Человек и ветер

"Кем был Гэндальф? Говорят, что позднее (когда тень зла вновь проснулась в Королевстве), многие из Верных считали, что Гэндальф был последним воплощением самого Манвэ... Я (конечно же) не знаю ответа на это вопрос, а если бы и знал, не следовало бы выражаться яснее, чем сам Гэндальф." Дж.Р.Р. Толкин "Истари"

Кондратий однажды приводит с собой нового человека. «Петр Каховский», — представляет он. То ли у общего знакомого встретились, то ли и вовсе — вместе с тем общим знакомым, на улице, слово за слово — как тут не направиться уже домой продолжить разговор? У пришедшего узкое лицо и пронзительные темные глаза. — Случайная встреча, — произносит он, и на мгновение мелькает улыбка, почти незаметная. — Как говорят... Наталья Рылеева не дослышала, где. Переспросила. Ответил не он, а муж. — Да у них, в Смоленской губернии где-то. Видно, и ему он уже сказал тоже. Ну и ладно. Говорят и говорят. Он, правда, точно сказал не «в Смоленске», а что-то другое, вроде названия усадьбы, верно — «в Седмиозерье» или что-то вроде того. Да какая ей разница, какова по имени усадьба какого-то гостя — будто мало их бывает у Кондратия! Новый гость сбросил в прихожей линялый и поношенный плащ и прошел в гостиную. Там и говорили до позднего вечера. Уходя, он трубку забыл. Маленькую, глиняную. Таких здесь, в Петербурге не бывает, а на юге, в степи, иногда встретишь — или найдешь обломок возле старого жилья. Потом забрал, конечно же — но и забывал еще не раз. Биография у него вроде — не подкопаешься. Ничего невозможного, но... Что-то царапает. Так думал Кондратий Рылеев о новом знакомце. Бедный смоленский дворянин, служил в гвардии, попал на Кавказ в рядовые за смехотворную провинность, да выслужился там снова.... Что тут странного? Разве что провинность — несусветна, как нарочно выдуманная: не заплатил в конфетной лавке! Да вот беда: в нашем отечестве из гвардии в армию можно даже за незастегнутый воротник убыть... Тут менять все надо, а не удивляться. И Каховский согласен с тем, что нужно менять. Вышел по болезни в отставку, с каким-то более богатым знакомцем поехал в чужие края. Вернулся было на родину, да встретил несчастную любовь, да и с родным особой близости нет, а от хозяйства — большого доходу, так что теперь в столице, хочет вновь идти на службу... А по совести говорят, просто пристроить себя хоть куда! Ничего, вроде ничего странного. А почему-то выходит, что никого у нет близкого рядом... И того, кто знает его давно. И мог бы в самом деле подтвердить Кондратию Рылееву, которого на пустом месте одолели подозрения, что этот человек — в самом деле отставной поручик Каховский. Вроде бы и незачем — не мошенник же он, что деньги украсть пытается! Но ведь и некому. Если говорить красиво — один, как ветер в поле. Он и в самом деле наводит на мысли именно о ветре. Так и видишь, как в своей серой бесформенной хламиде (эх, надо ему новый плащ справить, не разорится от того рылеевское хозяйство!) — как бредет он по степи с посохом куда глаза глядят, словно древний пророк... Что же, и такой человек может пригодиться обществу. Кто ты, с тоской думает Наталья Рылеева. Кто — или что? Я таких как ты здесь, в этом безумном городе, еще не видела. Нет их тут. А у нас, в Острогожске — пожалуй. если и не видала, то слыхала — о таких как ты. Там, в степи, свои жители, не чета здешним домовым и болотникам, они те времена помнят, когда проходили там несчетные воинства — древние, очень древние времена. И ты очень древний. Я это по глазам вижу. А эти люди, что сами собой собираются вокруг тебя — не видят. Они слушают тебя, хоть ты им и не трактат какой пересказываешь, а обычные слова говоришь. Слушают — и готовы идти за тобой хоть куда. Особенно молодежь здешняя. Они ведь тоже никого подобного не видели. Кто ты, и куда хочешь увести их всех... и Кондратия — тоже? И что делать тому, кто чует тебя и зов твой лучше, а уйти никуда не может? Я бы сказала тебе, человек и ветер, о том, как тошно мне в этом городе. Ненастоящий он, по линейке на бумаге начерченный. Нет, я не о том что рассказывал как-то Кондратий: «Петербургу, мол, городу быть пусту» — не быть. Он просто не стал еще настоящим. Станет в свое время — да мы его уже не застанем, а пока жить в нем тяжко. А особенно тому, кто видел другие земли и другое небо. Тебе ведь тоже тяжело здесь, правда? Вот и готов ты — изменить все это любым возможным способом, а потом — лететь куда-то еще. Я бы тоже улетела отсюда, как в девичьих песнях поется. Куда угодно, в любую глушь — хоть за горы уральские, хоть к северному Дышучему морю, здесь и море не море... Да некуда мне улететь — и не на чем. Не всем Бог крылья дал. Лучше было б мне вовсе не знать и не думать об этом, чем знать и рваться попусту... Каховский слывет мрачным человеком, но