Страх

— Я очень боюсь своего прошлого, — неожиданно признается Джокер в момент, когда эта мысль начинает болезненно обжигать сердце. Выдох, на каком вырвалась эта фраза, даётся тяжело и одновременно с тем с измученным облегчением высказанности.       Лихт ошарашенно замирает, медленно переводя взгляд на друга и тихо переваривая тяжесть обрушенного на него признания. Тот смотрит ни на него, ни в сторону, а куда-то сквозь, нервно заламывает пальцы, и больше не говорит.       Час назад, глубокой ночью, он вернулся домой и с тех пор не проронил ни слова. Лихт ещё тогда обратил внимание, что что-то ощутимо переменилось в извечно спокойном и расслабленном Джокере. Притихший, напряжённый, в его взгляде прослеживалась незаметная прежде жесткость, и тогда он не решился трогать друга, пока тот сам не заговорит первым.       И вот теперь он, наконец, нарушил молчание, и не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы услышать частое поверхностное дыхание, словно никак не удавалось привести его в норму. — Я его уничтожил, — взгляд, наконец, приобретает осмысленность, и Джокер смотрит уже прямо на Лихта. Блик в радужке слабо подрагивает, и дело едва ли в неподвижной люстре под потолком. — Но и оно уничтожает меня. Оно не отпускает меня, понимаешь?       Лихт зрительного контакта не разрывает, осторожно подсаживается ближе. Больше всего Джокер сейчас боится вновь утонуть в омуте собственных кошмаров, но сочувствующее внимание вокруг удерживает на поверхности. Он судорожно вдыхает полные лёгкие воздуха, словно способность дышать появилась у него лишь сейчас, и запрокидывает голову, рассматривая потолок. До невозможности хочется закрыть единственный глаз и сбежать и от мучительного, душащего ужаса, и от боли в выжженной глазнице, но знает — если он это сделает, перед взором вновь встанут ужасающие картины воспоминаний, и станет только хуже. Поэтому он силится выровнять дыхание, но с каждым новым вдохом задыхается лишь все сильнее, и ощущение инстинктивного страха обостряется в разы. На подкорках сознания судорожно бьётся лишь одна мысль — «Беги, спасайся». Она знакома ему как никакая другая, именно этот первобытный ужас и гнал долгие годы Джокера вперёд, и даже сейчас, когда от первопричин этого не осталось ничего, отголоски его оставались в глубине души и мешали. Мешали жить, спать, чувствовать себя в спокойствии.       Мягкое прикосновение к рукам стремительно возвращает в реальность. Лихт не спешит ничего говорить, но накрывает запястье ладонью и внимательным взглядом старается донести, что слушает все, что бы Джокер ни говорил. Он с благодарностью считывает этот сигнал и, немного укротив дыхание, продолжает. — Я думал, будет легче, но каждые несколько месяцев я думаю о том, что оставаться на одном месте становится небезопасно, — смысл собственных слов тает на кончике языка, но Джокер продолжает, позволяет боли из самой глубины души выплеснуться наружу. — Я каждый день боюсь, что оно меня догонит. Я боюсь ложиться спать, потому что знаю, что во снах мне некуда будет сбежать, и после ищу побега в реальности. Иногда кажется, будто покоя не будет нигде. Мне так отчаянно страшно. — Джокер… — наконец, решается подать голос Лихт, но он срывается, и продолжать больше не пытается. Смотрит с немым ужасом и хочет хотя бы как-то облегчить эту ношу. — Мне страшно, — повторяет Джокер, поворачиваясь в сторону Лихта. Сердце грозится разломать грудную клетку, разгоняя адреналин по напряжённым венам, и он тянется к любой возможности высказать это, отпустить, прожить не в одиночестве хотя бы один раз в своей израненной жизни. — Я устал бояться, и боюсь расслабиться, потому что тогда прошлое вцепится в меня и не отпустит, — он продолжал говорить и говорить, выпуская наружу все свое отчаяние и вновь погружаясь в собственные мысли, теряя связь с реальностью. Он думал, что, стерев с лица земли всех теней церкви до единого, почувствует облегчение, но вместо этого все ужасающие подробности жизни до невозможно ярко ожили в памяти, и потребность в разделении этого ужаса была как никогда остра. — А я просто хочу… жить. Спокойно жить.       Последнее признание будто забрало с собой последние силы Джокера и те остатки самоконтроля, что у него оставались, поэтому он все же позволяет себе сомкнуть веки и тяжело податься головой вперёд. Лихт с готовностью принимает ее плечом, обхватывая руками изнеможденно сгорбленную спину и прижимая к себе. В другое время Джокер, может, и запротестовал бы, но сейчас он ощущает себя слишком потрясенным и уязвимым, позволяя своему непоколебимому образу рассыпаться на осколки. Будь его воля, он бы разрыдался сейчас, как маленький ребенок, но душа болит до того сильно, что вышибает все чувства, кроме этого. И все, что он в итоге может, это дрожать всем телом и слабо сжимать в пальцах ткань чужой одежды. — Все позади, — успокаивающе бормочет Лихт, широким жестом поглаживая волосы и позвонки. — Все закончилось, ты в безопасности, тебе больше ничего не угрожает. Ну же, все ведь хорошо, дыши…       Джокер обессиленно замирает в чужих руках, внимая каждому слову и ласковому тону. Поверить хочется в сказанное до невозможности сильно, но расслабиться оказывается все ещё тяжело из-за остатков накатившего так недавно ужаса. — Но… Я ведь… — Дыши, — настойчиво перебивает Лихт, все ещё не выпуская его из объятий. — Следи за моим дыханием. Вот так, да. Джокер послушно повторяет все советы, размеренно вдыхает и выдыхает под стать Лихту, и со временем ощущает, как тугой комок из тревоги, боли и страха, постепенно распускается. — Ты достаточно настрадался, — продолжает говорить Лихт, перебирая пальцами волосы, успокаивая, словно перед ним сейчас не привычный ничего не страшащийся Джокер, а тот несчастный ребенок из прошлого, какой так нуждался в этой поддержке. — Но теперь ты можешь быть в спокойствии. Ты заслужил это. Живи спокойно.       Словно по команде, с последним словом Джокер полностью расслабляет гудящие мышцы, окончательно прижимаясь телом к Лихту напротив. Тот оказывается готов к этому и лишь покрепче перехватывает усилившуюся тяжесть чужого веса.       Проходит ещё какое-то время, прежде чем в дыхании угадывается настоящая умиротворенность, и Лихт может без опаски разорвать объятия. — Ты как? — интересуется он, заглядывая в лицо. — Тебе лучше? Джокер кивает в ответ, прижимаясь виском к спинке дивана. Спать хочется просто невыносимо. — Тогда, может, попробуем лечь спать? — кивает Лихт в сторону футона. За окном начинает светлеть редеющим светом раннее утро, но никого из них это, кажется, не смущает. — Угу, — он соглашается, особо уже ничего не соображая и позволяя себя отвести к спальному месту. Впервые в жизни, решил он, можно было позволить себе побыть беззащитным и ощущающим защиту от всех кошмаров.       Впервые в жизни Джокер спал спокойно.