Дороги мертвых и пропавших

***

Звенит колокольчик. Чуя поднимает на него взгляд и разглядывает пару секунд. Странно, что в месте, где можно найти самую неожиданную компанию, настолько тривиальное оповещение о посетителе. Здесь могло не быть ничего вовсе, но именно это короткое побрякивание словно смешивает всех посетителей воедино, одинаково звеня и на бродягу и на исполнителя мафии. Словно хозяин установил этим негласное правило: “Ступаешь на порог — пей, пока не забудешь, кто ты.” Деревянные перила давно не полировали — Чуя чувствует шершавую поверхность через перчатки. Чем ниже ведут ступеньки, тем крепче становится запах табака, словно каждый день, как по заказу, здесь собираются отборные мажоры-дипломаты, курящие самые гадкие кубинские сигареты, что только можно найти на черном рынке. Но Чуя привык к дыму, привык к дипломатам, привык к гадким сигаретам. Чуя оглядывает небольшой мрачный зал и кидает пальто со шляпой на первую попавшуюся вешалку. Интерьер бара переносит в прошлое, когда было популярно обрамлять все деревом и кожей, когда бары, скажем, в Сибуя еще не были похожи на бездушные неоновые бордели. Обернувшись, Чуя замечает появившегося, словно тень на асфальте от внезапно выглянувшего солнца, старого бармена. Он оглядывает Чую несколько секунд, но не выражает эмоций, будто отвлекся от обязанностей только потому что в интерьер что-то изменилось. Ни оценки, ни зависти, ни осуждения — взгляд бармена холоден и строг, а движения его плавные, как у первоклассного танцора. Чуя видит: он привык контролировать ситуацию и чувствует свое превосходство. Все же, это его территория и он принимал на ней людей с секретами, о которых лучше молчать. Страшнее убийцы только тот, кому он плачется. Бармен отворачивается как только Чуя садится за стойку. Такой ли здесь этикет — не беспокоить гостя, пока выбирает, то ли бармен еще раз демонстрирует свое превосходство — Чуя не знает, он разглядывает алкоголь на стеллажах, больше обеспокоенный напитком, чем чужим поведением. Внимание привлекает негромкий характерный стук. Чуя переводит взгляд на стойку, куда бармен поставил приземистый стакан виски с идеально круглым куском льда. Чуя озадаченно смотрит в чужие полуприкрытые глаза и хмурится, поджимая губы. — Но я не заказывал виски, — недоумевает Чуя. — Пару дней назад за ваш напиток заплатил молодой господин, — голос у бармена низкий и хриплый. Чуя замолкает. Смотрит на стакан, словно пытается загипнотизировать его и заставить рассказать о прошлом. Вопросов больше не возникает, Чуя точно знает, кто здесь пил, но от этого напиток принимать не хочется еще больше. Лед не колышет поверхность — упирается в стенки стакана. Вокруг ни одного живого звука, одно тиканье часов на стене. Даже руки бармена двигаются с особым мастерством, редко течение времени выдают позвякивающие стаканы. О “Люпине” при Чуе говорил всего один человек. Сплетничали о баре трое. Пусто за местами у бара стало четыре дня назад. Ровно тогда, когда один за другим пропали человек в очках, человек в бинтах и человек с каменным лицом. В эту пятницу Чуя оказался в “Люпине” не случайно, но он не играл в детектива, пытаясь найти предателей. Он знает, что здесь нет ни пропавших, ни мертвых. Чуя пришел сюда в надежде получить ответы, даже если никто не ответит прямо, сам их найдет. Все, что ему хочется знать, это “почему?”