Девятый рассвет… и первый закат

Они наконец доехали к пляжу. На протяжении всего пути бородатый разговорчивый водитель безостановочно расспрашивал Мехмеда о его жизни, родне, впечатлениях от Стамбула, а потом и сам начал расказывать про свою бесчисленную родню, друзей и знакомых. Турок почти успел закончить монолог о сестре двоюродного деда, недавно родившей третьего сына, когда они прибыли. Как только машина остановилась, Мехмед быстро выбрался наружу, почти подхватив Лайю на руки вместе с корзиной, и немилостиво захлопнул дверь, тихо пожелав этому болтливому шайтану девов в тетки. Лайя коротко рассмеялась, как всякий раз смеялась над его замысловатыми турецкими ругательствами, коих благородный шехзаде понахватался у военных беев из числа янычар. Стоило Мехмеду ступить на дощатую дорожку, протянувшуюся среди песка, как он ухватил Лайю за руку, посильнее прижал к груди корзинку с едой и пустился бежать, увлекая девушку за собой. Она едва успевала перебирать ногами, следуя за его широкими полушагами-полупрыжками. Они бежали к яркому голубому морю, блестевшему на солнце рыбьей чешуей, а впереди них несся заливистый крик и свист. Мехмед летел, как скакун лучших арабских кровей, подгоняемый ветром и ощущением свободы. Он был свободен. По-настоящему свободен и любим. Наконец-то. Когда дорожка закончилась, а ноги начали утопать в горячем белом песке, Мехмеду пришлось замедлиться. Пляж будто не кончался, а море оставалось все таким же далеким и недостижимым, подобно миражу. Лайя совсем выдохлась и запнулась об песчаную волну. Мехмед попытался поймать ее, но они оба полетели на песок. Мужчина повалился первым, взяв большую силу удара на себя, корзинка откатилась в сторону, кое-что из мясных деликатесов вывалилось на песок. Лайя упала не него сверху, волосы ее, собранные в сложную прическу, растрепались и взмокли, щеки горели темным багровым румянцем, рот был широко раскрыт. Лицо, шея и руки покрылись мелкими каплями пота. И сердце ее бешено билось в груди — это Мехмед ощущал своей грудью, в которой также бешено стучало его собственное сердце. Он залюбовался ей: тем, какой она может быть, когда лицо ее лишено сосредоточенного спокойствия или милой улыбки, а потому упустил момент, когда Лайя заговорила. — ...мед, слышишь? Мехмед, пха… скажи, зачем… пха… зачем же было… а-а-хааа.. бежать… будто за нами… а-а-хааа.. за нами гонятся… — она заполошно дышала и все равно пыталась выразить всю глубину своего недоумения. — Хотел увидеть, как ты покраснеешь от быстрого бега, мой сладкий лукум, — дразнить ее этим нелепым детским обращением было забавно и приятно. Лайя смутилась еще больше, но быстро нашлась с ответом: — Султан Мехмед, никто ранее не говорил вам, что вы глупый человек? — Отчего же? Я слышал и это, и более скверные вещи о своем рассудке и воспитании от всех, кто вынужден был окружать меня в те времена, когда я впал в немилость отца моего, султана Мурада IV, — Мехмед нахмурился, гневно поджав губы. Тогда он усвоил множество ценных уроков, но оттого эти годы не становились менее горькими. — Прости, Мехмед, — Лайя осторожно поцеловала его в щеку, стараясь смягчить свои слова. — В том нет твоей вины, покой моего сердца. Лишь я виновен в том, что был изгнан из дворца за глупость и наглость. И я повинен, ведь дерзнул покуситься на твое достоинство и угрожать тебе, племяннице султана. И стоило бы извиниться за тот презреннейший поступок. Еще давно. И поблагодарить отца за научение, — бывший султан отряхнулу руку от песка и провел пальцами по подбородку Лайи, лаская, — так что прошу прощения, любовь моя, в надежде на твое снисхождение. — Я… она давно простила, и ты это знаешь. А со мной ты никогда и не был груб, — Лайя легла на него всем телом, обняла ногами и расставила руки с двух сторон, опираясь на песок, — хотя порой пугал меня до ужаса. — Тогда позволь мне позаботиться о тебе, загладить часть вины? — Мехмед осторожно сдвинул Лайю с себя и приподнялся, вставая, а после протянул руку и ей, легко поднимая на ноги. Будучи шахзаде, а после и султаном, он никогда сам не стелил ковры и не ставил шатры, но делать это умел, и сейчас ловко разложил покрывало, приглашая на него Лайю. Девушка уселась поудобнее, скинула накидку и оперлась руками позади себя, подставляя плечи и лицо солнцу. Мехмед же присел на колено и поднял ее ногу, развязывая шнурки сандалии. — Ой! — Лайя вскрикнула и попыталась выдернуть стопу из его ладоней, но он уже снял сандалию, поставив ногу на песок, и со второй проделал то же самое. — Мехмед, зачем? Неужели я сама не в силах снять обувь? — Лайя, вновь смущенная его порывистыми действиями, отвернулась, с удовольствием зарываясь пальцами в обжигающий песок. — Затем, что я хотел сделать это, — осман вытащил все припасы, вскрыл бутылку апельсинового сока с печатью и разлил по бокалам, протягива Лайе. Девушка приняла бокал и чокнула им об бокал мужчина. В воздухе разлился мелодичный хрустальный звон. — И что это за традиция? — Мехмед удивленно застыл, не донеся бокал до рта. — Обычно чокаются бокалами с алкоголем, а после предлагают некий тост. Пожелание или то, за что стоило бы выпить. Но, как помню, алкоголь в исламе запрещен, так что и соком, думаю, можно. — Занятные традиции у людей этого времени. И что же ты хочешь пожелать? — Я предлагаю выпить за этот вечер и за Средиземное море, что хранит нас от врагов и бед, — Лайя чуть помрачнела, но отхлебнула немного сока. — Поддержу, слава морю и водам, что хранят нас, — Мехмед ударил по ее стакану еще раз, поддерживая странную, чуждую ему традицию. — А чего бы хотел ты? — девушка украдкой глянула на него, вновь отворачиваясь к морю. Пока они не говорили о планах на будущее, да и о будущем в целом, ведь еще несколько дней назад было не ясно, станет ли Мехмед человеком вновь. — Я бы предпочел выпить за нас, Лайя, — впервые за этот вечер он назвал ее по имени, — за то, каким непостижимым даже для меня образом я смог снова встретить тебя. А ты смогла вновь меня полюбить и избавить от тяготы проклятия, висевшего на мне шесть долгих веков. Это ли не чудо? — Мехмед задумался. — Нет, это не чудо, но ты — чудесная. Ты — дар, ниспосланный в этот мир самим Аллахом. Лайя шмыгнула и уткнулась ему в плечо. Слезы текли по щекам, а страх и боль сковывали изнутри арктическими холодом, пронзали до самого нутра ледяными шипами. Говорить о Владе, Лео и Лале, о ее смерти было все еще тяжело для девушки, несколько месяцев назад ничего не знавшей о мистических ритуалах, темных силах, высоких сферах и перерождениях. — Подарок для тебя, да? — глухой голос донесся из складок его кафтана. — Для меня и для мира, Лайя. Ты — прекраснейшая из женщин. Сама добрая и преданная, только о такой достойной спутнице жизни я и мог мечтать. — Правда, все это правда. Он повторит ей это сотни и тысячи раз, чтобы она знала и помнила. — Да, да, спасибо, — все еще глухо в ответ звучал ее голос, но в нем угадывалась слабая улыбка. — Я знаю, что призрак печали будет с тобой