странное дело, с Настасьей, дочерью Рылеева, он порой вполне находит общий язык, рассказывает ей какие-то небылицы... Так бывает, что одинокие люди тянутся к детям. Видно, сложись жизнь иначе, был бы добрым отцом семейства... А однажды приходит радостный — я, мол, тут с артиллерийскими офицерами встречался, с теми, что из лаборатории, они ведь и для фейерверков причуды всякие до сих пор придумывают и делают, — вот, смотри. Протягивает вроде простой пруток, как обмазанный чем-то вручает ей, а сам долго высекает искру из огнива, и вдруг, когда удалось, искр становится видимо-невидимо! Они с треском разлетаются от этого прутка, и — кажется ей, — еще долго летают причудливыми завитками по комнате. Когда Настасья говорит об этом вслух: вон же еще три в углу! — отец только смеется: это у тебя в глазах, мол, искры до сих пор. Но Настасья уверена, что несколько из них не погасли и так и прячутся в комнатах их квартиры — и их иногда можно увидеть, когда темно. Впрочем, когда стемнеет, увидеть можно всякое. В одну лунную ночь она, дремавшая до того у матушки на диване, никак не может пройти в свою спальню: в проходной комнате спит какой-то незнакомый старик с длинными седыми волосами. Отец снова говорит со смехом, что ей только кажется: — Смотри, это просто Петр Григорьич на ночь у нас остался. Погода к ночи испортилась, а у него теплой одежи нет, это он плащом своим старым укрылся, на него луна светит — вот тебе и показалось! Иди себе спокойно, никого чужого у нас нет. Только он молчит о том, что и сам в первые мгновения слишком ясно увидел того старика. Нет и не было на свете более смутного дня, чем 13 декабря. Словно до времени настало зимнее солнцестояние, и солнца в Петербурге не осталось вовсе. — Любезный друг, — говорит Рылеев Каховскому, — ты сир на сей земле... — Сир, — кивает тот невесело. — И сер. Да уж, новую шинель они ему так и не справили — пока собирались, не до того стало. — Ты еще скажи — сыр. По этой погоде таков, строго говоря, каждый, кто хоть полчаса проведет на улице. Сильного мороза нет, а морской сырости — сколько угодно. — Вот-вот, голландский. Не играй словами, — обрывает Каховский совсем иначе, серьезно. — Что ты хочешь сказать — говори. — Я знаю твое самоотвержение. Ты можешь можешь пожертвовать собой для общества — и России. Убей завтра императора. Он сощуривается недобро: — Власти себе хочешь? Чтобы я тебе дорогу расчистил, был средством для другого? Не так? — Ты ведь знаешь — я хочу перемены к лучшему. До отчаяния хочу, без нее и жить незачем. Если для нее понадобится не только твоя жертва, но и моя — пусть так будет. А решать, какова будет новая власть — ты же знаешь, мы не раз говорили, — не мне и никому из нас, а Всеобщему собору. Если только случится его собрать... К нему а я и ищу дорогу. — Что же, если так — сделаю что смогу. И ты делай. Но ты ведь знаешь, что решаем не мы? Рылеев знает. Но никакого иного пути уже нет. Еще один разговор происходит в доме Рылеевых куда позже. Пусто теперь в этом доме и нет здесь больше всех тех, кто так шумно собирался тут прежде. Иных и в живых нет. Только две женщины сидят за столиком у окна. — Слушай меня, Настасья, — говорит Наталья Рылеева, вдова казненного мятежника. — Отец завещал... хотел он, чтобы я тебя при себе воспитывала, ежели будет к тому возможность. Нет у меня такой возможности, Настасья. Дорог город Петербург, пусть император... гхм... милостив, пенсию нам назначил, а все-таки придется тебя на учебу в Институт отдать. Не проживем мы здесь. Ты уж прости меня. Не в одних деньгах дело, хоть и без них никуда, но жить я тут не могу. Уеду отсюда. Нет мне здесь никакой жизни, было-то немного, а теперь и вовсе не осталось... За окном осень — ветер и пасмурь. На столе между ними — надо же, не убрала! — маленькая глиняная трубка. Так и забыл он ее тут напоследок. Петр Каховский. Человек или ветер, кто бы он ни был. Настасья тоже опускает взгляд, тоже видит ее — и улыбается. Накрывает трубку ладонью. Пусть. Пусть помнит пока не страшного мятежника и отчаянного человека, а того, кто ей рассказывал небылицы да принес однажды бенгальский огонь. Пусть. Не в нем дело — но кто знает, один ли он таков. — Ты только помни, Настасья, есть такие люди... Они приходят и уводят других за собой. Куда — к добру ли, к худу, — это уж их дело. Беда в другом: мы остаемся, потому что не уйти никак. Остаемся и все решить не можем: что ж это было. А ответа нет — так, просто случайная встреча... «...как говорят в Средиземье», — договаривает ей за окном ветер. Но сквозь ставни его не слышно. Настасья кивает ветру и крепче сжимает в кулаке глиняную трубку — на память. И ей кажется, что что-то колет ладонь, как будто там до сих пор прячется искра, одна из тех самых, — и теперь так и останется с ней.