Воронья вязь

      Анна уверовала: лучше — не будет.       Вот чемодан, он, закинутый с трудом на накренившуюся полку под потолком поезда, был некогда живого-кишащего карминного цвета, сейчас — цвета матраца, пропитанного старой чернеющей кровью. Он, этот чемодан, потасканный не одной парой рук, остался единственной вещью, заключающей в себе память о прошлом. Забавно до горечи: внутренности его — сплошь разбросанное тряпье, так напоминающее гору поверженных тел, наброшенных друг на друга. Хаос. Ее жизнь.       Ее душа, вся грязна: вымочена в тягучем чернильном иле. Он, вязкий и липкий, путает костлявые пальцы, склеивает ресницы устало смотрящих глаз — теперь она не может видеть нитей собственной судьбы, не может плести разноцветную косу жизненных перипетий. Человек в ней, творец и создатель, скончался, утопленный в трясинном болоте.       Осталась она — девочка без имени. Подневольная случая.       За окном мелькают пейзажи. Сгустки серого дыма, он промозглый и влажный. И каждый, как один: вызывает равнодушие. И каждый, как один, отражаясь зеркальной гладью глаз, захлебывается их морскою синевой. Анна — захлебывается отвращением: желчь выжигающей горечью булькает у горла — в такт покачивается поезд.       Телефон не гудит призывно — холодно с легкой насмешкой молчит. Она боится к нему прикасаться: к последнему мосту прошлого и настоящего. Он не защищен: стекло пошло разрывом. Добить бы его до конца. До хрустящей корочки и колючих ребрышек. И было бы не жаль — положа руку на сердце.       Сердце, оно в крови вымоченное, его не разбавить водянистым сожалением; не омыть его виной за поставленную точку в конце бессвязного предложения. Лишь капля сладостного яда может смочить трещинки иссохших покусанных уст — смакование возмездия.       В упоении: мести достоин каждый, кто нанес ей рану, чьих дело рук — не зарастающие язвы на теле души.       Анна — девочка жалкая: служий характер. Гордость вкушает до изнеможения, до изнеможения выслуживается перед каждым. Голову свою, с тяжелым подбородком, держит высоко, шеей выгибаясь, что лебедь на убой; ослепленная любовью, роняет грозовое облако волос низко, целуя сухими губами руку нового избранника. Анна — девочка жалкая.       Смех — низкий, гортанный, точно крик дикого ворона. Платье в пол с туго затянутым поясом, на руках серебряные кольца — отблеск лунного металла режет чужой глаз. Ее глаза — поднявшаяся с пустынного дна бьющая волна. Все в ней обращено к людям, что любила, что сейчас унижаются перед ней.       Ложь — встряхнешь выгоревшими ресницами. Мираж пред пеленою поддернутыми очами. Она — не там, она — сбежала.       Не попрощавшись. Она поступила именно так: исчезла без весточки, словно беспутная и нечестивая беглянка. Будь она рассудительнее, будь сдержаннее, она бы постаралась сделать собственный уход незабываемым. Ей до исступленного упоения хотелось взглянуть на чужую погибель. Ведь она сама: стебель, слабый, что загибается в три сморщенных спирали.       Она не признается: ей пусто — язык онемеет при попытке обругать, ей страшно — сердце опасливо пустится в дикий пляс, стоит только столкнуться с родными-чужими глазами, — ей больно — сознание выйдет за берега в попытках осознать, что убожество вокруг — ее жизнь, творение ее рук.       Чтобы не признаваться, всего лишь нужно обернуться в одиночество, накинуть маску холодной презрительности и жесткой отчужденности. Так она и делает: в поезде ее никто не знает, никто не хочет говорить с ней, даже взглядом обвести избегают.       Она все делает правильно. Ей не нужны чужие радости или горести. Себе же в душу она лезть не позволит. Теперь — нет.       Анна. Всего лишь Анна. Отчество — уже давно не больше, чем стертая звезда, фамилия — растворившаяся в атмосфере комета, имя — держит последние крупицы света, прежде чем потухнуть.       