my love is an animal call

Осенняя луна имеет над ним особую власть. Труднее всего сопротивляться её зову, когда деревья еще укрыты листвой, но ночной воздух уже морозен и по-особому сладок. Эфир чувствует этот зов, даже когда луну закрывают облака. Большую часть года он контролирует себя, но осень пробуждает в нем нечто особое, древнее. Оно скрывается под тонким налетом цивилизованности и терпеливо ждет малейшей возможности вырваться наружу. Эфир знает — чувствует кожей, — что другие сородичи тоже пытаются сопротивляться: тот же Омега в дни осеннего полнолуния прячется в крипте под главным собором, убежденный, что под землей власть луны ослабеет. Эфир никогда не спрашивал, помогает ли — ответ он и так знает. Сам он спешит вернуться в келью с наступлением сумерек и плотно закрывает ставни, запирает дверь. Луна словно шепчет: перестань сопротивляться. Эфир завешивает окно одеялом и зажигает свечи, надеясь, что их теплый оранжевый свет сможет побороть холодное серебряное сияние. Свечи помогают ему не думать о луне; свечи напоминают ему о другом — об искорках в янтарных глазах, о солнечных бликах, танцующих на медно-рыжих волосах, запах нагревшегося воска и дыма заглушает сладость осеннего воздуха. Но сегодня он не зажигает свечи, не закрывает ставни — бесполезно, луна уже проникла в его мысли. Эфир закрывает глаза, подставляя лицо бледному свету, делает глубокий вдох. Легкий ночной ветер касается кожи, и это становится последней каплей. Эфир сдается. Босиком и без маски, одетый только в спортивные штаны, он тихонько выбирается из окна кельи, спускается вниз по стене, цепляясь когтями за трещины в каменной кладке, и то на двух ногах, то на четырех, держась с подветренной стороны и прячась в тени зданий, отправляется в сторону леса. Ночной воздух так сладок и свеж. Лес приветствует его шорохом ветра в кронах деревьев и голосами ночных птиц, запахом палой листвы и влажной почвы, словно кто-то разломил шляпку гигантского гриба. Тропинка под ногами извивается и петляет, уводя все дальше в глубь леса. Люди боятся приходить в лес после наступления темноты; они верят, что в самой чаще живет нечто, поглощающее заблудшие души — и они правы. Но для таких, как Эфир, оно не представляет угрозы. В чем-то они даже сродни друг другу. Все цивилизованное, что еще осталось в нем, требует, чтобы он повернул назад. Спрятался в крипте вместе с Омегой, забился под кровать в собственной келье — куда угодно, лишь бы скрыться от холодного лунного света. Будто его собственный голос шепчет ему, требует, просит, умоляет вернуться, но — с каждым шагом все тише, все слабее, и вес в его голове и груди становится все легче и легче. Эфир ступает уверенно и твердо, без лишнего шума, но и не скрываясь; в какой-то момент он опускается на все четыре лапы, как должно зверю. Луна перекраивает его облик, обостряет все чувства и заглушает тревоги. Испуганный голос, бормочущий на задворках разума, что так не должно быть, наконец-то замолкает, и Эфир впервые за долгое время делает вдох полной грудью. Ночной воздух уже не кажется холодным, от запахов, заполняющих ноздри, приятно кружится голова. Непривычный, животный восторг наполняет все его существо, заставляя сердце биться чаще. Эфир вдруг понимает, что уже перешел с шага на легкую рысь и двигается все быстрее; лапы отбивают глуховатый ритм по мягкой почве, когда он бежит сквозь подлесок, перепрыгивая через выступающие из земли корни и поваленные деревья. Мышцы, и кости, и суставы, и связки поют, когда он бежит; голоса, сливающиеся в единый хор, симфония, скользящая вдоль позвоночника, бьющая в голову, и он бы смеялся, но из груди рвется только низкий счастливый рык. Что-то шуршит в кустах. Темный силуэт, метнувшийся сквозь ветви и листву; длинные ноги, ветвистые рога, слабый запах зелени и мокрой шерсти. Он спугнул оленя. На мгновение он задумывается, не рвануться ли следом, но решает, что для охоты еще будет время позже — и продолжает бежать, наслаждаясь скоростью. Когти легко зарываются в рыхлую землю, оставляют глубокие борозды. Черные стволы деревьев, ветви, закрывающие небо и качающиеся на ветру, и путающиеся в шерсти, и поляна. Лунный свет, мерцание звезд, серебряный блеск травы; лапы проезжаются по мокрой земле, когда он останавливается — резко, слишком резко. Запахи земли и травы, и мха, и камней, и древесной коры опьяняют. Когда он задирает голову и воет — ревет — кричит — поет, лунный свет бьет ему в глаза. Когда взбудораженная чаща затихает, Эфир вдруг слышит ответный зов, переливчатый и долгий. Шерсть на загривке поднимается дыбом. Ветер доносит до него слабый, но все же отчетливо различимый запах дыма. Смутно знакомая, его горечь дразнит, щекочет ноздри. Эфир жадно вдыхает. Чужой клич повторяется снова, и в нем звучит не вызов, а приглашение.

