.фаза ходячего трупа

Глаза кровоточили от прогорклого мокротно-сизого дыма, смрада немытых тел, алкогольных паров и одеколона «красная москва». Атмосфера стала густая как холодцовое желе. За фанерной стенкой между гостиной и кухней копошились и переплетались тела, развозя подошвами по паркету гнусь и землю вперемешку с черепками цветочного горшка. Музыка становилась с каждым треком злее. Трехкомнатный дворец зафоршмачили до смерти ещё час назад, а «квартирник», меж тем, только набирал обороты. Виктор прислонился остывшим затылком к обоям в мелкий ромбик и закрыл студенистые глаза — перед взором плыли красно-бело-зелёные круги. Он ворочал головой, осматривая окружающее, как будто только что упал с луны. На изрезанном столе тускло бликовала недопитая бутылка водки, переполненная бычками тарелка в цветочек, немытые стопарики и револьвер в центре композиции, упершийся дулом в плесневелую гору посуды. От раскатов музла тряслись стекла и колебалось бухло в граненом стакане. Луннорожий «спонсор фестиваля всех фестивалей», сидя напротив, открывал пиво трясущимися, холеными пальцами, с золотым кольцом и сбитыми, крошащимися ногтями. — Соседям твоим вот эта вот Варфоломеевская ночь над головами как, нормально? — Соседям?.. Круглый выпучил гуталиновые сигилы зенок в искреннем недоумении. Банка зашипела и вспенилась эпилептически в руках, как химический ожог, испачкав красные рукава пиджака. Он слизывал ручейки пива с кисти и в полумраке тесной кухни они казались серебристыми, будто весенняя капель. В убогой панельке, где обитали сплошь алкаши, безумные старухи, покрытые грибком и бросней, бывшие зеки и просто убогие. Нормальные люди обходили этот дом по большой дуге — оттуда круглые сутки доносился смачный мат, летели прямо из окон бутылки и окурки, и каждую неделю отсюда кого-нибудь увозили на скорой, как правило, с парочкой ножевых; впрочем, были и попытки суицида. Глупый вопрос, но из-за непроницаемого дребезжания голоса Виктора он сказался риторическим. — Око за око, зуб за зуб, — отрезал Круглый, — Нормально им там. Всей девятиэтажкой слушают. И, немного подумав, мирно, но все так же загробно, добавил: — Они у себя наверху шумели постоянно и орали всякую чепуху. Работать честным людям мешали, отдыхать культурно. Ну я слушал, слушал, набирался, так сказать, сеансу… Виктор смотрел на Круглого не мигая. Он всегда смотрел так, будто прикалывал того, точно сколопендру булавками, хотя само его внутреннее естество проходило сквозь другого, как сквозь загущенную, вязкую пустоту. — А потом че? — Да… Ниче?.. Мы и сами не заметили, как на девять этажей с пацанами совсем одни остались. Ни соседей, ни друзей. Круглый рассмеялся, обнажая кривой ряд желтоватых, громоздящихся друг на друга острых зубов. Дверь с петель сорвали, но явно не при Викторе. Иначе, он бы точно запомнил. Из дверного проема дыры за спиной у Круглого было хорошо видно, как обезьяноподобные молодцы в балаклавах, установив здоровенный, мигающий кладбищенскими огнями пульт на желтоватую газетку, извлекали из него искры электричества и грязные, как подошва, рваные биты. Каждый раз, когда Виктор видел эту пластиковую махину из бегунков и проводов, он вспоминал о брате. Наверное, прилип бы к этой штуковине намертво, если бы увидел — Данька ведь всегда музыку любил. И железки. Виктор был равнодушен и к тому и к этому; единственное, что привлекало внимание, хоть и на короткое мгновение — окровавленная свинная голова с рынка, впендюренная аккурат между крутящимися дисками. … ровно как и Круглый, к слову. Он был ведом страстями иного толка. Виктор налил себе ещё водки. — Мгм. Хороша водка, да узка глотка. Круглый приоткрыл скрипучее окно и закурил. Воздух на улице был ещё душнее, чем в квартире. Он колыхался, вроде как марево над нагретым асфальтом. Низкие небеса перечеркнула геморрагическая полоса горизонта. В том районе, где жил Виктор было не так. Там было холодно и безлюдно, как в промышленном холодильнике. Над черной землей стелился вязкий, как мысли, густой туман от реки и на косые улицы отбрасывала свой чахоточное сияние зеленое солнце. Ленинград Виктора Багрова коченел. Ленинград Круглого колотило в агональном бреду. — Нет, серьёзно. Если пьешь, значит пьешь. А вот если пьешь, то тогда напиваешься. То, что включал Круглый, трудно было назвать музыкой, а то, что он устраивал в этой халупе раз в месяц было чем угодно, но только не квартирником. Сюда стекался разнообразный сброд со всего Питера: безрукие души, безногие души; ошпаренные кипятком, опаленные луной и контуженные