Самое преданное сердце на свете

Из-за туч вышел белоликий месяц. Улыбнулся, подмигнул всем поздним гулякам, молодым беззаботным парочкам и дружинникам, которые преданно несли службу, и продолжил своё путешествие по ночному небосклону. Руки в карманах, кепка на нос, тлеющая сигарета в зубах — мужчина уже четверть часа расхаживает туда-сюда под окнами, мозоля глаза всем жильцам, в тщетных попытках унять слепую злобу и жжение в кулаках. Это Шариков Полиграф Полиграфович — хулиган, пьяница, честный работяга и человек, вот как уже почти месяц. И сейчас он, не зная куда ещё себя деть, наматывает круги перед подъездом, в томном ожидании момента, когда все уснут в квартире и можно будет тихо, незаметно, или не очень, вернуться туда. Чёртов умный хрен! Швондера на него не хватает! Весь этот произвол начался где-то то неделю, может полторы, назад. Профессор, сияющий ярче чем только что начищенный самовар, притащил собаку. Зрелище из себя эта шавка, по мнению Шарикова, представляло жалкое. Ни рыба, ни мясо. Дворняга, чтоб его. Метис, полукровка, плод любви какого-то подзаборного шакала и породистой суки. Глаза большущие, тупые, тёмные, как душа этого, чтоб ему икалось, профессора. Шерсть серо-белая, как сигаретный дым. Лапы тонкие, четыре веточки. И вьётся ещё всё время рядом с профессором, вьётся, вертихвостка. Заискивает, сволочь, всё время заискивает. Тьфу! Тлеющий уголёк, ранее именуемый сигаретой, чуть ли не моментально тонет в снегу. Нервно крутя в пальцах новую порцию яда для организма, мужчина поднимает глаза к окну. Свет ещё горит. Да что же вам не спится! Парадная дверь распахивается совершенно бесшумно. Это выходит Борменталь Иван Арнольдович — верный ученик, правая рука профессора Преображенского и просто очень хороший человек, которой порядком устал от событий последних дней. — И сколько это ещё будет продолжаться? — устало спросил Иван Арнольдович, подходя к «блудному сыну». Последнего аж передёрнуло от испуга. Чуть ли не подскочив на месте от испуга, Шариков смерил ассистента таким взглядом, что было совершено ясно — конструктивного диалога не получится. — Да, да, я вас спрашиваю, господин Шариков, не удивляйтесь. Вы когда домой пойдёте? — Не пойду я никогда, — сквозь зубы прошипел мужчина, выпуская клубы дыма прямо в лицо собеседнику. — Я человек свободный. Борменталь тяжело вздохнул. — Это всё из-за Барбоса? — Не смей в моём присутствии упоминать эту уличную прошмандовку! «Это кто ещё здесь уличная прошмандовка» — подумалось Ивану Арнольдовичу, наблюдая за реакцией того, кто ещё сам недавно бегал на четвереньках по подворотням и мусоркам, довольствуясь хотя бы крохами, чтоб от голода не помереть. — Ревнуешь? — Чего?! — Тебя Барбос бесит не потому что он такой порядочный и спокойный, а потому что ему уделяется больше времени и любви чем тебе, ведь так? Шариков мигом стал красным, как варёный рак. — Говорил я профессору, проблем с тобой не оберёшся, — шумно выдохнул Борменталь, сильнее закутываясь в пальто. Надо заканчивать с этим. — Ну, и ладно, слушай, я дам тебе пару советов, а вот слушать или нет, это уже твоё дело, — мужчина набрал побольше воздуха и начал громко, с чувством, с толком, с расстановкой: — Во-первых, заканчивай с алкоголем. Во-вторых, прекрати хамить и закидывать ноги стол, а также есть руками. В-третьих, хоть раз, один единственный раз, сходи не в цирк, а в театр. Всё. Вот и всё. Молчание было недолгим. Полиграф неспешно и глубоко затянулся, смотря на куда-то вдаль. Задумался. Закашлялся. — И ты думаешь что он действительно это заметит? — как-то слишком тихо спросил Шариков. — Поживём — увидим. Неделю спустя, квартира профессора Преображенского. Жизнь на кухне кипит. На сковороде шипит масло, в кастрюле бурлит суп, а в чуть ли не адском пламени печи жарится вкусная курица с экзотическими специями. Дарья Петровна хлопотала не покладая рук, рядом вертелась Зинаида, время от времени помогая то там, то тут. Шариков тоже занят делом. Он, во-первых, не крутится под ногами, этим теперь занимается Барбос, а во-вторых, мужчина готовит пересказ пьесы на которую он недавно ходил с Борменталем. Правда, потом всё же пришлось просить его всё объяснять, так как почему нужно было бросаться под поезд, Полиграф так и не понял. Ну ладно, это было не самое главное. Почему они все пели вместе того, чтобы нормально говорить? Да и пели ещё так, уши аж в трубочки свернулись! Барбос, и то, куда выразительнее воет! Звонкий щелчок в прихожей заставил всех обитателей квартиры с утроенным рвением делать то, что они делали раннее. — А ну пошёл прочь, хвостатый! Ишь, наглый, прям в духовку лезет! — Что случилось? — тут же в один голос спросили учёные. — Барбос! — в один голос ответили женщины. — Опять?! — удивился Преображенский. — Опять! — вновь хором ответили в кухни. — Наглец! — возмутился Преображенский. Шариков про себя улыбнулся. Как бы не хотелось признать, но этот тяпнутый был прав. Профессор заметил. На следующий же день, не увидев привычную пару-тройку пустых стеклянных бутылок из-под водки в операционной, где спал Полиграф, профессор, вместо того, чтобы проводить мужчину на работу мрачным взглядом, всего лишь тяжело вздохнул и пожелал удачи. А вечером, узнав про предстоящий поход в театр, и вовсе чуть ли не расцеловать готов был! «Вот, наконец-то за ум взялся!» — с улыбкой аж до самых ушей произнёс профессор. И эта улыбка грело самое преданное сердце сильнее, чем любой огонь на свете. Даже если это огонь в печи кухарки Дарьи.