Головой об стену

Дождь тарабанит по крыше, стекая по водосточной трубе на землю, образуя лужи по асфальту — Леви сидел на деревянной лестнице у покосившегося старого магазина, не обращая внимания на грязь, налипшую на промокшие на заднице штаны, кусает губы нервно, в ожидании слов чужих и ругани, скрываемой за тихими вздохами, граничащими с разочарованием и желанием дать по лицу: — Ты опять все деньги на наркоту пустил? — Леви на голос, скрипящий оборачивается, глядя прямо в лицо, что слов всяких говорит прямо: «Я бы врезал тебе по роже», — он кивает вяло, глаза от усталости прикрывая. — На что будем жить? — у Пава голос дергается, готовый сорваться в яростный крик, но сдерживается, вдыхая воздуха побольше, — Честно, я бы побил тебя прямо сейчас. — Я не знаю, — он звучит легко и спокойно, плавясь под горячей тягостью введенного по вене героина, в прострации шума давящего, теряясь разумом и телом, ощущая тяжесть в ногах блаженную, во рту пересохло, язык расщепляя на пыль клубившуюся, со вкусом грязи из-под ногтей его сгрызенных. — Повторяю, как жить будем? — Пав за шиворот поднимает его, от лестницы промокшей отрывая, ноги безвольно над полом деревянным болтаются, носками не доставая, и смотрит Леви на него печально жалобно, моргая тупо, как кот нашкодивший — рукава куртки перештопанной множество раз задрались, раскрывая руки в струпьях да гематомах, висящие как две спички тонких, готовых переломаться от порыва ветра. — Можно в мусорках покопаться, — первый удар приходится наотмашь в грудь — ребра заныли, словно кирпич в грудную клетку врезался — Леви сказать пытается что-то, в словах заплетаясь, как и в мыслях, размытых будто в мутной прудовой воде. Его Пав трясет как мешок картошки, в попытке в чувство привести — голова ходуном ходит, готовая с шеи сорваться и укатиться по дороге, как футбольный мяч; в глазах Леви мир расплывается в блики протяжно-длинные, в полосы кривые разрисовывающие мир тёмный. В голове пустой вместо мозгов вата мягкая, заполнившая всё тело его бессвязное и невесомое, трясущиеся в воздухе с подачи чужой как флаг рвущийся. Виски от боли, пульсирующей, ноют, убивая мысли все без остатка, дышать через нос сложнее стало, словно разбили ударом точным, и не уверен, что кулаком ему по лицу не заехали. Он вздох болезненно-протяжный слышит, скрип зубов друг о друга, чувствуя агрессию, сдерживаемую едва на кончиках пальцев, сжимающих крепко ткань льняную перештопанную — подгнившие доски скрипят под весом человеческим, норовя проломиться с треском громким. — Ну, пошли, — Пав на ноги его ставит под дождь холодный, проникающий будто под кожу разгоряченную — Леви мыслей собственных не осязает, пустоту в черепе ощущая, поглощающую тело всё. Он шаг вперёд рефлекторно делает, падая плашмя лицом в лужу грязную, хлебнув воды мутной с привкусом бензина, попавшей в нос сполна — ослабшие руки вес тела не поднимают, дрожа крупно, лежит беспомощно на животе, ногой дёргая как при судороге. Леви на спину переворачивается с трудом, откашливаясь с хрипом до рвоты, смотря в бездонность размытого от слёз неба. — Давай, утони в луже ещё, — Пав на бок его переворачивает, по груди ударяя со силы всей, как при попытке сломать рёбра, сотрясая тело от удара резкого. Леви воду выплёвывает, задыхаясь от боли резкой и жгучей в лёгких, ощущая стекающую по языку слюну с металлическим привкусом крови — холодная вода мысли все сворачивает в комок болезненный, покрытые тонким слоем «Эмми» под тягостью душевной. Он за штанину Пава хватает руками влажными, в попытке на ноги встать, дрожа телом всем бессильным, ладонью влажной проведя по лицу, размазав грязь по коже болезненной, глаза зажмурив. Слышит нервное: «Лучше уж без тебя было бы», — раздраженный тон по коже лезвием режет, в чувствах замолкших, переплетаясь в ком, подступающий к горлу тошнотой кислой, как фольга под губой. Хватается за него как за фонарный столб, держась как старик за трость — остатки героина вымываются вместе с жиром сальных волос, оставляя на языке горькое сыпучее послевкусие бесполезности и слабости, одолевшей мышцы гудящие от каждого движения неловкого. Плетётся позади все камни собирая, спотыкаясь на каждом шагу, сухость горла чувствуя режущую, как впившиеся иглы изнутри, открыв рот как собака, глотая жадно сырой болотный воздух и капли дождя, попавшего на язык. У Пава в руке почти пустой продуктовый пакет, трясущийся от порыва ветра, хрустящего ветвями деревьев разросшихся. «Не будь он моим оружием, ушёл бы давно», — в ушах скрипело словно ободранная кошка, что тащат за хвост — по коже мурашки пробегают, осознавая холод улиц пустых. Тяжелый удар по затылку дулом пистолета, которым в миг стала рука Пава, блестя тусклым серым в свете старых фонарей, мысли выбивает, разум притупляя: «Давай, иди быстрее», — ноги подкашиваются от движения резкого, ступая тряпичным носков в глубокую лужу. Его на лестницу втаскивают как мешок с картошкой, толкая в открытую дверь. Включенный свет глаза и голову режет, как разогретое масло, мажа им повсюду, затыкая ноздри как патокой липкой, Леви тащат, ударяя голову о низкую узкую ванну — не то специально, не то не нарочно, прикосновения холодные чувствует, стягивающие прилипшую одежду. Поток тёплой воды кожи касается, из-за которой извивается, ощущая скатывающееся раздражение по спине, в желании расчесать кожу до мяса. «Да ты надоел уже», — у Пава голос грубый, ударяющий под дых; мыло в глаза попадает, заставляя щуриться, головой мотая. — От тебя проблем больше, — Пав не кричит, не психует, с холодной отстраненностью проговаривает каждое слово, вбивая гвозди в черепную коробку, отраженное в узком пространстве ванной комнаты. — С тобой, мудак, никто работать не сможет, кроме меня, — у Леви язык заплетается в словах, звуча как блеяние не складное — его в мыльно-грязную воду головой окунают, схватив за спутанные не расчесанные какую неделю волосы. Он подняться пытается, схватившись за край ванны, чувствуя давление руки сильной на голову, топящей в серо-зелёной жидкости, пропитанной вонью кошачьей ссанины, в груди ощущая легкие распирающие — перед глазами в блики всё расплывается, когда в верх тянут, давая воздух глотнуть. «Не пререкайся», — в ушах звучит назойливым гудением, царапающим изнутри, и сказать нечего от режущего в горле чувства разъедающего, молчит, губу закусив. *** — Вставай, мы идём за ведьмой, — Леви щурится от яркого света, бьющего в глаза, ощущая затекшее тело от сна в выкрашенной в белый ванне, позвоночник ноет, как и все кости, в желании быть перемолотыми в труху. Он из ванной вылезает трясясь, под шагами неуверенными прощупывая стертый приход белого кайфа, испарившегося из организма вместе с грязью с кожи: «Ну пиздец», — шепчет тихо, натягивая кофту левой стороной, психуя на не застегивающиеся пуговицы. Следом за Павом на промерзшую после дождя улицу, выходит, пиная входную дверь, что протяжно скрипит от несмазанных петель. — Ну, и сколько за убийство ведьмы? — Леви ссутулится, превращаясь в полукруг будто, склоняясь к земле, рассматривая носки потертых от времени кед. — Тебе это не надо знать, — Пав по спине ударяет со всей силы, заставляя выпрямиться по струнке ровно и дрожать мелко. — То есть мне не положено знать сколько денег я зарабатываю? — Уже узнал один раз — больше не надо, — слова уколоть пытаются за живое, но не чувствует Леви раскаяние на душе, давящее тяжелым камнем, плечами пожимает неопределенно, молча, не зная, что ответить, потеряв слова всякие, крутящиеся на языке, как кукла балерины на игле в музыкальной шкатулке. В ясности и чистоте ума длинные улицы противнее кажутся, шепча порывами ветра ускользающее от слуха, на грани слышимого и сна — Леви оборачивается в ответе, в попытке найти источник голоса тихого и манящего неизвестному: «Показалось», — он за Павом поспевает едва, ковыляя неуклюже, размахивая руками в синяках да струпьях как крыльями. Пав останавливается резко, смотря на адрес, написанный корявыми буквами. — Нам сюда, — ветхий старый двухэтажный дом, похожий на заброшенный, заросший сверху донизу мхом влажным, Леви дверь отворяет, заглядывая осторожно, ощущая призрак ломки за спиной в шею дышащий холодом ледяным. «Ну, иди», — Пав в спину подталкивает, в дом заходя как в собственный, проводит пальцами по поверхности стола, собирая липкую густую пыль: «Тут будто никто не живёт», — говорит едва слышимо, вслушиваясь в мягкую тишину. — Пошли, — автомат грузом непомерным в руки ложится, грея ладони прохладой стали, заставляя сердце биться быстрее как в первый раз, прижимая рукоять к себе, задыхаясь от переполняющий чувств подобных тошноте сладко-кислой. Тело трясётся, будто каждую кость переломали, превратив его в бесполезную расплывающуюся массу: «Быстрее отстреляюсь — быстрее вмажусь», — он по гнилой лестнице поднимается, спиной чувствуя пристальный колющий взгляд призрака ломки, оседающего в горле ломтями газетной бумаги. В руках, обращенный в оружие огнестрельное, Пав молчит, сосредоточившись на окружении заброшенном, с витающим запахом жизни ядовитой, поражающей легкие нитью тонкой. И только Леви сказать желал: «В таком виде ты мне больше нравишься», — как боль в голову ударила, вызывая кровь из носа, сбегающую к губам посеревшим. Сердце биться прекращает точно, кровь застыла в жилах, стоит ему войти в комнату просторную и светлую, в которой по мгновению ока раздалось мягкое минорное нытьё пианино. «Мама», — застыло в горле, не вымолвленное вслух — старый образ детства, воплощенный в физическую оболочку, дара речи лишил: длинные вьющиеся волосы, тощее исхудавшее лицо, с синяками под глазами и на руках. Леви стоит как вкопанный, ослабив хватку на оружии, игнорируя слова Пава, кричащего на него бранью. Он не шевелится, когда тонкая фигура к нему подходит, руку протягивая истощенную, с венами наружу видными через тонкую бледную кожу. Ему глаза закрывают, нежно, не говоря ничего — выстрел громкий разрушает иллюзию хрупкую, попадая в стеклянный стакан. Леви перед собой не видит ничего, кроме фигуры матери и направленного на неё автомата: «Я не буду в неё стрелять!» — кричит он, отклоняя дуло автомата. — Идиот! — Пав из оружия, в руках холодящего, человеком становится, хватая Леви за шиворот, выталкивая из комнаты просторной. Леви смотрит беспомощно усевшись на пол, не чувствуя в ногах силы былой, скованных ломкой и детским страхом, накатившим как прежде: выстрелы смешиваются с пронзительным криком и подступающим отходняком, колотящего как язычок церковного колокола — смотрит с открытым ртом не дыша, на то как фигура матери руками лицо закрывает, хватая предметы первые попавшиеся, беспомощно бросая в стену. Выстрел в её голову перед глазами сливается с воспоминанием детства навязчивым, он обнимает себя от холода внутреннего, раздирающего изнутри на части. Пав, на глазах его, душу хватает в банку, как мотылька. «Это не была твоя мать», — Пав звучит твёрдо, Леви кивает, не чувствуя, как слёзы по щекам стекают от передоза чувств нахлынувших. К горлу тошнота подползает, желчью в рот изливаясь, что глотает тут же, привкус мерзко-металлический ощущая. — Это была не твоя мать, она лишь приняла её облик, — Пав над ним склоняет, присаживаясь на корточки, — Твоя мать умерла много лет назад. Леви кивает, а сам словам чужим не верит, с тягостью на плечах от призрака ломки, томящего: «Я не смогу встать», — говорит он, ожидая раздражительное лицо, но у Пава ни один мускул не шевелится. Поднимает его за руку, перекидывая через шею, будто раннего: — Ну что ж, пошли домой. *** Укол героина по мозгам бьёт, возвращая в состояние младенца нерожденного, не вышедшего из чрева матери тёплого — Пав протирает спиртом вену вновь, воняющим на всю комнату, сворачивая затхлый воздух. В голове Леви пустота странная образовывается как дыра чёрная, поглотившая все мысли и образы, кроме фигуры матери зарезанной и головой простреленной. — Знаешь, ты на моего отца похож, — Леви в пустоту говорит, ответа не ожидая, дыша тяжело глубоко, чувствуя тянущую боль в носках пальцев. — И чем же? — на его слова усмехаются лишь криво. — Он тоже мою мать убил. — Она не была твоей матерью, — слова Пава подобны удару головой об стену, с щемящей болью в сердце отдающейся, но не может ни словам против вставить, соглашаясь тупо: — Конечно.