Шкатулка памяти.

      Спёртый воздух смешал в себе запах старых книг с пожелтевшими страницами, пыли, мерно окутавшей полки, рамки картин, подоконники, запах сырости, вцепившейся своими холодными пальцами в половицы старого, прогрызенного мышами пола. Этот запах, запах дней и лет, запах утекающего времени врезался в ноздри мужчины с морщинистым лицом.       Он давно перестал чувствовать этот запах, как и перестал чувствовать время. Он знал, какой сейчас год, знал какое сегодня число, как и знал, что часы скоро пробьют двенадцать, как и в любой другой пятничный день. Просто ему это было безразлично. Время, которое всю его жизнь утекало сквозь пальцы, падая на дно песочных часов сейчас вовсе его не волновало. Разве что он надеялся на то, что песчинки закончатся поскорее.       В узкое окно с толстым грязным стеклом лениво проникали лучи света, подсвечивая пыль летавшую в воздухе и оседавшую на мебели. Он и не замечал этих пылинок – так сильно к ним привык. Возможно, казалось ему, это неотъемлемая часть воздуха? Ещё один элемент, затесавшийся между H2O и не замеченный ни одним человеком? Поднимаясь со своего старого, но крепкого стула, он почувствует, как скрипнули его ветхие хрупкие колени, поражённые артритом. К своим годам он напоминал старый-старый комод плохого качества, который вот-вот развалиться. Не помогут тут ни гвозди, ни молоток, ни солидол для смазки ржавых петель. От его болезни нет лекарства и нет спасения.       Шагал он тяжело и медленно, едва отрывая ноги в дырявых коричневых тапках от пола. Направлялся он к своей высокой койке с продавленной, как и он сам, временем пружинистой сеткой. Он держался за одну из спинок кровати, пока опускался перед ней на колени. Половица тихо и коротко скрипнула, потревоженная им. Тут старик, слабо и невесело улыбнувшись, осознал, что дом его такой же, как и он сам — ворчливый, одинокий и запущенный.       Просунув руку под кровать, он нащупал старую картонную коробку из-под обуви. Когда-то, когда углы коробки были острыми, словно наконечник стрелы, а рисунок ещё не стёрся с крышки, в этой коробке лежали бежевые туфли его молодой жены. Небольшие, с коротким тонким каблуком и с острым носом. Вероятно, их ещё можно найти в квартире, да только, где? В обувнице в прихожей? Может, в какой-то из столешниц на кухне? Может, в гостиной на одной из полок между десятков потрепанных книг и прочего хлама? А может, и где-то здесь под кроватью? Он не знал. Ему они никогда нужны не были, сейчас и подавно. Да и ей уже не пригодятся. Как не пригодится ни что из этого мира, оставленного ею для него одного, будто он ему сдался на что-то.       Сняв крышку, он окинул взглядом содержимое. Ничего особенного там и не было. Он взял в руки первое, что попалось на глаза – детская погремушка. Старенькая, пошарпанная. Краски с неё стёрлись давно, а сама она выцвела, потускнев и погрустнев. Едва ли эта безделушка сейчас в силах заинтересовать хоть самого неприхотливого малыша. А раньше-то она была ого-го. Раньше-то мальчишка с кудрявыми рыжими волосами не выпускал её из рук, мотыляя ею из стороны в сторону, ковыряя ею песок во дворе, и заворожённо вслушиваясь в хаотичное постукивание множества пластиковых шариков, перекатывающихся внутри, сталкивающихся друг с другом и со стенками игрушки.       Глаза старика, прятавшиеся за тяжёлыми морщинистыми веками, с тёплой ностальгией смотрели в коробку с единственными его ценностями. Зелёные радужки, обычно блёклые, цвета мокрого холодного мха наполнились теплотой и светом, преображаясь в блестящую под солнцем летнюю траву. Следующим, что привлекло его внимание, стал блокнот, обтянутый коричневой кожей. Он был таким же «приветом из прошлого», как и погремушка, отложенная в сторону. Жёлтые страницы сохранили все надписи, оставленные размашистым тонким почерком с левым наклоном. Где-то в углах или на полях можно было найти маленькие рисунки, оставленные той же рукой. Ляссе с потрёпанным концом лежало на пустой странице. Лишь надпись с предыдущего листа просвечивалась на ней, оставляя след чёрных чернил. Внезапно, ему захотелось что-то написать на этой пустой странице. Или нарисовать. Бумага печально пустая мозолила ему глаза и так и просила оставить на ней след. Но у старика не нашлось ни карандаша, ни идеи. Он не знал, что может сделать с этим одиноким, оставленным листом, поэтому просто закрыл блокнот и положил на пол.       По-настоящему его руки соприкоснулись с прошлым, когда он нащупал фотографию. Маленькую, поместившуюся на ладони фотографию с оторванным уголком. На него смотрел молодой мужчина, можно было даже сказать юнец, улыбаясь широко так, что обнажился ряд зубов. Глаза парня блестели от вспышки фотокамеры и, если бы изображение не было черно-белым, на него глядели бы глаза цвета летней травы под полуденным солнцем. Счастливые, молодые глаза юного максималиста с курчавой копной волос на голове и ямочкой на левой щеке.       Пожевав морщинистые тонкие губы, старик отложил фотографию и окончательно опустился на пол. В его коробке, в его драгоценной шкатулке с воспоминаниями ещё остались несколько вещей: старый гребень с деревянными зубчиками, фарфоровая чашка со сколом у самой каёмочки и сбитой ручкой и идеально сохранившееся зеркальце, возраст которого выдавали только потёртости на оправе и пара царапин на зеркальном покрыти      Он не стал их доставать. Оставил там, где им самое место. Где они уже лежат не первый год, и где их никто и никто не достанет.       Один вопрос, постоянно терзавший его мысли, вдруг померк. Что дальше? Думал не один день и не один месяц. Что дальше? И осознание, пришедшее к нему в одинокую пятницу, дало ему успокоение, но лишило надежды. Ничего. Дальше не будет ничего.