Письма счастья

      Тепло. Нежное тепло.       Такое тепло, в объятиях которого хотелось остаться навечно, однако следующий шаг всё испортил, оказавшись для неё холодным. Настолько холодным и странным, что пробирало до дрожи в каждой косточке…       Куда бы Шинобу не ступала, угадать не могла, что почувствует от того или иного шага.       Сколько она уже прошла и сколько ещё ей предстоит идти — девушка не знала, но ни голода, ни боли, ни усталости больше не чувствовала. Эти чувства словно покинули её, когда она очутилась в этом странном месте, где минута — как вечность, а вечность — как минута.       Всё тут было одинаково: спокойная и тихая водная гладь, что едва колыхалась от её шажков, раскинулась со всех сторон и отовсюду окружала одинокую девушку, куда бы та ни посмотрела; спокойное небо казалось ей то голубоватым, то жёлтым, а порой и вовсе бледным, прозрачным и бесцветным. Казалось, в вышине даже не было блика от заветного и такого же одиноко странствующего, как и Шинобу, солнца, но свет его всё равно был ярок. Сутки тут не сменялись. Дождя не шло и ветер не дул, однако, куда ни глянь, повсюду розовыми платками — вестниками скоротечной молодости и её убывания, кружились опавшие цветки сакуры. Иногда Кочо пыталась их поймать, и когда ловила, в безмолвном любопытстве раскрывая руку, то не видела ничего кроме остатка пыли, в которую тотчас превращался прекрасный цветок, когда касался её кожи.       Она больше ни о чём не думала. В мыслях было пусто, и даже если бы ей и захотелось о чём-то подумать — вряд ли бы получилось, ведь Шинобу не помнила, кто она такая. Она забыла, как выглядят черты её милого лица, забыла о сёстрах и о мире, в котором когда-то жила, навсегда затерявшись в собственном подсознании…       И последнее, что изредка давало о себе знать, встревая смазанными картинками посреди её пути, тем самым напоминая отголоски её прошлой жизни — страшная боль и голубые глаза. Красивые глаза, которых она больше не помнила…       Голубые глаза — последнее, что она видела… Помнила лишь его глаза, а за ними только пустоту.       Та не знала, что бродила по просторам своей души и не знала, что таковым и был её внутренний мир — тихий и спокойный, умиротворённый, но пустой. В нём ничего не было, оттого Кочо и не могла найти в нём то, что так долго искала, сама того не зная.       Иногда, бывало, ещё слышались ей голоса кого-то, кого она раньше знала, но больше их не узнавала. Кто-то что-то ей кричал, куда-то звал, просил прощения, но теперь Шинобу всё было безразлично. Эти крики — ничто иное, как звенящее эхо, что тотчас разлеталось по всей округе и затихало, не успей та даже на мгновение к ним прислушаться…       Худенькие ножки её, которыми она ступала по водице, были босыми. Ни туфелек, ни таби — всё приходилось на её мягкую кожицу, которая при каждом шаге одновременно что-то ощущала, но и в то же время ничего не чувствовала. Нагое тело прятала лишь странная то ли спальная, то ли прогулочная, то ли и вовсе больничная рубаха девственно-белого цвета. Она не была украшена узорами, не была цветной или расписной… или всё же была, но Шинобу не смотрела вниз и не видела этого.       Волосы её, всё такие же короткие и распущенные, ровно лежали на тонкой шейке и плечах, совсем не беспокоя девушку. Их та тоже не ощущала, и с лицом, не выражающим никаких эмоций, шла вперёд…       Шла не то чтобы не уверенно, а от собственной безысходности. Казалось бы, перед ней были открыты все дороги, но вместе с тем ни одна из них не была ей доступна… Так и шла Кочо, сама не ведая куда, пока однажды, то ли по счастливой, то ли нет, но случайности поймала себя на мысли:       — Холодно. Страшно…       Впервые показалось ей, и она еле заметно вздрогнула, дёрнув ногой. Затем сделала ещё один шаг:       — Тепло. Одиноко…       И так из раза в раз, как чередуясь. Температуры быстро сменяли друг друга, и Шинобу в первый раз за всё то время, пока пребывала тут, о чём-то задумалась и даже приостановилась. Посмотрела вниз, на свои ножки и заметила, что была босиком, и что одета в белую рубаху.       — Что это?.. — тогда спросила она у неизвестности, но взамен получила лишь собственное эхо, что разнесло её слова громким задумчивым шумом по бесконечности. — Почему мне холодно? Отчего мне так жарко?       