Меч, защищающий жизнь

      Даже поесть самостоятельно Кеншину было пока трудно, руки не могли держать палочки, рис сыпался бы на грудь. Он попытался держать палочки ровно, отправляя в рот сваренные Джиро рисовые колобки, но пальцы затряслись.       — Позвольте! — Хару вовремя заметила, забирая палочки из его рук мягко, но настойчиво. — Не нужно утруждать себя. Я вас покормлю.       Сказала это так просто, будто само собой разумеется. Кеншин озадаченно моргнул — кем бы ни была эта девушка, она была странной, как и ее муж, которого ничуть не смущало то, что жена возится с незнакомым мужчиной. Были ли они супругами на самом деле, Кеншин пока не понял — общались друг с другом они нежно, их взгляды, направленные друг на друга, были полны любви, а его интуиция, помогающая чувствовать присутствие врага и ложь, подводила, когда дело касалось чувств. У Кеншина не было никого, кого бы он любил — кроме Томоэ. Родители забылись, будто их и не существовало, учитель тоже, Томоэ была совсем другой любовью. В ней он искал приют — так бродячие псы покорно идут за тем, кто даст вкусной еды. Он хотел тепла, а она давала ему тепло, но он этого никогда не заслуживал, потому так все и вышло. Потому Томоэ умерла, и он остался один; ему не положено иметь близких. Его близкие всегда в опасности.       От мыслей отвлекло прикосновение к щеке — ласковые чуткие пальцы утерли пару рисинок с уголка губ.       — Оро?..       — Вы запачкались, — объяснила Хару. — Извините, я слишком много себе позволяю?       — Что вы, достопочтенная госпожа, — он по-птичьи склонил голову набок. — Вы очень добры ко мне. И рис очень вкусный, — запоздало добавил Кеншин. — Очень, очень вкусный. Благодарю вас, господин Джиро.              Это не было его именем, а он определенно не был крестьянином, как и Хару. Более того: по движениям и манере держаться Кеншин угадывал в Джиро мечника. Не из лучших, но умеющего держать оружие и применять по назначению.       — Почему вы носите сакабато? — Джиро покосился на меч.       — Сакабато тоже можно сражаться, — туманно ответил Кеншин.       — Но не убивать.       — Я не убиваю.       — Не болтайте с набитым ртом! — прикрикнула Хару. Джиро спрятал улыбку, с затаенной нежностью наблюдая, как она кормит гостя.       Принеся раненого в их временное пристанище, Сора ни разу об этом не пожалел: когда у Химе появился пациент, она словно бы заново обрела смысл жизни. Вся прежняя потерянность и страх исчезли, у нее не было времени раз за разом переживать все случившееся, она увлеченно работала, бинтовала раны, варила настои, смешивала мази, командовала братом и стала снова собой. Даже кризис больного не напугал ее; пока тот метался в жару, то шепча что-то, то вскрикивая, Химе не дрожала от страха, а сидела рядом, пристально следя за ним. Уставала, но если Сора пытался заставить Химе лечь, все равно не получалось. Она даже спала рядом со своим пациентом, свернувшись в комочек на татами.       После ужина Химе расстелила футоны. Свой — между бродягой и братом, так, чтобы оба находились слева и справа от нее. Мужу и жене полагалось спать рядом, и ей было бы не стыдно, будь сейчас зима, когда нужно греться как угодно, хоть в чужих объятиях, чтобы не замерзнуть, но летом спать с Сорой в одной постели было дико.       Сон Кеншина был крепким и долгим сном выздоравливающего человека.       Так он прожил около двух недель — с парой странных влюбленных. Раны заживали, тело крепло, скоро Кеншин смог сидеть на энгаве, потом — выходить во двор и даже тренироваться на мечах, разрабатывая руку после долгого вынужденного бездействия. Помогал Хару по дому, не желая слушать ее возражения, но подружиться ни с ней, ни с Джиро не пытался — зачем? Он был временным гостем. Поправится и уйдет. У него не могло быть друзей, никаких привязанностей, ничего.       А потом все рухнуло в один день. В один вечер, когда солнце уже окрашивало горизонт кровью. Кеншин сидел на энгаве, баюкая в ладонях чашку травяного чая. Рядом села Хару, бережно держа такую же, медленно поднесла к губам, отпивая.       — Когда я восстановлюсь, достопочтенная госпожа? — спросил Кеншин. Больше не из интереса, а чтобы не молчать.       Ее лицо помрачнело.       — Пока что я не уверена, что вы не свалитесь по дороге, если уйдете сейчас.       — А когда будете уверены, достопочтенная госпожа?       — Когда буду уверена, то скажу.       Цикады уютно звенели в сгущающихся сумерках. Химе исподтишка покосилась на Бродягу, закрывая лицо чашкой — он был красив, очень красив, но не изнежен, наоборот, его тело было телом воина, человека, пережившего множество лишений. Когда он пришел в себя, то стал еще лучше. Одновременно изящные и мужественные черты, сильные руки, широкие плечи, глаза цвета сирени.       Иногда ей было почти стыдно перед ним, хотя она спасала его — но руководствовалась при этом не только бескорыстным желанием помощи, как полагается врачу. Химе искала в нем… смысл. Повод выбраться из тоски, не утонуть в горе; пока она возилась с ним, отдавая все силы, она жила. Будто завела себе игрушку.       Врач не должен лечить с такими мыслями. Врач должен просто лечить. Просто спасать. Без «потому что». Нет никаких «потому что», есть нуждающийся в помощи человек и тот, кто способен эту помощь оказать. Если бы Орихиме рассказала про случай с Бродягой своему учителю, он бы отругал ее.       Был ли жив сейчас ее сенсей?..       Вдруг Бродяга встрепенулся, вскинул голову, прислушиваясь. Отставил чашку.       — Что?..       «…такое?»       Метательный нож, летящий ей в лицо, отбило лезвие молниеносно выхваченного из ножен меча. Только что перед домом никого не было, и вот уже — люди, люди, люди. При оружии, в скрывающих лица масках.       Нет-нет-нет, их не могли найти, не могли, они скрывались… но охотники шли по следу… а они замедлились… или нет, их все равно бы нашли, от кого они хотели убежать? Возмездия жаждали все.       — Иноуэ! — прогрохотал один из нападающих, ткнув мечом в сторону дома. — Прощайтесь с жизнью!       — Не тронь ее!       Все смешалось. Химе оцепенела, потеряла дар речи и способность двигаться, застыла на энгаве, ненавидя себя за эту беспомощность. Звенели мечи, сверкали лезвия, падали раненые. Звон меча Соры она узнавала. Рядом пел песню смерти другой клинок… но не убивал. Сакабато не убить.       Все смешалось — в крови, в криках, в хрипах агонии.       Все…       …все?       Прямо к ногам Орихиме кто-то упал. Кто-то… она соскользнула с энгавы, опускаясь на колени в посвежевшую от вечерней росы траву. Коснулась кончиками пальцев окровавленной щеки, выше, к распахнутым в навеки застывшем ужасе глазам.       И реальность вернулась. Реальность захлестнула волнами, пронзила насквозь сотнями лезвий, потянула на дно. Реальность, где Сора…       Ее брат…       Ее единственная семья…       Он был всем ее миром, а она — его…       Химе отчаянно зарыдала, почти завыла, сгибаясь пополам, прижалась лбом к его лбу, крепко сжимая ткань кимоно в пальцах. Это просто сон, это мог быть только кошмар, ей много раз снились такие кошмары. Сора не мог…       Она отказывалась в это верить, она всем своим существом это отрицала.       Сора не мог умереть.       Не мог-не мог-не мог, но…       Рот крепко зажала чужая теплая ладонь; Химе даже не стала дергаться, вырываясь — если бы ее убили вслед за братом, это было бы правильно. Ей уже было все равно, она бы с радостью сама напоролась на меч, но ее не убили, а силой подняли на ноги. Она не видела, кто, но повиновалась, шагая туда, куда ее вели. Села, когда усадили.       Лицо обожгло холодной водой. Химе вскинулась, увидела наконец: речка, кровавый рассвет (или закат?) — глаза цвета сирени. Бродяга схватил ее за плечи, с силой встряхнув, приказал с нотками отчаяния:       — Очнитесь, достопочтенная госпожа! Да очнитесь же!       «Достопочтенная госпожа». Сейчас это обращение звучало настолько абсурдно, что с губ Химе слетел смешок. Госпожа… какая она госпожа… хотелось засмеяться в голос, но вместо этого она уронила голову на плечо Бродяги и горько зарыдала.       