взрывной волной; искалеченные и уродливые от рождения; двухголовые и безголовые (этих было больше всего), а однажды, на въезде во двор Виктору перебежал дорогу Доппельгангер. Он был точной копией: худощав, долговяз, плавен и лыс как коленка. У него было худое, с угрюмым, воспаленным взглядом, лицо; тяжесть кошмаров на нем совсем подавляла любое другое выражение. Он двигался и звучал точь-в-точь как Виктор, но было одно конкретное отличие, что выдавало его с головой — у него напрочь отсутствовал инстинкт самосохранения. Никогда нельзя смотреть своему двойнику в глаза, двойник — предзнаменование скорой, мучительной и внезапной смерти. Дурачок не знал этого, а Виктор знал. И потому, не моргнув глазом, надавил на газ. — А башку-то ты ему отсек? — с любопытством спросил Круглый. Уголки его рта чуть не выскочили за пределы овала лица, но лишь на секунду. — Нет. А нахер нужно? — Чтоб больше не вставал, очевидно? Виктор скривился: — Фу. Это уже лишнее. Не люблю чернуху ради чернухи. — Ну, как знаешь, — угрожающе-ласково сказал Круглый, перекрывая гвалт, ржач и рваный бит. Он деловито стряхивал пепел в бездну нижних этажей, — а то у меня был такой кадр. Всю весну мне прохода не давал, назойливый что мясная муха. И ведь, что самое смешное, похож, сучара! Прямо-таки близняшка-идиот. В одном только спалился. Не умел говорить. — Мычал, что ли? — спросил Виктор, дерябнув. — Да, нет, наоборот разговорчивый дохуя был. Только о-о-очень бестолковый. Стрекотал как сорока, знаешь, не отдупляя ни черта, что мелет… Вот, Татарин, ты же шибко умный? Виктор напрягся, но сохранял внимательное оцепенение. Заход был мутный, неопределенный, но чуть тревожный. Гниловатый. — Ну, допустим. А почему спрашиваешь? — Что значит: «Волосы — не спицы, синицы — не ресницы»? Круглый внимал так, словно задал тюремную загадку буддистского толка. Его глаза блестели в собирающейся тьме. Сложно было понять, что именно он ждал, но он явно хотел услышать что-то конкретное. Виктор почесал затылок. — Это… Поговорка. Ну такая, чутка пережеванная. Думаю, этот дурачок как-то так их себе понимал. — Да, я вот тоже так подумал, — Круглый просиял. Его лицо даже стало ещё чуть круглее и площе, даже щеки порозовели как в температуру, — ну и сказал моим его немного… Поукоротить. На руки, ноги и голову. Он выбросил окурок. Окно захлопнулось с жалобным, ржавым всхлипом. — Чтоб впредь понимал, кому что говорить можно, а что нельзя. Круглый врал и Виктор откуда-то знал это. Он чувствовал его вранье солнечным сплетением. Двойник поплатился вовсе не за эту невинную околесицу, а за совсем другую. В попытке сказать что-то осмысленное, пустоголовый доппельгангер из черной кожи и в розовом венке из разбитых бутылок брякнул оригиналу в глаза: «Кого бы ты ни корчил из себя, все точно знают, кто петух». Это прям как с той белобрысой шалавой, которая не смогла ответить на вопрос: «что такое, блять, импульс» и которой на животе вырезали инициалы пахана. Чтоб впредь знала, куда пришла. — Кто много рассуждает вслух, обычно слеп и глух. Круглый невинно развел руками. И улыбнулся весело-весело, как пионер. Рукава его пиджака задрались и обнажили буро-трупные следы поцелуев героиновой иглы по рельефу гнилых, синюшных вен. Виктор отзеркалил его оскал: — А вот это ты попал в точку. В дверном проеме прошмыгнула фигура, замотанная в черный полиэтилен. Она хотела забрать мусор, но ей не дали — это двойник Виктора, весь окровавленный и с покачивающейся головой, висящей недооторванной на трети шеи, забрал её с собой в хоровод. Позади диск-жокеев на стене чернела и пульсировала кривая надпись «МЯСО» поперек настенного ковра. — А теперь ответь мне, только честно, — заговорил Виктор. Его голосок был стальным и хлестким, словно прут, — Для чего тебе всё это? Что ты ищешь? Виктор обвел рукой пространство. Он достаточно напился, чтобы говорить напрямую. Никакие доппельгангеры не влияли на жизнь Круглого, а вот внезапно материализовывающейся то тут то там Татарин был предвестником несчастий. Это было что-то, что не было в их власти и они оба знали этого. Катастрофу предотвратить нельзя. — Ничего не ищу. — Как ничего не ищешь? Мне-то не гони. В прошлый раз, когда мы встречались, всё было не настолько… Слоисто. — Конечно. Я же двигаюсь по спирали, — вдруг сказал Круглый, опрокинув рюмку водки. Его лицо стало бескровным, а руки мелко дрожали, — я хочу добраться до Абсолюта. Где еще быть метафизиком, как не в Ленинграде? — Абсолюта, значит. Оккультистом в мое отсутствие решил заделаться, Кашпировский угашенный? Виктор