Теперь девушку будто знобило. Вмиг на её, казалось, до этого отключенный разум навалилось столько странных и необъяснимых вопросов, что голова и вовсе хотела расколоться от невыносимой боли…       Её тело охватила страшная сила, сводящая с ума, и всё то, до чего ей когда-то не было дела теперь волновало Кочо больше всего на свете. Не только волновало, но и пугало.       Те странные голоса вдруг превратились в тени, какие могла видеть только она, и затанцевали вокруг безумным танцем, будто насмехаясь над её беспомощностью и слабостью. Как будто она — ничто, а они — весь мир… Силуэты эти порой казались ей знакомыми, но и в то же время не было в них ничего, из-за чего бы та могла посчитать их родными.       Кем бы те не представились, ясно было одно — они враги.       — Умри, умри! Дух твой тело упустил… Умри, умри! — пели те в безумной пляске, — Умри, Умри!       Тогда Шинобу словно в предсмертной агонии зажмурилась и закричала:       — Прочь от меня!        После чего раскрыла глаза вновь, но больше никого не видела… Неужто все пропали? Неужто всё это чья-то игра или её собственный бред? От непонимания грудь сдавило тисками, в то время как внутренности завязывались настолько тугим узлом, что и пошевелиться едва ли становилось возможным.       В панике оглядевшись, она обхватила голову руками, свалилась на колени, в воду, которая стала для неё своеобразной землей, и взвыла, что было сил:       — Молю, помогите… Мне страшно…       И горько заплакала, точно дитя. Заплакала так, словно не могла больше жить, словно умирала и кричала от того, что не хотела растворяться в этой пучине из кошмаров, но неизвестность не внимала её жалким мольбам. Вместо этого она сгущала над ней краски, делала их тёмными и кровавыми…       Каждая слеза, что катилась с глаз юной Кочо и падала в воду и тотчас превращалась в каплю крови, что заставляла некогда спокойную водную гладь бушевать.       Вместе с тем хаосом, что творился внутри Шинобу, он начинал твориться и снаружи, будто отражая беспорядок её нутра.       Совсем скоро невидимое прозрачное солнце исчезло, и небеса резко потемнели. Прекратился некогда нежный цветопад из сакуры; вместо него подул резкий ветер с холодным дождём, что вымочил отчаявшуюся запуганную девушку с ног до головы.       Наконец, на её маленькой беспокойной груди, что быстро подрагивала от всхлипов, тёмно-алым цветком, прямо как раскрывающийся бутон, разрослось пятно крови, будто кто-то сделал там глубокий разрез. Вмиг стало трудно дышать, словно её лёгкие чем-то наполнились, и Шинобу в панике схватилась за горло, шире раскрывала рот, но больше не могла вдохнуть, только захлёбывалась…       Алым цветом залилось всё вокруг, гладь стала совсем густой и больше не походила на воду. Скорее, стала напоминать густую примесь, какая противно липла к её ногам. Кочо было отвратно в ней сидеть, а ещё отвратнее её касаться.       Шинобу тонула в этой крови. Тонула в своей собственной и в крови всех тех, кого убила.       — Я не хочу… Не хочу оставаться здесь!       Отчаянно вырывалось из её булькающей от крови груди, что вместе со словами брызгала из её рта… Она больше не могла это терпеть. Не выносила того, что чувствовала и теперь как никогда жаждала умереть, но мимолётно, без всех мучений…       Это было её последнее желание.       Тогда Кочо с трудом взглянула перед собой и неожиданно для себя увидела свою катану… «Всегда ли она была здесь? Откуда взялась?» — подумала бы она, если бы так сильно не страдала… Впрочем, другие мысли пришли в её разум молниеносно, и Шинобу тотчас потянулась окровавленными руками к клинку, чтобы в следующее мгновение приставить его к своей тонкой шее.       Пальцы дрожали, тело содрогалась, а кровь тонкой струйкой подтекала из рта по подбородку… Неужто та собиралась отрубить себе голову? Ещё одно короткое мгновение, и она…       — Ты по горло утонула во всех грехах, которые совершила. — новым эхом пролетели незнакомые слова со всех сторон, и не способная вдохнуть Шинобу вздрогнула, в страхе закрывая мокрые глаза. — Сколько же невинных душ ты отравила этим клинком, моя милая Шинобу Кочо?       Она была не одна.       