. “Почему меня предали?” — раз, второй, третий — “Люпин” вряд ли даст понять, почему Ширасэ напоил ядом все овчинное стадо и вымазал нож в их заразной крови, решая, кому жить, а кому умереть. Всех бутылок бара не хватит, чтобы заглушить крик, взявший начало далеко в подсознании, который завершится, только когда Чуя больше не сможет подняться. “Люпин” не видел того, что сделало крик сильнее, не здесь умирал Альбатрос, не здесь Чуя провалился и слишком поздно осознал, насколько ему были верны и дороги почившие друзья. Но “Люпин” точно знает, почему ушел Дазай. Знает, почему новость о побеге звучала как неутешительный прогноз от врача. В конце концов, именно это сформировало новое, навязчивое и мерзкое, тягучее, повторяющееся “почему”. “Почему я остаюсь один?” Раньше Чуя не задумывался о том, как много вокруг людей, но с уходом Дазая он будто прозрел: неужели итог всегда будет одинаковым? Однажды уйдет Коё, уйдет Рюноске, исчезнут “Ящерицы” и Чуе снова нужно будет пережить этот ненужный и беспощадный холод, исходящий от пустоты. Словно Чуя проклят пировать с призраками, пока все движутся вперед. Сегодня “Люпин” — место для скорби. Конечная точка, где все герои “почему” могли бы собраться в последний раз. Он воображает неловких “Овец” без денег на дорогущий алкоголь. Переводит взгляд, видя Пианиста, Айсмена и Липпмана, у стены потягивающих коктейли. За столиком перед ними занято: Альбатрос, с огромным стаканом пива, доказывает Доку реальность конспирологических теорий, в которых сам себя убедил на вечер. Чуя улыбается, думая, как Липпман участвовал бы в дискуссии, чтобы подлить масла в огонь, а затем отходил бы на второй план. Но сколько бы подстрекателей вокруг не пыталось сломить Дока — он остается вежлив и терпелив и рационален. Рядом, сбоку от настоящего тела Чуи, сидит Дазай и о чем-то без умолку болтает. Чуя не может разобрать о чем, тот будто говорит на придуманном языке, в который забыл посвятить окружающих. Странно, впервые Чую не бесят его дурачества. Может, потому что Дазая здесь нет, а может потому что Чуя увлечен чем-то куда более волнительным: рядом с “Флагами” сидит чудовище. Чуя замечает его не сразу, угол будто был покрыт рябью и туманом, но, чем больше он пьет, тем яснее становится образ. Рыжий хвостик, черные очки и большой костюм. Глупая мина напускной хладнокровности, рушащаяся под проступающей на кончиках губ улыбкой. Это подобие человека до конца не решило кому подражать — Альбатросу или Доку, а, главное, не знает, кто из них врет. Чуя Накахара сам себе чудовище. Тому Чуе, что за барной стойкой, в бессчетный раз за годы кажется, что стоило уйти с “Флагами”. Он предпочел бы слиться с чудовищным собой и стать иллюзией. Не было бы вины, не было бы никаких “почему” и не стоило бы беспокоиться о ноющем сердце. Он был бы рад отдать свою жизнь за тех, кто смог бы больше, чем он. За тех, кто смог бы двигаться и стать великими. Команда, теряющая матроса — обыденность, но матрос, потерявший команду — проклятие, переносчик чумы. Чуя знает, что может достать пистолет и пули, чтобы закончить все здесь и сейчас, но он все еще помнит взгляды друзей. Чуя знает, что каждый из них желал ему лучшего, потому оставил задание, куда сложнее чем смерть. Его прокляли жить и помнить. Голова падает в руки сама собой, лицо искажается гримасой горькой ухмылки, защищающей от слез. Чтобы отвлечься, Чуя сам про себя шутит: навеяны ли эти глупые размышления тем, что он занял в баре место Дазая? Кажется, чертов стул пропитался им настолько, что остается только сжечь, чтобы не заражать бедолаг-проходимцев депрессией и лишней философией. Стоило сесть на место Анго, чтобы почувствовать себя самым умным и, задрав нос и поправив очки, сбежать, не считая себя ни трусом, ни предателем. Чуе кажется, что они с Анго должны бы были друг друга понять, но, в то же время, он знает, что Анго все далось куда более безболезненно не только в сравнении с ним, но и с любым, в чьей жизни Анго оставил след. Чуе кажется, будто они с Анго оба ходячие ошибки, но сколько бы ему не хотелось судить Анго — не позволяет то ли совесть, то ли воспитание. В конце концов, Анго Чуе не ровня, хотя бы потому что Чуя не сбежал. Он сражается с прошлым каждый день, пытаясь заживить вечно кровоточащие шрамы. Терпкий виски дает в голову. Чуя щурится, пытаясь