всегда, но прошу, в этот прекрасный вечер побудь со мной. Побудь счастливой, Лайя-хатун, — Мехмед взял ее ладони в свои и осторожно сжал, поглаживая. — Я… ничего не обещаю, но… хорошо, — печаль в ее глазах ранила Мехмеда сильнее ножа. Он не мог изменить прошлое, стереть всю ее боль, но впредь он сделает так, чтобы рядом с ним она не печалилась. Они сидели так, смотря друг другу в глаза, пока Мехмед не заметил, что звуки моря стали громче. Подобно шепоту, волны, набегающие на берег, манили в воду, обещая покой и легкость. — Лайя, идем к воде? — Но мы же без купальников. — Я не предлагаю окунаться в воду, а лишь пройтись по линии прибоя. Давай же? — Мехмед скинул кафтан и быстро стянул мягкие кожаные туфли с острым носом и затейливыми украшениями по бокам. Лайя покачала головой. — Раз моя прекрасная Лайя-хатун не хочет идти к воде, то ей и не придется, — Мехмед наклонился и поднял Лайю на руки. — Мехмед! — она вскрикнула и обняла его за шею так крепко, что мужчине стало трудно дышать, но отпускать свою драгоценную ношу он был не намерен. Шаг за шагом, ступая по зыбкому песку, утопая в нем ногами едва ли не по голень, Мехмед шел к морю, ощущая внутри ни с чем не сравнимое тепло. Это было счастье. На руках он нес прекрасную девушку, тихо дышавшую ему в шею. Они довольно скоро оказались у воды, и осман спустил Лайю на землю, прямо в объятия теплых волн. Она замерла, резко вдохнула и огляделась кругом. Стала переминаться с ноги на ногу, затем сделала шаг туда-обратно, попинала воду. Потом затихла и вдруг — плеснула водой на Мехмеда. Он среагировал слишком поздно, за что получил еще порцию морской соли уже в лицо. Встрепанная Лайя плеснула в него еще раз, подобрала длинную юбку из легкой ткани и побежала прочь, мелькая стройными ногами меж складок юбки. От каждого ее шага на мокром песке оставался след, и чем быстрее она бежала, тем глубже были следы. Мехмед пустился за ней. За этой легкой водной пери, ступая почти след в след, он бежал по ее пути, стараясь ухватить удаляющийся образ. Поймать, запомнить, запечатать под веками ее такую — озорную и легкую. И пусть не сразу, осман догнал ее, перехватил за талию, прижав к своему разгоряченному телу. Лайя принялась брыкаться, пинать по ногам пятками, но все было бесполезно. — Не убежишь, но если захочешь — отпущу. Только попроси, любовь моя, — Мехмед осторожно удерживал ее, стараясь не сжимать ладони слишком сильно, не причинять ей боли. — Нет, — Лайя подняла руки к его голове и притянула к себе. — Не попрошу. Сейчас не попрошу. Держи меня крепко, Мехмед, Завоеватель городов и покоритель народов, — она подняла лицо вверх, распахивая губы. Просить было не нужно, он и так все понял. Мехмед наклонился чуть ниже, повернул голову так, чтобы им обоим было удобно, и поцеловал ее, нежно и мягко, без сжигающей ревности или ненависти. Не к кому было ревновать, некого было ненавидеть. Оставалось только любить — новый мир, свободу, эту жизнь и ее, ее одну, что была слаще меда на устах. Ее, чей поцелуй пьянил, чьи яркие черные глаза обещали покой и утешение, а руки дарили ласку. В тот миг, стоя на границе мира, там, где волны лижут песок, обнимая гибкий девичий стан и утопая ногами в мокром песке, под лучами жаркого белого солнца он обрел мир в своей душе. Мир с той, кто был предназначен не ему. С той, что выбрала его сама. А жаркое белое солнце, равнодушное ко всему, медленно катилось к горизонту, приближая первый закат их общей новой жизни.

(11-14 февраля '24.)