к кому воззову, владычица? к кому прибегну в горести моей, если не к тебе, царица небесная? кто плач мой и воздыхание мое благосклонно примет, если не ты, пренепорочная, надежда христиан и прибежище нам, грешным?
галлахер шагом не тревожит и замирает под горе робкое, стеною огражденное. глядит, как дым к потолку тянется, и включает вытяжку, лишь бы не слышать больше положенного. молится наташа упорно за все грехи человеческие, за все зверства не случившиеся, за брата покойного. стоит ли трудов прошение, если все равно неуслышанным останется? если бог, жестокий бог, жаждет насилия, не является ли бог, милостивый бог, злом первородным? если не останавливает, если мучает — и галлахера мучает, и смертников, на чью нелегкую судьбу пришлось его роковое решение. она глубоко несчастна. когда голову больную на коленки укладывает, когда волосы приглаживает касанием ласковым, когда читает вслух, когда сыпет в алюминиевую кастрюлю паприку и вытирает руки о фартук. когда улыбается, когда взглядом долгим провожает семьи счастливые — когда видит, как мать сыну радуется. она шуршит платьем и клонится березой поникшей над могилой неизвестного; и к грунту замерзшему сердцем припадает кровно. галлахер знает, что обрек ее на несчастие. в уголках глаз скапливаются мелкие слезинки, но она молчит — хорошо, что молчит, — когда он лицо в белой шее прячет, когда сжимает в ладонях бедра мягкие, когда глушит все слова заветные грязными резкими движениями внутри тела ослабленного. если б она хоть на мгновение могла представить жертву, которую галлахер возложил на алтарь бесправия, то испугалась бы бесцветия его жестокого выбора. худшее, что галлахер мог с ней сотворить — это пустить яд в молочные реки, подпалить мотыльковые крылья и увидеть в глазах — в вечно отражающих надежду глазах — разочарование. галлахер отталкивается ладонями от пола и растирает пальцами переносицу. ступает босыми ногами на холодный кафель ванной. склоняется над раковиной и жмурится, подставляя голову под ледяную струю. отходит наваждение. время близится к пяти утра, кухонный тюль едва поддевает скользнувший к подоконнику осенний воздух. с влажных волос вода стекает по плечам; скрепит дверца холодильника. равнодушие падает к столешнице, к кружке у конфетницы с засохшим овсяным печеньем. думает: чай остыл. она больше не приезжала. она действительно не смогла.Часть 1
1 мая 2024 г. в 02:27
и напомни, чтобы я больше не приезжала. чтобы действительно не смогла.
горло иголками колет затянувшаяся горькая тоска. откуда-то из-за угла, темного и сырого, вдоль по коридору до ванной комнаты — там, где о старую раковину медленно бьются капли-бусины, разлетающиеся на пары мелких осколочков, пускает корни нечеловеческое зло. скрипящий кран рисует ржавчиной узоры — некрасивые и неумелые узоры — на расцарапнном чугуне. и барахлит старенький холодильник, морозит забытый распакованный маргарин и задохнувшийся в полипропиленовой пленке пшеничный хлеб — так дольше прохранится. на подоконнике осыпается мертвый цветок, рядом с ним, в пыльном стакане, утонувшие в стекле веточки вереса, перевязанные любящей рукой бурундучьей веревкой. въедливый запах табака оседает на стенах и копится смолью над потолком.
разве можно помочь всем?
грудь рвет. давит взмокший лоб о жесткую подушку, тяжелит дыхание и срывается на измученный болезненный хрип. холод тело пронизывает, и хочется простынь натянуть по самую голову; спрятаться, как в детстве — быть может, обойдется. он жалостливым клубком сворачивается, воет подбитым умирающим псом, признавая тяжесть креста — вопреки собственному на благо необходимому. где-то между дыханием и забвением встает горький ком, и вдохнуть не получается. сотни искр болезных вдоль по телу, и каждое движение мышцы сковывает, кости ломаются — прямо внутри ломаются, крошатся и вновь собираются, напряжение накаливая. бетонным грузом тело к полу валится и бьется дрожью. он оттирается скулой ключей о половицы поконцанные, глаза, от мучения уставшие, открывает. глядит под кровать, в темень беспросветную, думает: как долго?
— чай остывает.
она любовью соткана.
почти детской, абсолютно светлой; и любовь ее переполняет, разрывает, бьется в ребра стуком волнительным. белою птицей опускается в ладони, алым окропленные, и засыпает в тревожном ожидании чего-то столь страшного, на что едва ли человек способен. она плачет по живым и мертвым, и слезы ее успокоением с беспокойными душами сливаются. о тернии, человеком взращенные, она руки режет, и каждого неправого жалеет за то, что с пути оступился.
она — врач толку совершенно особенного. она способна касанием исцелять и в глазах смеющихся прятать великое женское страдание. она сидит у больничных коек часами, а вечерами, оставшись наедине с откровением, падает на колени разодранные и возводит взгляд плачущий к спасительнице: