Кольчуга

За эти деньги смело можно

Стерпеть еще хоть шесть затрещин!

        Спустя год после свадьбы родился их сын Элрик. Эолан оказалась везучей матерью: легко носила, родила живого и здорового мальчишку, быстро оправилась... даже мужа к себе подпустить рискнула всего через месяц после родов, хоть повитуха и советовала не спешить. Эолан же, привыкшей к тому, что тело ее способно на все, ну или почти на все, казалось, что уже можно... И тем неожиданней и болезненней стало понимание: нет, можно теперь далеко не все.        — Все-таки хреновая идея была, — расстроенно заметил Неларос, прижимая ее к себе после неудачного соития.        — Да уж, — она чуть повернулась, морщась от боли. — Я-то думала, я все могу, а оно вон как... странно даже. Как будто тело не мое...        — В смысле?       За весь год она ни разу не показывала мужу всех возможностей своего тела. Сперва у них и поговорить-то времени почти не было: кузнец эльфинажа Фенарель вроде как не был против подмастерья, по крайней мере, так он говорил на собраниях, но когда этот самый подмастерье появился — причем не сын и не зять, а вовсе приезжий, — просто не желал допускать Нелароса до серьезной работы, и тот шел из кузни не домой, а на рынок или в доки. Несколько месяцев прошло прежде, чем Фенарель немного смягчился, допустив подмастерье к мехам — пошли хоть какие-то деньги, и Неларос раньше приходил домой, но уже Эолан не могла ничего этакого показать из опасения повредить ребенку, да и к слову не приходилось... А тут что-то потянуло похвастаться:        — Возьми меня за запястье, только не сжимай крепко, — Неларос послушался, и она медленно, так, чтобы он все прочувствовал, начала сгибать руку, пока не прижала большой палец к предплечью — сперва кончик обломанного ногтя, затем ноготь целиком, сустав и наконец весь палец до основания. — Вот, понимаешь? Я уже привыкла, что многое могу, а теперь как деревянная...        — Ты необыкновенная, — шепот мужа согрел ее искренним восхищением. — Слушай, а может, поможешь мне?        — Попробую, а в чем именно?

