вывернутый июнь

они сидят на узенькой кухне, убитой, такой же убитой, как и все в квартире, на клеёнке вырисовывается новый след от пепла, и женя глупо выворачивает руку, прожигая неровную дырку. из горла лезет смех, надрывистый и совершенно пьяный, и ромка его подхватывает, задирая голову куда-то совсем высоко – к звёздам. женя лупится на него, не надо ему никуда задираться, звезда обычная, рок-звезда, самая настоящая звездища сидит перед ним и неровно гогочет. кажется, он даже трезвый, какой, конечно, может быть в своей вечной нетрезвости, и не смотреть становится ещё труднее. женя настолько пьян, что мысли о дрочке отслаиваются от мозга и падают ветхими бутонами, раскрывая какое-то там нутро – может, даже поэта – а ромка всё также смеётся и смеётся, так звонко и лётно, словно был для этого и придуман. неебический говнюк. женя продолжает выжигать дальше, рисуя гениальную абстракцию, втирая черноту и смоль сигареты в дуб стола, смешивая первородное с первородным. – да это же пизда, чувак! – кричит ему ромка, вновь улетая в свой возвышенный мир. с клеёнки на него смотрит разве что развороченная в жопу вульва. прямо таки в жопу. женя очень хочет запомнить это сочетание слов, но, пытаясь намотать его на язык, зацепить иголкой за ленточку мозга, промахивается, отпуская в свободное плавание по его печени. та, кажется, пробита сотней пуль и как-то странно пульсирует. в такт чужому смеху, понимает он. он теряет из виду момент, когда смех прекращается, и оказывается так, что они остаются в вакуумной тишине, смотря куда-то сквозь друг друга, на друг друга, друг другу в глаза. язык не может доделать свой первый оборот к неизменному «пидорасня», и женя лениво ворочает им в пересохшем рту, выглаживая обкусанные щёки. с черта он вообще их успел обкусать? додумать ему не дают. ромка ловко сыпет пеплом и искрами на его пальцы, вытягивая из какой-то сигареты последние соки, и ему приходится запоздало зашипеть, когда он наконец чувствует в своей голове новый импульс. до висков вновь доходит музыка, разрывающая хату, какие-то херовые электронные биты, душащие стены и морящие соседей, и в голове начинает неприятно покалывать. – а что, если б мы взяли и съебались отсюда? – ну так давай съебём, – рома мерно пожимает плечами, распуская дым кривыми кольцами. – вообще отсюда. навсегда. в тибет, стали бы монахами, и больше никто бы о нас ничё не слышал, – и рома вновь хохочет, и остаётся только этому потакать, забывая оплакать идею, что вновь умерла на стадии зарождения. молчание меряется бычками. скапливается пять штук на двоих, шестой зреет у жени в пальцах, смятый и обкусанный, из совершенно невкусной чужой сигареты. чьей вообще? где они блять вообще? что он здесь делает? рома напротив странно смотрит сквозь его лоб, словно мысленно целует матерью-палачом, и ничего ему не говорит. не рассказывает. не доносит. на заднем фоне визжит какая-то тёлка, женя к чему-то вспоминает пьяницу с её возрастной наёбкой, вагиной-чёрной-дырой, и даже язык кончиком ловит привкус пива. наверное, ему хватит. а может, ромка просто решил передать остатки своей нетрезвости ему, чтобы не нести крест этой ночью. – надо съебывать в индию. – зачем? там нет красивых баб и воняет коровьем говном. – не за бабами, жень, за просветлением. и снова молчит, и снова жжёт дыры – в стенах, в окне, в его бедном лбе. ночь становится душной и странной, женя приоткрывает окно и жадно слизывает приоткрытым ртом июньский воздух. глаза закрывать боится, хоть и очень хочет, перед глазами трясётся всё и так. щас бы глянуть на такую же трясущуюся задницу и утонуть в этой круговерти. изобрести вечный двигатель тряски. из глотки вместо смеха рвётся кашель. ощущение, что зной сменяется на декабрьские заморозки. дверь в комнату распахивается, влетает олег, молодой, потный и совершенно по-объебанному счастливый. из приоткрытой двери лезет противный гул, и женя даже видит его мерзкие лапы на косяке, скребущие до белых борозд. или они уже там были? олег что-то бормочет, влетает в стол, хватая пачку сигарет, самых мерзких, и дымит мимо окна, мимо жени, что всё ещё стоит в полуприсяде, будто на стуле его поджидают страшные клешни реальности. – чё вы тут? ромк? – олег говорит невнятно и громко, дёргая друга за рукав и играя глазами. может, так в них ловятся блики от уличных фонарей, – ты не ужратый что ль? давай к, там девчонки подъехали. рома что-то мычит в ответ и смотрит, чуть погодя, на женю. он неловко садится обратно, чувствуя, как затёк его зад, и кивает. ему бы и правда в индию, нахуй всех этих баб. олег как-то понимающе смотрит то на женю, то на рому, докуривает сигарету одной длинной затяжкой, кидает, попадая мимо пепельницы, но ровно в новоиспечённую вагину, и, ероша патлы роме, вытекает обратно за дверь, хлопая так, что отрубает сраные обрубки мерзкому скоплению шума. женя поднимает с пола бутылку, кажется водки, задирает к верху, вылакивая остатки. если б пизда была такой на вкус он, может быть, и не вылезал бы из неё. что-то вспоминается про какие-то там строчки, он вяло ставит бутылку обратно, скорее роняя, только чтобы опять нащупать взгляд ромы на себе. в нём как-то слишком много всего, что нужно переводить. рома вообще какой-то не такой, словно наебал сам себя и превратился в неизведанное никем нечто. женя ему вновь кивает. – смотри, эт клитор, – и снова откидывается гоготом к небу, тыча в олежин бычок. женя вновь смотрит на звезду.