Кто-то позвал её по имени… Позвал так непринуждённо, но и в то же время так дико, что девушку передёрнуло, как от озноба, и дрожащая рука быстро скользнула, оставив жгучий порез на собственной шее.       — Я убивала… только… демонов! — кричала она, выплёвывая кровь со слюной на свою же грудь. — Только тех, кто без всяких на то причин отнимал чужие невинные жизни!       Эхо незамедлительно ответило:       — Ты всегда любила врать, ведь на протяжении стольких лет врала даже самой себе! Делала вид, что счастлива, хотя сама с трудом подавляла свой гнев… — и странный голос, звучащий отовсюду и одновременно из ниоткуда, ядовито засмеялся: — До чего же глупая… — а затем вдруг прокашлялся, но сделал это только для вида, — До чего же глупая и наивная история!       От смеха его Шинобу, казалось, ещё больше схватывало, точно душило, и вместе с тем разжигало такую жгучую ненависть, какую она ещё ни к кому и никогда не испытывала.       — Кто ты?! — со всей злостью, какая пожирала её изнутри, спрашивала Кочо у неизвестности, но теперь боялась даже легонько шелохнуться, словно тот голос, что с ней говорил, в любой момент мог напасть на неё и сожрать, разорвав на части, как дикий и голодный зверь. Он был в разы страшнее тех теней…       — Надо же! Какая сильная! У тебя хватает духу отвечать мне даже с полной крови грудью? — донельзя приторно восклицала неизвестность и снова смеялась. — Так вот что так булькает! Причуда!       Кочо же едва сдерживалась… Когда-то давно она уже слышала эти заговорческие речи, однако никак не могла вспомнить, где именно и оттого ещё больше злилась, а в глубине души и вовсе паниковала, словно чувствовала — ей грозила большая опасность…       — Кто ты такой?! — снова вскрикнула она, чуть ли не срывая своего хриплого от мучений голоска, после чего вдруг закашлялась и едва ли не повалилась от бессилия… — Почему ты мучаешь меня?.. Зачем играешься со мной?!       Неизвестность же, казалось, была ей удивлена:       — Играюсь? Ну что же ты… Конечно нет, моя милая Шинобу Кочо! Или я настолько тебе противен?..       Но вдруг тьма стала сгущаться, голос утихать, и вот он уже не звучал отовсюду, а исходил от какой-то фигуры, что возникла прямо перед ней из пустоты и теперь пожирала бедную девушку взглядом…       Тогда она из последних сил взглянула вверх и ужаснулась, вмиг став бледнее любого давно мёртвого. По телу прошёлся смертельный холод, и руки, в которых та сжимала свой клинок, упали, в то время как два больших и зорких глаза с переливающейся радужкой пристально глядели на неё, изучали и вместе с тем потешались…       Тогда Шинобу всё поняла. Ей хватило мгновения, чтобы узнать его. Узнать своего главного врага, своего мучителя, и в конце концов Доуму — свой главный кошмар.       — Ты… ты… — уж было хотела она что-то вскрикнуть, но сил не осталось.       Паршивец же только этого и жаждал. Коварно улыбался, обнажая острые клыки, какие так и норовили впиться в её плоть жадным укусом…       — Ой, что такое? Неужто окончательно выдохлась?.. Вот бедняжка! — в отвратно жалобной манере продолжал Доума, больше себя не скрывая, и тотчас опускался перед ней на колени.       Теперь Кочо могла видеть его мерзкое лицо, что так и кривилось в противной издёвке, и оттого непоколебимое желание стереть ту гримасу брало над ней вверх.       В последней предсмертной атаке Шинобу отстранила клинок от своей шеи и резким толчком направила его тому в голову, но Доума схватил лезвие прежде, чем оно достигло его лба и снова мерзко улыбнулся. Настолько мерзко, что девушка плюнула собственной кровью ему в лицо.       «Если убить не вышло, то пускай получит истинно то, чего и заслуживает!»       Демон от такого, казалось, ещё больше повеселел, не став стирать то, что теперь красовалось на его щеке. Глаза его вспыхнули, а длинные ресницы дрогнули от наслаждения… Для него подобное служило не унижением, а высшей наградой.       — Постаралась убить меня — довольно смело, но плюнуть мне в лицо своей кровью — воистину героический поступок! Я бы никогда на такое не решился, но вот ты… — каждое слово, которое он произносил, скрывало за собой уйму грязных домыслов, и оттого ей становилось страшно… — Знаешь же, моя прелесть, что слишком слаба, но всё равно машешь этим тонюсеньким клинком! Какая молодец!       И если у неё больше не было сил взмахивать катаной, то слушать его голос, от которого начинало тошнить и подавно.       — Пошёл ты!..       — Нет-нет! Сейчас я никуда не уйду, ведь мы ещё не закончили!..       Доума виновато закачал головой, а после ловким движением окончательно выхватил из ослабших ручек Шинобу её катану, чтобы уже в следующее мгновение взять безоружную девушку за подбородок, намеренно царапая её мягкую кожицу острыми когтями.       Непреодолимо было его желание искалечить бархатную щёчку шрамами, какие бы сразу отличали его игрушку от чужой, а также пройтись горячим языком по её шее, желая только одного — выпить всю её сладостную кровь, однако перед этим у него было особенное дело.       — Догадываешься, для чего твоя прелестная катана здесь? Если нет, то я с большим удовольствием объясню!       Но Кочо уже едва ли его слышала, закрывала глаза и снова задыхалась от собственной крови. Казалось, теперь она собиралась если не в её лёгких, то в её горле, отчего Доума получал несказанное удовольствие.       — Слушаешь? Так вот! — демон постарался скорчить умный вид, но вышло как всегда отвратно и нелепо. — Ты стольких убила этой катаной, что и сама, наверное, уже со счёту сбилась… Она служила тебе верой и правдой… — но Доума вдруг замолк и намеренно заглянул хищными демоническими глазами в её, будто бы хотел проверить, жива ли его игрушка… — Однако сегодня твоя катана снова здесь, чтобы убить не меня, а тебя, моя милая! До чего прелестная и гордая смерть! И ты всё делала правильно до тех пор, пока я тебе не помешал из-за собственного любопытства… — тогда он с печалью вздохнул, а после беззаботно повернул голову на бок и странно легко произнёс: — И всюду-то я свой нос сую… — а затем вновь посмотрел на неё, чуть ли не плача, — Прости, прости меня, моя милая! Ты могла бы не мучиться и впервые отрубить чью-то голову… Ох, надо же! Свою же собственную голову при том, что рубить головёшки демонам у тебя силёнок не хватало! Как интересно!       — Кончай этот бред… — резко заткнула его Кочо, так и не сумев дослушать полностью.       Солёный привкус, полные крови грудь и горло, слабость… Прошло мгновение, и Шинобу тотчас вырвало кровью на свои же ноги, после чего последовал жуткий удушливый кашель.       Девушка не понимала ничего: ни того, где она; ни того, что тут делает Доума; ни того, почему до сих пор была жива, даже если больше не могла вдохнуть…       «Почему жива?.. Почему до сих пор не умерла?..»       Демон же, когда увидел, как ей плохо, лишь встревоженно вскликнул:       — Ох! Какой кошмар! Моя бедняжка! — а после крепко обнял её, что было сил, едва ли не до хруста костей… По крайней мере, Шинобу чувствовала, как всё тело трещало по швам, и как же хотелось от этого кричать… — Но не переживай… Совсем скоро эта страшная боль закончится, и я подарю тебе утраченный покой, о котором ты всегда мечтала… Подарю тебе твой вечный рай! Такой рай, где будем только мы — я и ты, и больше ни одной заблудшей души!       Тогда он ещё сильнее сжал измученную девушку в своих руках, отчего та зажмурилась, готовясь к окончательному предсмертному хрусту рёбер и позвоночника… Казалось, ещё секунда, и тело Кочо вот-вот сложится пополам, однако Доума будто нарочно растягивал этот момент. Действовал медленно, сам попутно облизывался и смеялся, предвкушая её сладостный вкус на своём языке…       — Скажи мне, ты рада, моя милая Шинобу? Рада обрести вечный покой со мной? — не унимался демон с тошнотворным восторгом. — Твой яд отравляет тебя, но больше ты ничего не почувствуешь… ведь я — твой спаситель.       Демон сжал Шинобу в смертоносных объятиях ещё крепче. Насильно выпрямил и обрёк на ещё большее мучение, чем та могла себе представить. В лёгких всё булькало и разрывалось, и как бы Кочо не открывала рот, как бы не старалась вдохнуть — совсем не выходило… Кожа бледнела, мгновенно леденела и сужалась, будто бы обтягивая её хрупкий скелет, от которого вот-вот не останется и следа, ведь Доума сотрёт его в порошок…       Отчаянные слёзы вновь брызнули из её глаз, и Шинобу, почти обмякнув, прошептала своё последнее:       — Я не смогла, Канаэ…       И замолкла навечно. Закрыла глаза и перестала бороться, задохнулась в своей же ядовитой крови и боли больше не чувствовала. Как будто всё в один миг прекратилось, и тогда окутало её странное тепло…