Какое имя ей бы подошло? Что-то длинное и вычурное, указывающее на деланную стать и слывущее излюбленным высокомерием? Или что-то короткое, изящное и живое?       «Кассандра?», — смешно до закатывающихся глаз.       «Елизавета?», — до пошлого просто, и так напоминает ту несмышленую подружку бывшего.       «Ольга?», — красиво и достойно. Даже слишком. Слишком для такой, как «Анна»: извечной беглянки, не желающей отверзать глаза на правду.       Долгие попытки подобрать имя — все ведут к ничему. Может, в именах нет смысла? Может, смысла нет в названии той, кто не познала саму себя?       Вот руки, сложенные друг на друга, подобные жесту надгробной статуи-девы. Одни — из плоти, другие — из камня; но свобода, обдающая ледяным дыханием, у последних.       Вот ноги, прижатые левая к правой, на них круглоносые туфли на толстой танкетке — модель из витрины бутика. Безликая, бело-гладкая, но выглядит достойней, чем напряженные и неловкие от боли икроножные мышцы.       Вот лицо, — там, в отражении стекла, туманным и невесомым образом, — лижущееся травинками-волосками, словно плохо скрученный вал каштанового сена. Глазки на лице: вдавлены внутрь, скальпелем очерчены в широких веках; глядят прямо, презирая, недвижимо стоят, скрываясь.       В рост вся: низкая, сколоченная крепко, худая. Только встань, чтобы трепыхнулось вслед трикотажное платье, круто развернись и погляди на себя в зеркало: девчонка, нацепившая не маминых — бабушкиных, шмоток, защелкнувшая кандалы на каждом отростке тела, да облившая отдающее золотистой жаренной коркой кожу одеколоном резким, звенящим, дурманящим сладкой грубостью сознание; вся Анна — бездушная вешалка.       Смотрит на себя. Вглядывается: в острый от устали угол скул, в мягкие ягодой, сочащиеся кровью, губы, в запястья с шипящими и бугристыми зелеными венами, — и не нащупает живости. Щипает больно, но пленке, обтянувшей пустоту, все равно.       Где же тебя искать? Где ты скрылась?       Ответ: в глазах. Ее хвост отблеском отразился в глазах, — кажется, ставших на миг позолоченными, — и исчез. Опосля: холодный водоворот синих заливов, подгоняемых бурными режущими ветрами. Все, что есть: лед, вобравший в себя, и пустая бесплодная земля по краям.       Ребра не мешают, а сердце не стучит, но отчего-то на его месте тяжесть — придавленная горами, растворившаяся в их плотной структуре. Дух внутри мечется.       Анна мечется: еще секунда, секунда промедления — крест огненный положен на ее судьбу, он выжжет все дотла. Быстрее. Быстрее! Бежать! Бежать! Бежать!       Стены давят, полка с багажом наваливается весом, пол ходит ходуном. Окно. Перед ней окно. Там она. «Бежать!» Припадает к окну, как к спасению, стучит кулаками. В голове: умру, умру, умру. Быстрее!       Стекло не поддается: обжигает морозом. Жаром стекает багрянец по ладоням, струится к предплечьям. Она замирает — ее взгляд-синева перед ней. И осознание: она одна.       Вдруг, будто бы морока дым сгоняет ветер. И снова духота, снова тишь. Она удручающая, гнетущая, разбухшая от одиночества.       Анне спокойнее. Спокойнее, чем мгновение назад. Но спокойствие приносит оцепенение.       Страшно по-настоящему: крутится только чумная голова на длинной шее и глаза, маятником качающиеся по сторонам, — тело стоит, стоит недвижимо. Не ощущается, не поддается контролю. Словно чужое. Не ее. Но она внутри.       И все же оно поворачивается, медленно, словно старая заржавевшая дверь открывается. Анна смотрит: пустота.       Поезд пуст. Все сиденья свободны. Все полки без багажа. На полу ни следа от грязных от поздней осени ботинок.       И снова ее руки — дрожащие, с неровным рядом ногтей, с виднеющимися коричнево-белесыми шрамами. Ее руки. Знакомые отпечатки на них. Она.       Хочется вздохнуть: Анна мучима сильной жаждой. Всего лишь один глоток, рваный, обращается в глубокий, проникающий вихрем в полость живота. И осознание: тело ее — тело живое.       Что вокруг? Вокруг все другое: живое, — непонятно, но иное.       