Помнить забыть

      Данис рождён в войне войной, а потому научился сначала отправлять стрелы в полёт, прятать запасные клинки в одежде, да сражаться на мечах. И порой ему хочется быть просто воином, бездушной машиной, не обременённой никакими чувствами.       Однако Даниса учили не только языку стали, его народ верит, что слова — драгоценность на дне души, а потому владеть ими также важно, как и оружием. Потому Данис не только воин, но и сэсэн. А как сэсэн он многое увы замечает.       Данис очень хочет ошибаться и не замечать, как заинтересованность, рождённая его пением, разрастается и крепнет, постепенно становясь иным чувством. Не видеть, как она смущается в его присутствии. Не слышать те интонации, которые обретает её голос, когда она выдыхает «Данис». Не понимать значений всех этих мечтательно-печальных взглядов, случайных прикосновений, обжигающих его кожу.        Данис правда хочет ошибаться, или обмануться тем, что ему лишь чудиться. Стоило бы прикинуться слепцом и глупцом, но в её присутствии обманываться не получалось. Снова увы. Слова и музыка научили его заглядывать в чужие души, и затрагивать тонкие струны чувств, даже если он не хотел их тревожить.       — Ксения — хорошая девушка, — говорит Камалия как бы между прочим, когда между ними в очередной раз случилось нечто вроде перемирия. Данис с ней согласен. Хотя бы в этом.       Ксения была милой. И хорошенькой, особенно, на том их празднике, когда её каштановые волосы украшал пышный цветочный венок, а легкий сарафан развевался на ветру, и она казалась почти сказочным персонажем. И это хуже всего. Однажды она станет прекрасной женщиной. Возраст — условность, созданная для человечества, а не для практически бессмертных созданий. В ином мире, в котором они были бы не теми, кем являются, он мог бы…       Они могли бы…       …быть.       В этом же мире слишком много «если бы», стоящих между ними. А Данис позволяет этим «если бы» множится и превращаться в почти нерушимые стены.        Данис прекрасно знает, что она, в общем-то, ни в чем не виновата. Или, по крайней мере, виновата не во всём. Она — лишь город, оживлённый душами, что там жили, бывшая крепость, созданная людьми. В любом случае Московский сделал намного больше, чтобы Данис был не то, что по локоть, по горло в крови. Своих и чужих.       Он говорит себе это. Говорит, что, возможно, она была всего лишь марионеткой, которую Москва, как заправской кукловод, дергал за ниточки, заставляя делать всё, что ему заблагорассудится. Он говорит себе это, но Уфа всё равно не может переступить через себя. Ксения — милая, но этого недостаточно. Ксения — всё ещё тот подросток, который упорно держался до последнего. Подросток, вызвавший в нём нечто похожее на уважение. Но и этого недостаточно.       Порой разные глаза Ксении буквально лучатся светом, как гребаное майское солнце, согревающее так трогательно и нежно после долгой и суровой зимы. Данис видит такой же взгляд у Юры, когда тот глядит на Пермь. Стоит подумать об этом, так сердце его затапливает сочувствием. Пусть ему и даром не сдались чувства девочки, но…       Разве вправе он растоптать хрупкие стебельки ландышей первых нежных чувств?       Данис старается не поощрять. Он не понимает и не хочет понимать, почему она выбрала именно его. Разве она не помнит сколько стрел он выпустил в её людей, обрывая их жизни? Разве не знает кровью скольких он обагрил свой булатный меч? Разве не понимает, что Данис выстрелит и в неё, если это гарантирует, что это спасёт его народ?       Иногда он думает об этом и становится невыносимо. Иногда ловит на себе очередной её взгляд, и чувствует нарастающее раздражение и злость. Тогда хочется накричать на неё. Тогда хочется схватить её за плечи, хорошенько встряхнуть и спросить: что она нашла в нём, почему, за что?       Он смотрит вверх и видит бескрайнее небо, такое ясное, такое близкое и такое далёкое. Видит стайки птиц, что перекликаются друг с другом о чём-то, на своём — птичьем, и ныряют в невидимые воздушные потоки.       — Ҡошом — ҡарсыға, — шепчет он.       Тотемы племен и родов его народа — вольные птицы, свобода манит с небес, и влита в дух каждого башкира от мала до велика. Разве она не знает, что Оренбург и есть тот, кто отрубил у птиц крылья?       А бескрылые птицы почти мертвецы.       Разве Оренбург не помнит? Узы, что оплетают их запястья, пропитаны въевшейся кровью, и ощущаются как кандалы. Вот он не забыл. Одно только её лицо служит напоминанием.       Когда Данис не успевает напомнить себе о её юном возрасте, то глядя на Оренбург, видит будто наяву, как плывут по реке виселицы, на которых болтаются его люди; как растекается кровь, пачкая красным траву и воду; как языки пламени пожирают деревянное здание, и от душераздирающих криков неповинных закладывает уши; как задыхаются от дыма горящих аулов те, кто вчера называл это место домом; как улицы тонут в плаче женщин и совсем юных девочек, вынужденных покинуть родину в наказание за восстание.       Отгремят пожары, ветер унесёт вдаль пепел, на глазах жен и матерей высохнут слезы, а крики сильных мужей перестанут терзать уши. Данис уберет меч в ножны, отложит в сторону лук и стрелы, перестанет слагать песни о том, что болит. Однажды… забудется       А пока же сны Даниса всё ещё окрашены красным, он задыхается от едкого запаха дыма даже во сне. Данис вспоминает лица тех, кого не сберёг, не спас, не защитил. Тех, кто был продан в рабство, кто был вынужден скрыться в бескрайней степи и сгинуть в чужбине. Тех, кто шагнул на эшафот. Тех, чьи глаза навсегда закрылись. Дым трагедии продолжает крубится над окровавленной землей, проклятья высечены на камне, пролитые слёзы вплетены в песни.       Он не вправе забыть.       Он не желает забывать.       Если когда-то она решиться облечь свои чувства в слова, то ему останется лишь бросить ей бесчувственное «прости». Ему правда жаль, но сердце мягче биться не станет.