***

Ночной воздух пахнет палой листвой, влажной почвой и дымом. Четкие отпечатки чужих лап, след петляет между деревьев, горьковатый запах все ближе и ближе. Эфиру кажется, что он различает прерывистое дыхание в шорохе ветра. Он сбавляет шаг и движется осторожно, чтобы не выдать себя. Но когда впереди показывается стройный темный силуэт, и запах дыма снова наполняет ноздри, Эфир не выдерживает. Когти оставляют глубокие следы в мягкой почве, из горла рвется торжествующий рокот. Он бросается вперед, но добыча легко уворачивается. Кончик чужого хвоста игриво щелкает его по носу. Эфир недовольно ворчит и слышит в ответ насмешливую трель. Догони меня. Поймай, если сможешь. Его охватывает яростная, чистая радость. От дымного запаха так сладко кружится голова, и Эфир срывается с места вслед за стройной фигурой, исчезающей среди деревьев. Луна поет в его венах. Сердце бешено колотится в груди, пока он мчится сквозь подлесок, жадно втягивает воздух и выдыхает клубы серебристого пара. Бегущий впереди легкий силуэт бросает на него короткий взгляд через плечо — в темноте вспыхивают янтарные искорки, — и Эфир, собравшись с силами, делает еще один рывок. Прыжок, и еще один, и еще. В ушах свистит ветер. Он быстрее, но цель мельче, легче, и увертливей; под лапами хрустит полусгнивший ствол, в нос бьет сладковатым запахом спор и мокрого дерева, и он отталкивается снова, вытягивается в воздухе — добыча легко отскакивает в сторону, дразня, и он приземляется в мокрый от росы куст, фыркая и мотая головой. Ничего. В этой игре нет проигравших. Дрожь предвкушения поднимает шерсть — волосы — дыбом. Еще раз — добыча вскрикивает, когда он вылетает из куста и сбивает её с ног, а затем — смеется. Сильные, тонкие руки обнимают его шею, влажное дыхание оседает на его разгоряченной коже, горько-сладкий запах дыма заполняет ноздри. Песня луны в голове начинает затихать.