***

      Иона, не так давно получившая повышение из младших горничных аж во фрейлины и успевшая сунуть нос в хозяйскую библиотеку, рассказывала кое-что о любовных играх, и слушать это было... интересно, но странно и немного стыдно, как раньше — подглядывать за парнями в банный день. То, чем Эолан теперь занималась свободными вечерами со своим мужем — иногда в темноте занавешенной кровати, но чаще все же в банном закутке и при скудном свете — было порой даже более откровенным, чем самые смелые описания в книгах, но стыда она не испытывала вовсе. Возможно, потому что не могла назвать это любовной игрой... или вообще хоть какой-нибудь игрой — скорее, уроком, где она одновременно была учителем и букварем. И где ученик был просто убийственно серьезен.       Медленно и тщательно он выщупывал ее тело, особенное внимание уделяя сочленениям: места по бокам головы, где крепится челюсть и перекатываются мышцы, что двигают ушами; точка под затылком, где череп переходит в стержень шеи; выступающий позвонок у основания шеи, сложные сочленения плеч, ключицы, соединяющиеся прямо под горлом — просто так и в движении, чтобы лучше понять, какую работу выполняет каждая кость...       Иногда он надавливал слишком сильно, оставляя синяки на тонкой белой коже, скорее неприятные, чем по-настоящему болезненные. Эолан не обращала внимания: синяком больше, синяком меньше, какая разница? Ее кожа без труда растягивалась, подстраиваясь под нужды невероятно гибкого тела, но и синяками расцветала — только тронь; когда она была маленькой, мама даже шутила порой, что и ее трогать необязательно — достаточно посильнее чихнуть в ее сторону. "С другой стороны, — тут же добавляла она, ероша волосы дочери, — кто ходит в синяках и не боится получать их снова, того можно уважать". Эолан не боялась в детстве, а сейчас тем более внимания не обращала; конечно, расхаживать в ноющих багрово-синих пятнах — приятного мало, но если для хорошего дела и без них никак, значит, так тому и быть.       И почему-то ей даже в голову не приходило, как это выглядит, пока она не стала замечать, как смотрят на нее женщины у колодца: одни с жалостью, другие — с тихим понимающим сочувствием, третьи злорадно, будто им приятно было думать, что ее красавец-муж оказался с гнильцой... Заметила лишь тогда, когда Элрик научился спать до первых петухов, позволяя и ей поспать чуть подольше; дело шло к осени, и холод, идущий с юга, не позволял расхаживать с открытыми плечами и шеей, где первые "учебные" синяки уже сошли, зато из-под закатанных рукавов вовсю выглядывали новые, желтовато-зеленые выше локтей и густо-багровые — до запястий и ниже, по ладоням, до самых пальцев.       — Муж? — указывая взглядом на эти синяки, спросила соседка, дружившая некогда с мамой и всегда привечавшая Эолан.       И вот что можно было на это ответить? Врать не хотелось, говорить правду и потом очень, очень, очень долго объясняться тем более желания не было: дома ее ждали сын, сестра и братья, а женщины, что дожидались ведер, почти все навострили уши... И она улыбнулась так томно и загадочно, как только могла:        — Ага. Было... довольно занятно.       Не сказать чтобы в эльфинаже никто не страдал от мужниных побоев — у многих бывало. Но все знали, что Эолан воспитана вольно и не потерпит, чтобы муж ее распускал руки почем зря, и ее молчание привлекло бы даже больше внимания, чем синяки... Так что пусть все думают, что они с мужем вытворяют всякое из орлейских романов. Дело это житейское и до того безобидное, что даже обсуждать неинтересно — когда б еще с любовником, а то с мужем! Лица стоящих рядом женщин тут же поскучнели, зато и у почтенной соседки взгляд потеплел, а улыбка из постно-сочувствующей стала понимающей и самую чуточку хитрой; почтенная матрона даже подмигнула на прощанье.       Этого Эолан и добивалась.       Больше ее вопросами не тревожили, а вскоре вовсе забыли приглядываться, да и смотреть было некуда — еще не сошедшие синяки скрылись под рукавами теплого платья, а свежие возникали нечасто и уже там, куда так просто не заглянешь. Уроки стали делом привычным, и, к стыду своему, замотанная ежедневными хлопотами с подрастающим сыном, готовкой на всех и мелкими домашними делами, она не всегда понимала, для чего это все. Вот Неларос закончит изучать кости — а дальше?       Чтобы двигаться дальше, нужно было железо, много железа, или хотя бы деньги на него, а денег-то не было. Не сказать чтобы они бедствовали: отец неплохо зарабатывал, Шианни с Сорисом брались за подработки — сейчас, когда Элрик подрос и, главное, научился спать как следует, в куче помощников Эолан нуждалась гораздо меньше, ей одного Даэлина хватало, — Неларос, опять же, деньги в дом приносил... Но то были деньги на жизнь — на выплаты домовладельцу, на еду, на хозяйство... Не на железо, пока точно нет.       Потому что Фенарель хоть и подпустил Нелароса к горну, но лишь как подмастерье. И в каком-то смысле его можно было понять — зачем ему соперник в кузнице? — но ведь два кузнеца успевали бы больше и могли что-то даже людям продавать... Иные горожане победнее не брезговали покупать эльфийские изделия, когда на своих кузнецов и кожевников денег не хватало. И тут бы Фенарелю не зевать и засунуть свою неприязнь куда подальше — все бы выиграли, — но вот уперся и ни в какую!       А Неларос будто не беспокоился на этот счет — лишь, выщупав все, что мог, снова начал ходить по заработкам, чтобы хоть что-то откладывать. Еще и ее утешал, когда выдавалась свободная минутка:        — Да не волнуйся так, а то мне уже неловко как-то — трудности мои, а волнуешься ты... Не стоит того.        — Это наши трудности, — возражала Эолан. На этом все обычно и кончалось, но в Первый день, когда впервые за много недель у них выдалась возможность поговорить и впервые с самой свадьбы — погулять вдвоем, не выдержала и добавила: — Тебе самому-то не обидно?        — Уже нет. Я таких знаю — им просто кажется, что жизнь будет проще, если ничего в ней не менять. Пусть денег в доме будет немного, а похлебка будет полупустая, зато никто не посягнет на привычный порядок вещей и не возмутит их собственного покоя... у меня отец такой же, — улыбнулся Неларос. — Ему не надо было как лучше — надо было как всегда и чтобы я в облаках не витал, или хотя бы витал про себя. А я молодой был, глупый, не понимал, что тут нахрапом ничего не добьешься... В конце концов отец так от меня устал, что понадеялся на женитьбу: думал, хоть необходимость заботиться о семье меня перекует, а нет — значит, я безнадежен, но хоть не ему со мной мучиться.        — Не верю, что ты мог перековаться.       Неларос помолчал, но все-таки ответил — так же спокойно, как обычно, но не глядя в глаза:        — Мог, если бы ты попросила или с деньгами было совсем туго. Бросить свою блажь, стать просто хорошим кузнецом, который зарабатывает деньги, все до медяка несет в дом и возвращается домой засветло... Наверное, и сейчас смогу, если прижмет, хотя будет уже сложнее...       Эолан представила такую жизнь — без тайных уроков, без вороха разрозненных записок, для которых отдельный сундучок завести пришлось, без денег, отложенных не на что-то полезное, а на учебное железо. Простую и понятную жизнь, где муж не носится до глубокой ночи по заработкам, а идет из кузницы домой и приносит деньги, но и только. Он бы в редкие свободные вечера не рассказывал ей о свойствах железа, чугуна и стали, она не выгибалась бы для него так, будто у нее в теле вовсе нет костей, а если бы и выгнулась нечаянно — получила бы не полный восхищения взгляд, а испуганное "что с тобой?". Он бы, как сейчас, заботился о семье, следил, чтобы все в доме были сыты, одеты и обуты, а она — чтобы одежда всегда была чистой, а еда вкусной, и они бы, как сейчас, с удовольствием занимались любовью...       Но без мечты — теперь уже их общей мечты — это все казалось неправильным, почти кощунственным. Как веселиться в доме, где только что умер ребенок. Она тряхнула головой, отгоняя жуткую мысль:        — Поговорим об этом, если прижмет, хорошо? Сейчас не хочу.       Уже второй раз они встречали смену года вместе, и если в первый раз Эолан было не до копания в себе — она носила ребенка и все время была чем-то занята, — то сейчас она вдруг отчетливо поняла, что ждет чуда. Не знает, какого и когда, но очень ждет.         Чудо шло в дом медленно, будто не шло вовсе, а ехало на улиточьей упряжке. До самой весны Неларос копил деньги, затем снимал мерки с ног Даэлина и долго думал, а потом две недели что-то делал — и вдруг в начале облачника принес железные скобы, похожие не то на кандалы, не то на орудие пыток: сверху кольцо и снизу кольцо, а между ними толстая полоска железа, изогнутая дугой. Даэлин посмотрел на скобы, пощупал их, пошевелил ушами и выдал:        — Я это не надену.        — Почему?        — Потому что я в это не влезу, дубина, — беззлобно хохотнул Даэлин, а затем нацепил одну из скоб, закрепив большее кольцо под коленом; второе при этом едва касалось его щиколотки.       Неларос подумал, еще две недели что-то делал, а потом притащил переделанные скобы — такие же изогнутые, но с нижним кольцом, посаженным на винт, чтобы подтягивать его к ноге, и с дополнительным штырем, идущим от середины основного вниз, к земле, и снабженным широким плоским наконечником. Эти скобы Даэлин уже мог надеть и даже стоять в них смог, когда немного привык; "пока только стоять", говорил Неларос, ни к кому не обращаясь. Без досады и недовольства, как если бы остался недоволен своей работой; скорее так, как говорят о саженце, едва перенесенном в новую землю и нуждающемся в особой заботе. Или о новорожденном дитя.       Так же, как с новорожденным, с этими скобами было немало хлопот: они были тяжелыми и неудобными, и Даэлин первое время уставал от них так, что еще до ужина падал на кровать и засыпал, как убитый; кольца давили на кожу, стирая ее в кровь, и каждый вечер приходилось протирать раны настойкой эльфийского корня, чтобы заживали и не гноились. Да еще железо ржавело, разъедая кожу, пришлось при первой же возможности заменить железные кольца на стальные. И что хуже всего, Даэлин рос, и скобы эти приходилось переделывать чуть не раз в полгода. Менять штыри на более длинные, увеличивать кольца, прибавляя металла и веса тоже, затягивать винты... На третью перемену уже и отец ворчал, мол, к чему парня мучить, но внезапно уперся сам Даэлин. "Ты не понимаешь, — повторял он, — так надо, я тоже не сразу понял, а теперь понимаю, что так надо". Шианни и Сорис переглядывались с видом посвященных в Великую Тайну, Элрик по малолетству не понимал, из-за чего ссора, но важно повторял за дядей: "так надо". Эолан беспокоилась за брата, но доверяла ему: он, должно быть, лучше всех знал, что ему нужно. А Неларос работал в кузнице, таки выбив у Фенареля право на свое место и свои заказы, временами ходил на заработки и снова что-то доделывал и переделывал...       Чудо случилось спустя несколько лет, когда Элрик встречал свое пятое лето; Эолан ждала второго ребенка, боролась с тяжелой непроходящей сонливостью и чего-то необыкновенного от железок еще ждала, но как-то по привычке, как плодов от старой яблони: будут — хорошо, нет — и ладно. И случилось оно, если подумать, не в одночасье, некоторые его признаки она даже отмечала — видела, что у Даэлина распухают щиколотки, причем левая почему-то больше правой; что ступни у него натружены, как у младенца, вдруг начавшего ходить, и настойки корня он стал изводить вдвое больше... Видела, но не складывала воедино, пока вдруг не обратила внимание, как брат идет на реку, закрепив на спине плетеный короб с бельем.       Он медленно шел вдоль стены соседского дома, неловко выворачивая левую ногу, чтобы встать на всю ступню, и слишком далеко отставляя правую, когда нужно было опереться на нее тоже. Дважды он останавливался, чтобы передохнуть, и тогда приваливался к стене или сильнее опирался на костыль, который крепче прежнего держал левой рукой, и поправлял лямки короба правой.       А костыль из-под правой руки стоял себе в доме, неловко прислоненный к стене; Эолан задвинула его подальше за кровать, чтобы не упал, и расплакалась, увидев на своих руках тонкий слой бурой пыли. Пыли, которой неоткуда было взяться, ведь Даэлин всю ее обтирал своими руками и одеждой... пыли, которая осела, потому что к костылю уже несколько дней никто не прикасался.       Эолан плакала, разглядывая пыль на своих руках, и чувствовала себя самой счастливой на свете. Как в ту ночь, когда услышала первый крик своего сына.