Он не утешал ее, не тряс больше, не пытался привести в чувство — неподвижно сидел и терпеливо ждал, пока она заливала слезами его воротник. Утешать бесполезно, такую боль не прогнать ни словами, ни прикосновениями, ничем — он знал по себе. Такая боль не проходит, она может только притупиться, став выносимой.       Иноуэ. Кеншин слышал про Иноуэ, но ничего не знал про семью Масаёри, а эти люди могли быть только его семьей. Месть настигала всех, настигла и их; в прежние времена хитокири Баттосай сам ходил по следу таких, как они. В прежние времена и он мог… и его жертв оплакивали так же.       Ненависть к себе обожгла каленым железом. Что, если на их след вышли из-за него? Выследили его и нашли их? Им нельзя было останавливаться, а они остановились, пока лечили его, и теперь Джиро мертв, а его жена или родственница безутешно рыдала, прижимаясь к Кеншину так, будто он единственный мог ее спасти.       Он не мог.       Но и оставить ее тоже не мог. Оставить — равно убить, она потеряна, она не приспособлена к жизни в одиночку, а если и приспособится, то однажды может просто кинуться в реку.       Понемногу рыдания затихали — невозможно плакать вечно, это Кеншин тоже знал по себе. Он приобнял девушку, устраивая поудобнее, думал, что она попытается отстраниться, но она не шевельнулась. Заснула или потеряла сознание?       Заглянув ей в лицо, Кеншин понял — заснула. Бережно поднял на руки, встав вместе с ней, понес подальше от реки, под тень раскидистого клена.

***

      Проснувшись в чужих объятиях, Химе подумала, что это Сора, но, открыв глаза, увидела совсем другое лицо. Бродяга крепко держал ее, хотя спал; сидя так, они выглядели очень двусмысленно, но это было последним, что ее волновало. Ее больше ничего не волновало. У нее больше ничего не было, но вместо того, чтобы падать в бездну отчаяния и мыслить лишь о смерти, Орихиме неожиданно для себя поняла, что умирать она не хочет. Не потому, что ей была важна ее жизнь, просто — Сора бы этого не допустил. Сора хотел ее защитить. Если она умрет, то обесценит все, что он делал для нее, и все его усилия будут тщетны. Она должна выжить.       Как ей выжить, был уже другой вопрос. Без Соры Орихиме полностью терялась, как маленький ребенок, который отстает от родителей посреди шумного рынка и не знает, куда идти и что делать. Без Соры она была целиком беспомощна, слишком привыкла полагаться на него, и ничего не могла сама.       Хотя бы умыться. Химе хотела как можно бесшумнее отстраниться от Бродяги, встать и подойти к реке, но стоило ей пошевелиться, и он сначала инстинктивно сжал руки, удерживая, и только потом проснулся.       Она смотрела на него не испуганно-затравленно, и в глазах уже не было слез. Растерянность, и все. Что ей сказать — Кеншин понятия не имел; с ним после гибели Томоэ никто не разговаривал, но он был мужчиной и ему было проще; он пошел в таверну, напился, подрался, получил по лицу и ребрам и отлежался где-то, а потом кое-как медленно пришел в себя. Его ненависть и боль выплескивались через меч — а ее?       Кеншин даже не мог назвать ее по имени, потому что не знал, как ее зовут, но если бы он не заговорил, то навеки перестал бы себя уважать, и через силу выдавил:       — Вам лучше, достопочтенная госпожа?       Как будто ей могло стать лучше.       — Н-немного, — тихо прошелестела девушка. — Я… пожалуйста, отпустите, я пойду умоюсь.       — Умоетесь?       Кеншин глянул на реку. Снова на нее. Сдвинул брови.       — Пойдемте вместе. Я тоже хочу умыться.       Он помог ей подняться, и повел к воде, держа за руку. Терпеливо ждал, пока она брызгала себе в лицо пригоршнями, смывая слезы и чужую кровь, а когда она закончила, снова взял за руку, спеша увести от берега. Химе стало странно, смешно и тепло: неужели он?..       — Я не утоплюсь, — вырвалось у нее. — Не переживайте.       С чего ему переживать? С чего она взяла, что он переживает? Но в глазах Бродяги отразилось облегчение.       — Все равно я не хочу пускать вас одну в водоемам, — проворчал он. — М-м-м… хотите поесть, достопочтенная госпожа?       