прыснул смехом, но Круглый сохранял звериную серьезность. — Ты глухой или тупой? Не оккультист, а метафизик. И не заделался, а всегда им был. Я хочу пересечь запретную зону. Выйти за границы возможного, говоря совсем просто. — И в чем же это выражается? — Много в чем. Тут нюансы есть. Во-первых, ненависть к счастью, но это другое… ваще другая степь… — он заспешил, будто боялся, что ему отрежут язык, — а, во-вторых… Вот была жизнь, а я такой р-раз! И искалечил её. Изуродовал. Загасил. Даже не сам, просто сказал своим… И нет её. Был дом — и сгорел. Был человек — и нету. Нет тела — нет дела. Значит, я в некотором роде Бог. … жил да был один мальчик, у которого по венам текла холодная вода. он не смеялся в цирке и не плакал в кино. у него была старенькая мама и малохольный младший брат, которых надо было как-то содержать. и пока все были люди как люди, мальчик-с-проточной водой в венах всю жизнь жил в замедленной съемке, ходил по грани, заныривал во тьму, видел то чего на свете не бывает и ничему не удивлялся. он просто родился с ключом от бездны в руках… — Ну, пока такой себе Божок, в восточно-деспотичной традиции… Но ведь плох тот солдат, который не хочет быть генералом, а? Виктор сидел в позе уверенного в себе человека. В закромах его рептильного мозга заворочалось что-то. Это бряцание цацками допекло бы и святого. — Сыграем? — спросил он, указав колючими глазами на револьвер. Круглый просиял: — Конечно! Я ка-а-ак раз хотел тебе предложить! Так даже будет проще объяснить, что я имею в виду. … а тем временем, на другом конце Расеи жил другой мальчик, с круглой как блин, умной головкой и цепкими глазками. у него были мягкие щечки, за которые его лапал грязными пальцами отчим, и хваткие, вороватые ручки, по которым его лупили одноклассники, не досчитавшись мелочи в портфеле. когда мальчик подрос, то пошел работать в школу учителем, где дети дали ему кличку «глобус». и вот однажды, готовясь к уроку, он нашел в шкафу карту жуткой местности и, наплевав на наказы завуча и директора не трогать её, заглянул туда одним глазком, пусть и не решившись развернуть, а лишь в трубочку. увиденное до того его потрясло, что он трясся три дня и три ночи, а на последнюю вскочил с постели, проблевался рвотой с кровью и рванул на вокзал, дав себе слово, что больше никогда не поедет в родные «петушки»… — Видишь ли, брат, какая штука. Метафизике нужен сейчас радикальный переворот, вплоть до уничтожения старых понятий и появления новых — мурлыкал Круглый, заправляя патрон в барабан револьвера, — возможно даже абсурдных. — Не-не. Не так. Виктор мягко выхватил револьвер из цепких пальцев и вставил в пустые каморы еще три, после чего лихо крутанул барабан. Висок ощутил приятную прохладу. — Ну, а че. Ты ж сам говоришь, дескать, сильные духом пускаются в неизвестное, страшное, потустороннее плавание. — Ниче-ниче. Все так. Круглый смотрел на Виктора, как на божественное чудо. Он сохранял лицо, но его щёки порозовели, совсем как у девушки, дыхание сладко сбилось, а руки затряслись от предвкушений. Виктор взвёл курок и без малейших колебаний нажал на спусковой крючок. Он был готов ко всему. Он не видел причин, что могло бы пойти не так. Всё было бы так в любом из раскладов. Потустороннее взывало. Трцк! Музыка стихла… И тут же лупанула со всей дури под всеобщий свист, гогот и мерзкие скотно-дворовые звуки. Кто-то из толпы тусовщиков захлопал. Наверное, Викторов двойник. — Хе, смотри-ка, почти наебали! Я подумал всё, кина не будет. Виктор с тихим стуком положил револьвер на стол и сел на место спиной к раковине. Он был трезв как стекло. Круглый застыл в оцепенении, словно его ударила молния или разбил паралич. Его выдавало лишь сбитое дыхание марафонца. — Ну, Татарин. Даёшь. Еще один пиздатый трюк, — с уважением изрёк он наконец и широко улыбнулся, а Виктор с удовлетворением ощутил закипающую в собеседнике гремучую смесь зависти, ненависти, страха и чего-то некрофильского, о чем думать совсем не хотелось. А потому он и не думал, а остановился на первых трёх компонентах.

***

Завтракали в этот раз был такой: чай с молоком, горелая яичница, черствый черный хлеб. Совсем как в детстве. Данила свалился внезапно, как снег на голову. Но даже несмотря на холодное приветствие в виде приставленного к затылку ствола, зла держать не стал. Он как и всегда больше молчал и слушал, но под конец все-таки выдал, сербая чаем: — И все-таки ты будь поаккуратнее. А то ведь насмерть себе башку отсидишь в городе своём. И Данила был как всегда удивительно проницателен, сам того не понимая.