Самоамнистия

      Планета выглядела негостеприимно.       И это если ещё красиво формулировать.       Начать с того, что это была мёртвая планета. Настолько давно мёртвая, что окружающий космос не мог припомнить ни её имени, ни аспектов её жизни.       Вероятнее всего, когда-то здесь существовала некая разумная и достаточно специфически развитая цивилизация — от неё остались циклопические постройки, конструкции из непонятных сферических элементов, окаменевшие остовы чего-то, что могло когда-то быть средствами технического назначения. Здесь встречались вулканоподобные вершины, которые иногда выстраивались в странном порядке, с совершенно однозначно определённой осмысленностью, но с непонятной последовательностью. Для постижения коей, вероятно, требовалась принадлежность к нелюдским расам. Цепочки провалов и впадин чередовались с поразительно гладкими плоскостями различного размещения. Горизонтального, вертикального и диагонального — это те, которые было можно разобрать, это было можно понять, но эти грани наслаивались на другие измерения, которые было сложно охватить и зрением и сознанием, так как они, кажется, выходили за границы человеческого восприятия.       Весельчак невольно заткнулся здесь, не рискуя балагурить вслух даже сам с собой.       Да что там, заткнулся даже бортовой робот-техник, а чтобы хозяин не приставал, привентивно и без согласования запустил на себе какую-то из программ-обновлений. Теперь он тихо и мирно перезагружал настройки, демонстративно мигнув перед этим красной лампочкой, и тут же поскорее потухнув всем, что имело в своём функционале опцию подсветки. Отныне — ни движения, ни свечения, ни отклика. Уйди, человек, дай машине минутку-час-век-бесконечность на апгрейдинг. Робот не подавал никаких признаков существования, намекая, что хозяин какое-то время должен разбираться со всеми возможными проблемами в одно рыло.       Разведывательный глайдер в гробовой — в прямом смысле слова — тишине скользил на небольшой высоте над поверхностью планеты, атмосфера которой плохо поддавалась компонентному анализу и не позволяла определить свой состав. Кажется, здесь было предельно сухо. А главное — стерильно. Не было ни вирусов, ни каких-то инфекций. Даже излучения не было. Ни бактерий. Ни микробов. Ни движения энергии, ни информационных потоков.       Здесь просто всё погасло. Буквально — угасла вся жизнь, во всех возможных её проявлениях. Ни капли воды. Ни грамма газа. Ни кремния, ни углерода, ни каких-либо кислот — вообще ни одного доступного для идентификации приборами оснастки глайдера элементов.       Это было как со связанными руками, с прищепкой на носу и заглушками в ушах плыть в невесомости абсолютно чёрной пустоты — ничего не можешь оценить.       Да, Весельчак мог слышать — и ему даже казалось что он и вправду что-то слышит. Какая-то заунывная…       Песнь.       Он так бы это назвал. Хотя это даже отдалённо не напоминало пение. Это был просто какой-то звук, но только вот это был вообще не звук, потому что считывался совсем не слуховым человеческим аппаратом. Некий посыл, улавливаемый не ушами, а чем-то иным — может, кожей, может, мозгом.       — На земле её называют си-бемоль, — неожиданно сказал в голове Весельчака знакомый голос, и пират от неожиданности едва не заорал, а обзорное окно не пробил собой только потому, что поленился открепить ремни безопасности. — Это и правда песня. Миллионы учёных сейчас позавидовали бы тебе, потому что ты слышишь то, что в научном мире считается полумифом. Ты слышишь как поёт чёрная дыра этой галактики. И это песнь скорби. Потому что эта чёрная дыра навеки осталась одна. Её любовь, центр их галактики — та планета, что прямо под тобой в данную минуту, уснула навсегда тем самым сном, от которого не бывает пробуждения.       «Сгинь» — мысленно приказал Весельчак невовремя возвернувшемуся оттуда, где не бывает пробуждений, Глоту. Наверное, даже мысленному, голосу пирата изрядно не хватало твёрдости, потому что Глот…       Ну, наверное, правильнее всего было бы сказать «засмеялся». Издал в общем, такой, понимаете ли, своеобразный… смешочек — в голове Весельчака. Этакое мерзкое кхеканье. Такая соломинка для верблюда. Смех, от которого не то что мурашки по хребту пробежали, а сам хребет, такое впечатление, был близок к тому чтоб выскочить из спины и сбежать уже наконец отсюда к ебене-фене, подвывая от ужаса, потому что — ну сколько можно на психику давить!       И тем не менее Глот-в-голове заткнулся.       А жаль.       Потому что даже с ним, как выяснилось прямым опытным путём, было лучше, чем когда остаёшься один на один с мёртвой планетой.       У вёл глайдер в каком-то подобии каньонов. Вот только размещались они не справа и слева, как положено нормальным каньоном. И даже не снизу и сверху. Весельчак прям натурально ощущал, как отъезжает в далёкие-далёкие края его крыша, пока он пытается постичь распределение этих объектов (а были ли они объектами) в окружающем пространстве.       Результатом же стало то, что его неудержимо затошнило, а голова принялась так кружиться, словно он на центрифуге тренировался по старинной дедовской методе.       Потому что я как раз пролетаю над кукушкиным гнездом над кладбищем, мрачно сказал он сам себе, я лечу над кладбищем целого мира, и дышу смрадом всего, что тут сдохло.       И да, он вовремя заговорил с собой о дыхании — потому как в этот момент стало ясно, что дышать ему нечем, и именно отсюда это коварное головокружение и тошнота — он не может сделать ни вдоха, тут нет воздуха, нет кислорода, святы-черти, да он просто умирает, это агония умирающего мозга, это…       — С добрым утром, — буркает кто-то откровенно недовольно, и рывком севший на кровати Весельчак выпучивает глаза на очень хмурое и откровенно склочного выражения лицо.       — Профессор Селезнёв?! — изумляется он, а Игорь закатывает глаза, и взмахнув руками с «ой, всё»-видом, стремительно выходит из комнаты.       А прям в морду Весельчаку тыкается здоровенная кружища, дымящая чем-то горьковато-сладким, и едкий, но мимикрирующий под елейный голос Киры попрекает:       — Пей свой кофе и проваливай. А кофе ты, кстати, обещал мне.       — Правда? — оживляется Весельчак, радостно вцепляясь в кружку, и только изо всех сил надеется, что это не предсмертная галлюцинация, за секунду до того как мозг угаснет как та планета окончательно. — Ты ждала от меня кофе в постель, дорогая?       — Не ждала, но ты навязывался с посулами принести мне его утром, и, и, что характерно, — Кира указывает в том направлении, в котором растворился её муж, — ему тоже. Ему ты тоже обещал утром кофе в постель. Обещал до того, как вырубился прямо посреди комнаты.       — Да-да, — выглянула неожиданно из-за косяка двери голова профессора Селезнёва. — Обещал и обманул, прохиндей. Ах, эти мужчины!       И профессор, картинно всплеснув руками, смотрит на пирата обвиняюще и требовательно.       Наверное, надо с ним поделиться своей кружкой.       — Профессор! — сиплым шёпотом зовёт Весельчак так отчаянно и с таким трагизмом, словно на смертном одре находится, Кира подпрыгивает, а Игорь Селезнёв изображает физиономией знак вопроса, но перестаёт дурачиться и застывает, когда У с детской непосредственностью выпаливает:       — Профессор, чёрные дыры умеют петь?!