        Жан потянул вверх одежду девушки, обнажая её для себя, хватаясь взглядом за всё, что ему виделось лишь силуэтами в прерывчатых снах. Начал проводить по её дрожащему в желании телу, согревая пуще прежнего. Уловил, как Аккерман вздохнула, двинув на нём бёдрами и ощутив стискивающую его брюки тягу, и приглушенно простонал, оставляя очередной поцелуй на её покрасневших губах.        Багряные маки и зелёные стебли наблюдали с жёстких подушек, как двое разделяли между собой дыхание, касаясь липкими телами. Как парень шептал успокоительные фразы и готовил девушку к той полноценной близости, о которой она попросила, впервые без стеснения прильнув к нему, будто он — олицетворение безопасности. Как Микаса скребла ногтями по лопаткам парня, жмурясь с открытым ртом, когда он перешёл в более быстрый темп, сцеловывая дискомфорт с её лица.        Неодушевлённые предметы сохранили в себе больше, чем могла вообразить себе их владелица, что куталась в измятую простынь и видела, как дыхание Кирштейна усмирялось, а губы растягивались в озорной мальчишеской улыбке.               Ближе к осени, когда ещё тёплые, но сопровождаемые порывистым ветром дожди, обнимали последние августовские дни, Микаса долго смотрела в одну точку — на одну из тёмно-коричневых досок, переставших пахнуть краской, и собиралась озвучить то, что хочет поехать в Сигансину.        К Эрену.        И это было тяжело, ведь как только она притронется в могильному камню, её снова задавит груз мыслей: жестоких, выкручивающих внутренние органы воспоминаний. Сам воздух, поднявшийся высоко над разрушенным городом, говорил о детстве, где Армин прятался по закоулкам, прижимая к груди драгоценный талмуд деда, защищая пожелтевшие листы от грязных рук хулиганья, желающих разорвать те в клочья; о распахивающихся внешних воротах, впускающих покалеченных или завернутых в похоронные плащи мёртвых разведчиков, на которых с благоговением смотрел Йегер.        Ничего из этого не вернуть, но перемалывать как толкачкой всё в пюре голове.        Выпалив слова слитым воедино комом, Микаса взглянула на Жана, что как раз замыкал окно с дребезжащим стеклом, ожидая, что он скривится, скажет, что после всего, что между ними произошло, она снова меняет его на «мёртвую детскую любовь», но...        ... он просто кивает, подходя к ней и беря за руки, оставляя по привычке поцелуй на тыльной стороне. Кирштейн смотрит на неё без жалости, но с пониманием. Он уже давно всё понял.        Оказавшись на холме через неделю, Аккерман сжимает крепче ладонь Жана, дыша под счёт в слои красного шарфа, который обернула вокруг шеи в последнюю минуту перед выходом из дома и ощущала, как он треплется за спиной, пока они скакали на лошадях в нужную сторону.        Они подходят ближе и прозрачные капли уже образовываются в уголках глаз, когда Микаса одними губами произносит «здравствуй», отпуская руку Кирштайна, и опускается на колени. Садится на уже местами пожухлую траву, усеянную сорванными ветром листьями с дерева, расположенного в десяти шагах от могилы, к которому и пошёл Жан, чтобы не свидетельствовать личный разговор, пусть и односторонний.        Она очерчивает собственноручно выведенные символы на твёрдой поверхности камня, проговаривая их тихо-тихо, будто боясь что-то спугнуть. С закрытыми глазами слушает природу: далёкое щебетание птиц, мелкий ручеёк, затерявшийся между разросшимися кустами диких ягод и отрывистыми предложениями, не размыкая губ, рассказывает Эрену обо всём, периодически смахивая солёные дорожки.        Замерзшими пальцами стаскивает с шеи шарф и обворачивает его вокруг надгробия, повязывая некрепким узлом, и проводя по истонченной ткани последний раз, поднимается, подхваченная за талию родными руками.        — Пойдем, Микаса, — говорит Жан, прикладывая ладонь к её похолодевшей щеке. — Ты совсем замёрзла, — он оправляет её тонкую куртку и выцепляет взгляд. — Мы ещё навестим его.        Аккерман сглатывает и, ещё раз бросив взгляд на оставленную вещь, спускается по неровно вытоптанной дорожке вниз, где их лошади вытаскивали из большого стога связки сена, тщательно пережевывая.        Жан снимает шляпу и, вдохнув, обращается к месту захоронения Эрена:        — Спасибо, что дал нам возможность прожить эту жизнь. И... — Он помедлил, качнув головой. — Ещё увидимся.        Благодарность была честной, как бы сильно Кирштейна не грызла ревность, из-за которой они с Йегером неоднократно дрались, выдумывая несуразные причины. Ревность, растворившаяся в момент, когда Микаса посмотрела на Жана по-другому, серыми глазами с необычным разрезом высказывая ему то, на что не решался пока её речевой аппарат. Пока.        И обнимала руками, что больше не деревенели в его присутствии, но всё ещё применяли букеты разносезонных цветов вместо пощёчины, на которую он — чего выдумывать, — заслуживал, иногда позволяя себе похабные фразы в постели или поздно приходя домой, заставляя нервничать и чувствовать себя брошенной.        Он терпел её, случавшиеся всё реже, истерики и готов был делать что угодно, лишь бы её слезы иссякали и дыхание не звучало так натужно: позволял лупить себя кулаками по груди, кричать, что лучше бы он не лез к ней, оставив погибать в горе; укутывал в тёплый плед и сам заваривал какао, снова и снова читал вслух полюбившиеся ей отрывки из стихотворений, маленькую книжку с которыми всучила ему госпожа Кирштейн, заверяя, что даже самая замкнутая девушка способна полюбить рифмованные строчки.        Микаса говорила с Жаном нежностью, передаваемой через сонные поглаживания по спине в непроглядной осенней ночи, огражденной от их спальни плотными шторами, через принесенное к участкам, где он работал, рагу с мясом и овощами. Она признавалась ему в чувствах в присущей ей манере, шепча о том, как ей нравится его сладко-пряный запах, ощущаемый концентрированней за ухом, когда касаешься губами; как ей приятно, когда он жадно обхватывает её обеими руками, сжимая в крепком объятии, что начинает казаться, будто он не сможет отпустить её даже физически.        Жан Кирштейн не может молчать, стоя перед разрисованной им стеной цветами, обрамляющими женскую фигуру с длинными прямыми волосами. С по локоть покрытыми мазками чёрной краски руками он поправляет закатанные рукава и говорит, что любит её — ту, что изображена с печальными глазами и ласковой улыбкой.        Говорит громко, чуть не сбрасывая на пол отложенные на подоконник кисти, и поворачивает голову к Микасе, упирающейся бедром в комод и расчесывающей шелковистые пряди.        Микаса знает, что слова Жана обращены только к ней.