Пальцы, не гнущиеся, дотрагиваются тыльной стороны рук, трут костяшки — ало-черные — и отросшими ногтями стучат друг о друга.       Тук-тук. Тук-тук.       Ладони натягиваются, пальцы напрягаются. Не дрожат. Кольцо рук выворачивается: линии сердца и судьбы скошены триадой темных серпов. Ладони, грязные, тянутся к лицу. Влекутся закрыть впалые глазницы.       Душно. Тепло: приглушенный костровой свет. Глухо.       В замедлении, словно во сне: верхушкой спины тянется долу, выгибается шеей, как страждущий в поисках утоленья жажды, откидывается головой — до хруста позвонков, и руками, словно лезвиями карающих мечей, вонзается в плоть — протыкает лоб, виски, челюсть. Каждая из, и вся рука — есть навершие лезвия. Оно неумолимо. Сдирает кожу. Кажется, выжжет ее кислотою обмазанное в яде острие. И что-то лишь сильнее надавливает на рукоятку: столь большая сила в женских руках, что тело грозиться упасть.       Но Анна стоит, ее ноги прибиты гвоздями к земле. Разбросаны стопы широко — она держится. Она не была права: стебель гибок — ветер склонит его, но не надломит.       Пульсация. В каждой точке, в которую упирается острый ноготь. Кровь стучит. Она бежит по венам, словно по руслам течет река. Стройным потоком, не спорым, не неповоротливым, — чистым и сильным. Кровь, она в каждой частичке тела: оно живое.       Сердце бьется. Бьется-оно-сердце. Оно бьется.       Анна помнит себя, ощущает власть, ее былое величие, и пробует ее: медленно расслабляет пальцы, медленно вынимает их из ранок, медленно опускает на уровень глаз.       Под мутной белью ногтей бусинки-корочки крови.       Страшнее представить, что на голове.       Спина выпрямляется, шея втягивается, подбородок опускается.       В сознании впервые в жизни так пусто: нет мыслей, нет слов, нет образов. Одно восприятие. Одно внимание к мигу, шагающему за мигом.       Вот только миг не шагает. Остановился. Где здесь слышен топот его ног?       Поезд тот же самый, за окнами чернь, внутри — охра огня. Пространство живое. Дышащее. В безмолвии застывшее.       Где она? Анна, где же ты? Анна, ты наконец сошла с ума? Анна?       Звук. Слышится звук — паника умолкает. Она — вся внимание. Здесь кто-то есть, и он звучит.       Прислушивается, — натягивает лицевые мышцы, смещает уши выше: тишина. Нет шорохов и шелеста. Но есть звуки. Тишина звучит.       Как это? Анна слышит, но звука нет, — что это?       Он безмолвный. Как немой крик. Как ощущение спиной чужого взгляда. Он есть, но неосязаем.       Анна сглатывает вязкую слюну: горло раздирает сухостью. Кажется: не пила день. Только «кажется». Ее никогда не беспокоила чрезмерная жажда. Откуда же взялось это чувство сейчас?       И дальше за жаждой: голод до еды, жирной и жаренной, мясной, заправленной соусом, и слабость оттого, иссушающая кожу, сжимающая органы. В раз, резко, одолела усталость и опустошенность. Тело — сдувшийся гелевый шарик.       Хотелось одного: не думать — утолить нужду.       Ноги двигаются сами. Столь легко и живо, будто заведенный механизм. Шаг за шагом — шаг за шагом: к двери в конце вагона.       Руки двигаются сами: двери отворяются.       Ключ ревущих ветров: лицо, взмокшее, обдувает прохладой; колышет изгибы коротких волос. Что-то у кончика носа — стылое, свежее и волнующее.       Анна глядит — будто синевою собственных глаз обличает пространство, то — перламутровые переливы темнеющих иссиня-зеленых оттенков.       Невиданный пейзаж, отнюдь не исхоженная тропа: каменистая дорога, узкой полосой, уходящая по небесной выси вдаль. Вдали парящий остров: кроны его, переливчатые, зелено-коричнево-черные, высоко торчат ветками, корни его, извилистые, змеями обвивают тело земли. Внутри, за тенью деревьев, что-то молчаливо гудит, призывно зовет бурями.       И бьется сердце: омыто вдохновеньем. И жажда, и голод утолены: по венам гуляет ветер.       