представить озадаченное лицо Анго, пытаясь разглядеть в нем совесть или родство, но ощущение от этих видений мягкое и рыхлое, вроде суфле — рассыпающийся предмет и ничего более. Чуе хочется представить Анго мучающимся от бессонницы, но и это получается плохо. Чуя прикрывает глаза и перестает следить за временем. В комнату пробивается нежный, давно знакомый цветочный парфюм, плеча касается чья-то рука. — Не против, если присяду? — Чуя поднимает голову и сначала узнает размытый силуэт только по юкате, затем понимает — над ним Коё. Странно, ведь он не слышал звонка колокольчика и бармен никак не поворачивается в её сторону. — Не думал, что тебе нравятся такие места, — Чуя опускает взгляд, стыдясь своего размазанного состояния. — Всё так, — мычит Коё, — но я не могла проигнорировать, насколько ты ушел в себя, — ответ такой же туманный, как и её появление. Чуя смущенно вздыхает, но поделать с собой ничего не может, руки сами тянут стакан к губам. — Дазай ведь не умер, — Коё наклоняет голову, с искренним любопытством пытаясь заглянуть Чуе в глаза, — настоящий национальный траур, будто Дазай всем всегда до конца разъяснял свои планы. Чуя тихо, хрипло посмеивается, качая головой. Дазай ведь правда всегда поступает так, как считает нужным. Но Чуя не хочет думать о том, что он спланировал и объявится ли в будущем — все вопросы отсылают к прошлому, будущее вне власти гравитации. — Послушай, — продолжает Коё, проводя пальцем по поверхности стойки, — пережитые тобой удары не оставили бы от большинства и мокрого пятна. Тебя же заботит другое: словно ты хотел сломаться, но не смог себе позволить, — она щурится, неловко улыбаясь, — как-то я неясно выражаюсь. Не сильна в замудренных примерах. — Пью я — говоришь ты, — Чуя одаривает Коё печальным взглядом. Коё улыбается, чуть оголяя десна. Она переводит тонкую руку с плеча на волосы, жалеюще приглаживая их. — Однажды Дазай-кун сказал мне до того глупую вещь, что мне пришлось её запомнить, — Коё переводит взгляд вдаль и на секунду Чуя видит, как она теряется в воспоминаниях, — он сказал, что жизнь – это билет на поезд. Даже если ты купишь несколько: себе и друзьям, у каждого будет свой билет и свое место. И в билете ты будешь вписан один. Он заключил, что так и с жизнью: пришел и уйдешь в одиночестве, сколько не окружай себя людьми. Чуя задумчиво мычит. Действительно, звучит как что-то, что сказал бы Дазай. В дни как сегодня Чуя любит размышлять о том, чего нельзя вернуть. О пейзажах, на которые он теперь смотрит в одиночестве, о разрушенных дорогах и о тех, кто не взял обратный билет. Может, Коё и права, но Чуя бы многое отдал, чтобы разделить свой конечный билет на двоих. — Главное помнить, что жизнь не только о билетах и поездах, — Коё улыбается и оставляет по родительски заботливый поцелуй на макушке Чуи, — иначе можно кататься по старым дорогам до конца жизни. Все старое даст о себе знать и на новых путях. Коё испаряется, оставляя за собой все тот же ароматный шлейф. Её мимолетное присутствие больше не выдает ничего, так что остатками трезвого сознания Чуя пытается понять, приходила ли она вообще и, если нет, говорил ли он вслух сам с собой? На утро ему точно будет стыдно, когда он подумает над этими вопросами детальнее. Но пока он пьян и наконец расслаблен, Чуя хочет остаться наедине со старыми пейзажами и повозиться со своими “почему”, чтобы быть готовым отправиться в неизведанное и интересное. Чертов напиток этот виски — может потому Дазай и заплатил за него, чтобы Чуя мучился, ударяясь в мрак и траур. Нужно отдать должное, несмотря на гадкое послевкусие, мозги прочищает славно. Но в следующий раз Чуя возьмет оставленное “Флагами” вино и сядет по билету купленному ими. Он отправится превращать проклятие в благословение и праздновать то, что ему оставили — жизнь. Все меняется, значит, Чуя жив.