Собака

Собака эта, должно быть, бессмертная. Ничем другим не объяснить то, что она до сих пор плетётся за ним по снегу. Счёт дням Юдхиштхира давно потерял, но если оглянуться, внизу можно увидеть тёмную полосу каменного уступа, где умер Бхима. Отсюда уступ кажется крошечным. Тела не разглядеть. Хотя, Юдхиштхира уверен, оно до сих пор лежит там, нетронутое: зверям и горной нечисти, должно быть, страшно к нему подступиться.  Бхима умер, а собака всё идёт. Полно, думает Юдхиштхира: правда ли идёт? Не мерещится? Даже сейчас, ветхий и уставший, он достаточно силён, чтобы развеять любую демоническую майю — но иногда и майи не нужно. Когда разум хочет быть обманутым, глаза рады стараться. Юдхиштхира протягивает руку, готовый ощутить пустоту — но под ладонью оказывается жёсткий свалявшийся мех. Собака тычется ему в ладонь мокрым носом. Останавливается, чтобы яростно пощёлкать зубами в основании хвоста — а потом вновь трусит за ним. Юдхиштхира многое знает о майе. Но не слышал, чтобы у майи водились блохи. У водопада он садится на привал. Отдых на такой высоте — уже не отдых: голова звенит от горного воздуха, пустого, словно суп бедняка. Однако ноги не железные.  Да и воды хорошо бы набрать. Растирая израненные ступни, Юдхиштхира косится на собаку. Та, как ни в чём ни бывало, чешет задней лапой за ухом. Тощая, желтозубая, хвост перебит и неровно сросся… Обычная псина, из тех, что вертятся под ногами в каждой деревне, выпрашивая объедки и исподтишка воруя цыплят.  Вот только у Юдхиштхиры с собой ничего съестного нет. Он — йог, он умеет усмирять чрево. Бывают ли собаки-йоги? Такие, чтобы целыми днями обходились и без еды, и без воды? Не сводя с него внимательного янтарного взгляда, собака подходит к дымящемуся среди снегов потоку и начинает лакать. *** День сменяется ночью. Ночь — днём. Две цепочки следов ложатся на снег, как бесконечно длинные чётки.  *** Собака приходит спать к нему под бок. “Если ты горный бхут, — думает Юдхиштхира равнодушно, — ты ждёшь, пока я умру, чтобы объесть моё лицо. Или натянуть мою шкуру и бегать в ней по горам, хохоча и хвастаясь обновкой…” Созвездие Семи мудрецов сверкает в черноте неба. Мороз крепчает. Вздохнув, Юдхиштхира обнимает косматую, в смёрзшихся колтунах, спину. Все оставили его. Все, кому положено было идти с ним — до конца и после. — Во мне не так уж много мяса, — замечает он сквозь дрёму. — Ты могла бы найти добычу получше. Собака лижет ему лицо и постукивает о землю тощим хвостом. *** В один из дней, белых и пустых, Юдхиштхира понимает, что не дойдёт. Снег кажется тёплым. Голова — тяжёлой. Он пробует подняться, но падает, не чувствуя боли. Значит, мелькает в голове, вот как это случится. Драупади умерла быстро. Кажется, дух покинул её тело ещё до того, как оно рухнуло на землю, рассыпая по камням чёрные с сединой, словно пересыпанные пеплом, волосы. Остальные боролись дольше, но всё равно оставили его — один за одним, молча, не прощаясь. Что они скажут ему, когда встретят его снова? Захотят ли говорить? Горячий шершавый язык царапает лицо. Поскуливая, собака тычется в Юдхиштхиру мордой, тянет зубами за лохмотья. Прогонять её нет сил. В этом жидком воздухе тратить вдохи на бесполезные слова — расточительство. Уперевшись собаке в грудь обмороженной ладонью, Юдхиштхира толкает собаку прочь от себя. Бхут не стал бы его тормошить. Бхут сидел бы и ждал, пока мясо не перестанет трепыхаться. Уходи. Кем бы ни была эта псина — йогом прошлого, заключённым в тело шавки, обрывком первородной майи, заблудившейся в горах со времён, когда Ганга ещё не омывала волосы Шиве, или кем-то ещё — пусть уходит. Дорогу вниз она найдёт. Чем дальше она станет спускаться, тем сытнее и гуще будет воздух, и рано или поздно снег сменится зеленью. Собака прихватывает его зубами за ладонь и глухо рычит. Юдхиштхира закрывает глаза. *** Когда над головой слышен скрип отворяющихся врат, он почти не удивляется. Ворота и ворота. Золотые. До неба. Что такого? — Я знаю тебя, Царь Справедливости, — говорит голос, похожий на гром. — Ты можешь войти. Только… Только? — Оставь нечистое животное. Юдхиштхира находит в себе силы приподняться на локте. Разлепляет ресницы — они смёрзлись намертво: должно быть, он плакал, пока засыпал. Собака сидит на снегу, растерянно шевеля ноздрями. Удивляется, должно быть: как так — голос есть, а ничем не пахнет? — Нет, — сипло говорит Юдхиштхира. — Я не могу её впустить. Из всех зверей, ходящих по земле, собака есть самое нечистое. С этим Юдхиштхира спорить не будет: могла бы быть и почище. — Значит, мы остаёмся. — Царь Справедливости, — говорит гром, — это окончательное решение? Сил говорить нет. Юдхиштхира кивает. Никто не заберёт у него этой последней роскоши: роскоши принимать решения. Всё остальное — корону, колесницу, копьё, жену и братьев, — отобрать можно. Но это неотчуждаемое. Перед глазами темнеет. Он понимает, что валится на снег лицом вперёд. Ему хочется обнять собаку, уткнуться ещё раз в жёсткий мех, но дотянуться до неё он уже не успевает. Успевает лишь увидеть краем глаза, как собачий силуэт растёт, меняясь.  На золотой снег падает иссиня-чёрная тень о четырёх руках.