***

Эфир просыпается, когда первые лучи солнца пробиваются сквозь кроны деревьев. После ночей, когда луна берет над ним верх, он спит крепко и долго, но после пробуждения чувствует себя так, будто не отдыхал вовсе, и просыпается обычно от холода. Сейчас же ему уютно, тепло, и кажется, будто он отлично выспался в собственной постели. Это непривычно и странно. Эфир пытается поднять руку, чтобы протереть глаза, и слышит недовольное сонное ворчание. Рядом с ним — точнее, практически на нем — кто-то лежит. Кто-то теплый, дышащий размеренно и тихо; жаркое дыхание оседает на коже Эфира, на густой шерсти, покрывающей его грудь. Стоит Эфиру пошевелиться, как он прижимается еще теснее и снова недовольно ворчит. От него пахнет дымом и палой листвой. Эфир все же открывает глаза. И видит солнечные блики, танцующие на медно-рыжих волосах и полированных кончиках рогов. Дьюдроп с сонным вздохом прижимается лбом к его плечу; тонкий гибкий хвост обвивается вокруг ноги Эфира и сжимает ее. — Дью? Что… — спросонья слова даются Эфиру с трудом. — Как ты…? — Спи, — бормочет Дьюдроп, его голос звучит сипло. — Еще рано… В другое время Эфир бы послушался. Им редко удается именно поспать вместе; их отношения — череда торопливых свиданий в уединенных уголках аббатства, тайные прикосновения и подброшенные записки, и любая возможность побыть наедине — на вес золота, особенно вот так, вдали от любопытных глаз. Но сейчас какая-то назойливая мысль не дает ему покоя. Он вдруг вспоминает: мягкая почва под лапами, запах дыма, щекочущий ноздри. Азарт погони и предвкушение. Стройная фигура, исчезающая среди деревьев. — Дью, пожалуйста… Дьюдроп снова вздыхает и поднимает на него заспанный, недовольный взгляд. Эфир замечает, что в волосах у него застрял сухой листок, и машинально тянется его вытащить. — Альфа, — зевает Дьюдроп. Эфир удивленно моргает. — Альфа? А он тут причем? — Встретил его в соборе вечером, — поясняет Дьюдроп. — Он… нес еду в кри… в криииипту, — он снова зевает и мотает головой. — Я спросил, зачем. Ну и… слово за слово… он мне рассказал, — его взгляд постепенно проясняется, становится привычно острым и внимательным. — Только я пообещал, что никто ничего не узнает, так что молчок. Эфир фыркает в ответ. Он все-таки работает с Омегой в лазарете и знает, что Альфа пользуется любой возможностью туда заглянуть. — А потом у меня в голове как будто щелкнуло, — продолжает Дьюдроп. — И я подумал: а вдруг полнолуние так действует не только на Омегу? Ну и я побежал к дормитории, и представь, как я удивился, когда увидел, что ты бежишь к лесу в одних штанах… Эфир коротко, рвано выдыхает. — Ты все видел. — Почти все, — уточняет Дьюдроп. — Я не подходил близко, пока ты не… не начал выть на луну. — И завыл в ответ, — бормочет Эфир. Ему хочется наорать на Дьюдропа, обозвать идиотом или как-нибудь похлеще, но в то же время Эфир просто не может на него злиться. Сердце начинает биться чаще при мысли о том, что Дьюдроп не побоялся пойти ночью в лес, потому что беспокоился за него. Дьюдроп пожимает плечами, насколько это возможно в лежачем положении. — Трудно было удержаться. — Но я мог ранить тебя. Или сделать что-то похуже! Я… в такие ночи я не совсем контролирую себя, — Эфир отводит взгляд. — Точнее, совсем не контролирую. Что вообще… что мы делали? — он не уверен, что хочет знать ответ, но все-таки должен убедиться. — Катались по траве, потом случайно разбудили ту восьминогую тварь, которая живет в самой чаще, и убегали от нее, — темные губы Дьюдропа растягиваются в улыбке, и Эфиру уже не так хочется злиться. Дьюдроп с ворчанием сползает с него и все-таки садится, потягивается, вытянув руки вверх, крутит головой, разминая шею. Эфир зачарованно наблюдает, как двигаются мышцы под тонкой кожей. Раздается сухой щелчок, и Дьюдроп удовлетворенно вздыхает. Растрепанный, с сухими листьями и хвоинками, застрявшими в волосах, и засохшей грязью на серой коже, в утреннем свете он все равно выглядит потрясающе красивым. Эфир приподнимается на локте и тянется вытащить еще один листок из его волос. Замечает разводы грязи на собственной коже и тяжело вздыхает. — Надо будет заскочить в душ, когда вернемся. — Помоешь мне голову? — тут же оживляется Дьюдроп. Он любит, когда Эфир возится с его волосами, расчесывает их и заплетает в косы, но такая возможность тоже выпадает редко. — А если нас заметят? Сейчас утро… — Да еще даже к заутрене не звонили, — Дьюдроп щурится на солнце, пробивающееся сквозь кроны деревьев. — Если поторопимся, нас точно никто не увидит, — он с завидной легкостью поднимается на ноги и снова потягивается. Из одежды на нем только форменные брюки, грязные и разорванные чуть ниже колена. На вопрос, где он оставил маску, Дьюдроп отмахивается: — Под деревом на опушке, я запомнил место. Заберем по дороге. Он протягивает руку и помогает Эфиру подняться; Эфир пользуется возможностью, чтобы, наклонившись, легонько потереться кончиком носа о его нос. Дьюдроп шутливо фыркает. — Спасибо, — шепчет Эфир. Он не уточняет, за что именно, но на губах Дьюдропа появляется улыбка. — Все для тебя, — отвечает он так же тихо. — Слушай, Эф… — его взгляд снова становится серьезным. — Когда тебе в следующий раз захочется пробежаться по лесу под луной, дай мне знать, хорошо? Не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, когда ты… вот такой. Эфир смущенно поджимает хвост. — Обычно все не так плохо… Большую часть года я могу держать себя в руках. Только осенью становится тяжело. Дьюдроп гладит костяшки его пальцев. — Что-нибудь придумаем вместе. Если что, буду носить тебе еду в крипту. Или бегать с тобой по лесу, как пожелаешь, — в его глазах вспыхивают озорные искорки, и горло Эфира вдруг перехватывает от нахлынувшей нежности. Держась за руки и переплетя хвосты, они возвращаются в аббатство.