Поесть… еда казалась чем-то запредельным. Как можно было думать о таких вещах? Но именно о таких вещах и нужно было думать, только…       — Его нужно похоронить.       Бродяга остановился так, будто Химе метнула в него что-то или ударила.       — Да, — после паузы проронил он. — Нужно. Я сделаю это сам. Вы подождете в таверне?       — Нет, — ужаснулась Химе. — Нет, как я могу? Я хочу… от меня нет толка, но я хочу быть там. Я должна.       — А сможете?       — Какая разница? Я должна.       В его взгляде, как ей показалось, мелькнуло уважение.       — Тогда идемте. Я все сделаю сам, а вы… помолитесь за него.       Когда Кеншин хоронил Томоэ, о ней никто не молился — его молитвы боги бы не услышали. Не захотели бы слышать и не слушали никогда, если они вообще были, боги — неважно, какие. Будда, Аматерасу, Христос, все они остались глухими.       Больше всего Кеншин боялся, что девушка снова расплачется, и что на этот раз горе ее убьет, но она осталась спокойной. Все время — спокойной. Стояла рядом с ним, пока он рыл могилу, сложив руки, смотрела печально, но не пустыми глазами. Сама закрыла глаза Джиро, опустившись на колени.       — Как его звали? — тихо спросил Кеншин, закончив забрасывать тело землей и так и сидя на пятках, не спеша подниматься.       Лето до сих пор пахло солнцем.       — Сора, — голос девушки дрогнул, но она так и не заплакала. — Иноуэ… Сора.       — А вас? — еще тише спросил он.       — Орихиме.       — Орихиме, — повторил Кеншин, пробуя имя на вкус. Оно шло ей больше, чем «Хару». Утонченное имя, подходящее для дочери благородного клана. — Иноуэ Орихиме…              — Нет.       Кеншин удивленно обернулся на нее — не ожидал, что в этом нежном голосе зазвенит сталь.       — Я не Иноуэ. Больше нет.       — Кто же вы тогда?       — Никто.       Он долго смотрел на нее, не отводя глаз. Потом встал, и снова взял за руку, будто так надо.       — Пойдемте, — сказал Бродяга. — Вам надо поесть.

***

      Рис ароматно дымился в тарелке. Взяв палочки, Химе принялась за еду — несмотря на все пережитые волнения, есть хотелось. На них почти не обращали внимания; смотрели, но только потому, что цвет волос выделял их обоих из толпы.       — Что будете делать дальше? — спросил Бродяга. Он ел свой рис медленнее, чем она, но ел, запивая зеленым чаем.       — Не знаю, — горько усмехнулась Химе. — Понятия не имею. Буду жить… как-то.       — Как?       — Не знаю.       — За вами все еще охотятся, — помолчав, сказал Бродяга. — Они знают, что вы живы. Вам лучше всего было бы перекрасить волосы. Подстричься…       — Нет, — она почти испуганно коснулась рыжей непослушной пряди, заправив за ухо. — Нет. Перекрасить — да, но только не подстричь. Сора… он любил мои волосы.       — Он же не ваш муж?       Химе качнула головой.       — Брат.       — Я… — Кеншин закусил губу. — Если вы пожелаете, Орихиме-доно, я отведу вас к своей давней знакомой в Айдзу. Она врач, вы нашли бы с ней общий язык, — это казалось ему самым правильным — привести Орихиме к Мегуми. Мегуми будет рада помощнице, Орихиме сможет заниматься любимым делом, Мегуми за ней присмотрит. Искать ее скоро перестанут, женщины никому не интересны, решат, что сама погибнет или попадет в публичный дом, что иногда равноценно.       — Вы так добры, — она не улыбнулась, но глаза потеплели. — Я буду очень благодарна вам.       Она ему благодарна. Это он ей обязан жизнью. Кеншин сжал кулаки.       — И вы не боитесь довериться? Что, если на самом деле я приведу вас к гибели? Вы даже не спросили моего имени.       — Видите ли, — Химе устало прикрыла глаза. — Я уже не боюсь. Ничего. Совсем. Но я не собираюсь умирать, и за свою жизнь буду цепляться до последнего. У меня нет другого выбора, кроме как довериться вам. Если бы вы хотели убить меня, вы бы сделали это, у вас был миллиард возможностей. Что же до вашего имени… если честно, мне нет разницы. Скажете — хорошо. Нет — неважно.       — Кеншин.       — А?       — Меня зовут Химура Кеншин.       — А… — Химе взглянула на него с чуть большей заинтересованностью. — Очень приятно.