Анна сама делает шаг — ноги слушаются ее. Ступает, как падает, словно костыли поддерживающие отбросила. Кренится всем телом по разным сторонам, впечатывает стопу за стопой в холодный камень. Так идет, что бежит, вперев взгляд, им пожирая, в конец пути своего.       Здесь шаг за шагом время не идет: оно скачет, туда и обратно; оно плывет, как хладный поток горных вод. Здесь небесное полотно извечно мокро: впитывает краски разводами, их же мешает меж собой; оно клубит, разрывает и разбрасывает клочья меркших облаков. Здесь всегда, бесперебойно, завывают, хором грозным, низкоголосым, распевая песни, ветры.       Анна идет по тонкой цепочке, сцепленной друг за друга звеньями. Лишь слышит звон металла. Не ощущая вес камня, не ощущая вес тела. Лишь звон металла. Летает, скользя по потокам воздушным.       Перед ней ширится дорога, обнимая остров обрывчатым сводом. Перед ней расступаются лесные массивы, а травы льнут к земле.       Совсем темно: иссиня-черный повсюду. За туго стянутой сеткой ветвей притаилась тьма. Она же выглядывает из-за древесных столбов, коготками скрежеща по коре — отщипывает щепки. Нагло наблюдает, не таится, не является — внимает.       Все замерло, все ждет. Этот миг торжественен, этот миг — важность, звенящая в тишине. Песня сырых камней, небесных потоков, неугомонных облаков. Она звучит ярко и яростно, но исполнена спокойствием и ясностью.       Анна с величайшим удовольствием слушает ее, песнь живого, песнь настоящего. Верит: только сейчас она ожила, только сейчас грудь вздымается свободно, а рот глотает воздух полно. Это — изобилие.       Она знает, что делать. Указу не нужно звучать вслух — он раздается внутри, гулко разбиваясь о кости и ребра.       Мощенный камнем источник, поднимающий вверх красные воды. Алый — единственный отражается в глазах. Он блестит в свете темноты. Он затмевает все цвета, вбирая в себя. Пленяет дух.       Неспешно подбирается к нему, неспешно перешагивает через порог, неспешно опускается в воду.       Стоит по бедра, платьем окаймлена. Руками черпает воду, водит пальцами по красным слезинкам. Чувствует: пора.       Но в промедлении: озирается по сторонам, вглядывается в каждого и каждое невинными и чистыми глазами, будто ребенок, tabula rasa, взглядом, разрезавшим пелену, проверяет мир на угрозу или промах. И все молчит: но в молчании доверие. Она знает, потому что сама чувствует — верит.       Багрянец бурлит, подбрасывая пузырьки крови вверх, — вода горяча.       Жар, проходящий по телу, плавно опускающемуся ко дну, согревает. Давно забыт, но знаком.       Желанное тепло: тепло от огня, сжигающего поленья, тепло от солнца, взрывом своим, самым ярким, опаляющего естество. Тепло в каждой частичке тела: поток затекает в уши, вдыхается носом, пьется устами. Тепло — Она.       Глазами не ее, чужими: кожа сжигается, сваривается плоть, и кости калятся. Калятся до хруста, грозятся треснуть, но не могут: все из жидкого золотистого огня. Они обрастают мясом, обтягиваются кожей. Душа возвращает себе оболочку: клубочком свернувшись, лежит, и, просыпаясь, тянется всеми конечностями.       Она видит одно красно марево, водоворотом закручивающееся и брызжущее златыми искрами.       Не страшась, вне сомнений протягивает руку навстречу светлому потоку; пальцами длинными танцует по горячему пару. И одним сильным и плавным рывком выныривает из вод — ощущает, как пальцы ее вложили в чужую ладонь.       Вспышка. Высокая трель. Мановение тепла. И она открывает глаза, стоя посреди укрытого сумраком церемониального зала, держащая в своей руке иную — руку незнакомца.       Зарницей расцветает сознание.       Анна вспоминает имя свое. Помнит вкус дождя, что капал на нее - стоящей у железной дороги. Помнит порывы ветра, треплющие каштановые спутанные волосы. Помнит себя, сидящую скованно и сдержанно, и смотрящую за окно поезда. Помнит все, но не понимает ничего.       Хватаясь за горящую огнем щеку, в страхе от бурлящей крови:       - Я... жива.