Ещё один вечер

Она стояла у края ванны, наполненной горячей водой, и уже несколько минут теребила туго затянутую над грудью шнуровку. Каз стоял рядом — домашний, непривычно расслабленный, верхние пуговицы рубашки расстёгнуты, рукава — высоко закатаны, а руки свободны от перчаток. Инеж снова, как впервые, залюбовалась его узкими длинными пальцами и почувствовала, как чуть ослаб узел, свернувшийся в солнечном сплетении. — Мы всё ещё можем всё отменить, — мягко напомнил он. Он напоминал об этом уже третий или четвёртый раз подряд, и больше всего ей хотелось сейчас сдаться, ухватиться за его слова, отказаться от этой глупой затеи. Она сердито дёрнула шнуровку на груди. — Нет. Узел в подвздошье свернулся туже, но она упрямо потянула с себя лёгкую блузу. Дело плохо, думала она отстранённо, медленными, неловкими движениями снимая с себя одежду. Ей было страшно — отчаянно, беспричинно. Страх сковывал руки и ноги, мешал дышать, окатывал поочерёдно волнами то холода, то жара. Она сосредоточенно смотрела прямо перед собой, не поднимая глаз, но как будто чувствовала на себе взгляд Каза. Сколько раз они засыпали в одной постели, под одним одеялом, держась за руки, сколько раз она переодевалась ко сну в его спальне — но прежде он всегда отворачивался, а сейчас его взгляд обжигал кожу. Она сама этого хотела. Хотела, чтобы он увидел в ней женщину. Хотела, чтобы однажды он захотел к ней прикоснуться как мужчина. Конечно же хотела, чтобы он однажды увидел её без одежды. Она действительно этого хотела, отчего же ей так страшно, словно ей снова четырнадцать лет, словно она снова на борту невольничьего корабля умирает от неизвестности. Столько раз её раздевали чужие руки: чаще грубо и бесцеремонно, иногда — ласково и нежно. Столько глаз смотрели на её обнажённое тело… Сняв последний предмет одежды, она почувствовала, что её мутит. Комок горечи встал поперёк горла. Она чувствовала дрожь, такую сильную, будто стояла голой на ледяном фьерданском ветру. — Инеж… Голос Каза звучал глухо, словно издалека. Не отвечая, не поднимая глаз, на подгибающихся ногах она подошла к ванне, неуклюже забралась в неё и присела — быстро, как подрубленная, опустилась вниз, сжалась в комок, обхватив колени. Горячая вода сомкнулась вокруг неё, ласково обнимая. Неожиданно Инеж почувствовала себя так, будто ей на плечи лёгло тёплое плотное покрывало: сначала прошла дрожь, ещё через пару минут выровнялось дыхание. Инеж пошевелила пальцами — и почти не почувствовала в них скованности. Жгучий ужас стих, отступил, рассеялся туманным мороком, показался ей нелепым и смешным. Она вспомнила о молчаливо присутствовавшем Казе и почувствовала, как кровь приливает к лицу. Как глупо она, должно быть, выглядела! Она смущённо подняла на него глаза. Каз стоял, неестественно выпрямившись. Узкие пальцы комкали губку. Остекленевший взгляд падал куда-то мимо неё. Инеж оглянулась, но увидела лишь свои волосы, расплывшиеся по поверхности воды. — Каз?.. — позвала она неуверенно. Он медленно перевёл взгляд на неё. Лицо его казалось спокойным, почти расслабленным, лишь чересчур, почти до синевы, бледным. Инеж вдруг вспомнился мрачный фьерданский тюремный фургон. — Каз? — повторила она встревоженно. Он сипло выдохнул. Выговорил медленно, отчётливо: — Кажется… идея была… неудачная. Догадка опалила её огненным фейерверком. — Вода? Он улыбнулся слабо, одними губами: — Вода. Немного помедлив, он подобрал и натянул перчатки — неторопливо, но Инеж показалось, что она услышала его долгий выдох. Пока она выбиралась из ванны — решительно, забыв о всех страхах, пока вытиралась широким полотенцем, пока одевалась с привычной ловкостью, словно её ждало невыполненное поручение, он стоял в стороне, мрачно теребя манжеты, и она, отвернувшись, старательно не ловила на себе его взгляд. Теперь она стояла напротив него в нерешительности, не зная, что сделать и что сказать, когда он, шагнув к ней, вдруг порывисто обнял её обеими руками и прижал к себе, так неожиданно, что в первый миг она почти испугалась, сбитая с толку. Это было так не похоже на обычные его осторожные, неуверенные объятия, в которых всегда чувствовалась готовность в любую минуту остановиться, выпустить её. Сейчас он держал её так крепко, словно боялся, что она исчезнет, стоит его рукам чуть ослабнуть. Так крепко он сжимал её в своих руках, надёжно прижимая к себе, в ту ночь, когда нёс её, раненую, истекающую кровью, на «Феролинд». Она осторожно обняла его в ответ, прижалась щекой к груди. Он положил острый подбородок ей на макушку. Она чувствовала тепло там, где спины касались ладони в кожаных перчатках. — Ты тёплая, — произнёс он хрипло, вторя её мыслям, и она вдруг со всей ясностью поняла, о чём всё это. — Я здесь. Я живая, — сказала она, постаравшись вложить в эти слова всю бережную ласковость, на какую была способна. Он усмехнулся, но сжал её крепче. — Ненавижу твой корабль, — проговорил он глухо. И добавил: — Иногда я хочу его сжечь. Она улыбнулась: — Но потом ты вспоминаешь, во сколько он тебе обошёлся? — Потом я вспоминаю, во сколько он мне обошёлся. Они стояли молча ещё некоторое время, пока она, посомневавшись, не решилась ответить откровенностью: — Я ненавижу твой город. — Я знаю, — ответил он печально. Как будто знал и то, что ей самой иногда хочется спалить дотла Кеттердам. Или хотя бы Бочку. Или убить главарей всех банд. Или однажды увезти Каза Бреккера из Кеттердама, чтобы никогда больше не возвращаться. Или… — Хочу вафель, — сказала она. — С яблочным сиропом и горячим шоколадом. Он выпустил её из объятий, отступил на шаг. — Раз уж планы на вечер изменились, закажем в «Купероме» самых вкусных вафель в Кеттердаме, — сказал он, с улыбкой застёгивая на груди рубашку. В уголках его губ всё ещё таилась печаль. — Видишь, в этом городе есть и что-то стоящее, ради чего можно в него возвращаться. Она постаралась улыбнуться в ответ. Что-то стоящее в этом городе действительно было. Что-то, ради чего она возвращалась снова и снова. И это были не вафли.