Этот страх разрушает меня

      — Сыграем в карты? — предложил Даниэль, встав из уютного глубокого кресла перед камином. Муж всегда чувствует, когда мне грустно и меня нужно поскорее отвлечь. — Может, в ландскнехт? Жан-Жак, ты с нами?       — М? — Брат поднял голову от странного талисмана с изображением огромного оленя. Сувенир с войны, с которым он никогда не расстается. — А… Нет, спасибо. Как-нибудь в другой раз.       Жан-Жак снова сосредотачивается на деревянном круге, который перебирает в руках. Будь его воля, он бы тут не сидел. Впрочем, брат здесь ничего не решает, и я скажу ужасную вещь, но, возможно, это к лучшему. У меня больше нет сил каждую ночь просыпаться в холодном поту от кошмаров о его смерти.       — Куда, скажи, куда ты пойдешь?! Тебе жить надоело?!       Я едва ли не билась в истерическом припадке, узнав, что брат собирается пойти на войну добровольцем. Если бы муж вовремя не подхватил меня, я бы, должно быть, упала на пол.       — Ты не понимаешь, — спокойно, как и всегда, ответил брат, — страна в этом нуждается.       — Ну и пошел ты к черту вместе с этой проклятой страной! В гробу я вас всех видела!       Брат лишь взглянул на меня в ответ проницательно, будто видит насквозь, и я сдалась. Прижалась к мужу, расплакалась и сделала вид, что все это происходит не со мной.       До самого отъезда я делала вид, что не замечаю всех попыток брата помириться. И мама, и тетя, и Даниэль — все уговаривали меня наконец поговорить с ним, но я могла лишь плакать по ночам в подушку, а утром притворяться, что судьба Жан-Жака ничуть не волнует меня. Каждое воскресенье этого ужасного месяца я страстно молилась лишь о том, чтобы брат остался дома, но не была услышана. Если бы я знала, что случится дальше, нашла бы более действенный способ его остановить.       — Останься. — Это было первым, что Жан-Жак услышал от меня за месяц. Он в ответ лишь грустно улыбнулся и сказал, что не может. — Ты не понимаешь, куда ты идешь, на что соглашаешься. Тебя никогда не учили воевать, ты не справишься.       — Я всему научусь, Шанти. Не волнуйся за меня. Настоящий дворянин должен быть воином, а не прожигателем жизни.       — Вы со своей рискуете очень быстро попрощаться, виконт дю Мортье.       Жан-Жак усмехнулся, снова взглянув на меня большими ярко-зелеными глазами:       — Ничего, я везучий.       У меня больше не было ни сил, ни желания отвечать. Тогда я сочла свою слабость последствием бессонной ночи, которую провела, рыдая в плечо мужу, и лишь спустя пару недель поняла, что ношу дитя.       Сын завозился и заплакал в кроватке, и мне пришлось отложить рукоделие и подняться, чтобы укачать его снова. С самого рождения Мишеля мама и тетя говорили, что я слишком мнительная, раз не выпускаю ребенка из рук и даже с нянькой не могу оставить надолго. Что ж, его — по крайней мере пока что — я еще могу уберечь от этого страшного мира.       Брат ничего не говорил о войне, но я и без него все понимаю. Как у него появились шрамы на спине и на плече, он долго предпочитал молчать, и я бы ничего не узнала, не будь мой муж врачом.       — Ну-ка, сними рубашку, я посмотрю, что там у тебя.       Однажды Даниэль так же как и я, устал смотреть на бесплодные попытки брата достать книгу с верхней полки и делать вид, что ничего особенного не происходит. Как мне иногда не хватало его решительности! Я бы никогда в жизни не смогла даже предложить Жан-Жаку поговорить о больном плече с моим мужем.       — Давай потом. Не при Шанти же, — попытался отговориться брат.       — При ней, — отрезал Даниэль. — Продолжишь в том же духе, еще и мать с теткой позову, тоже пусть знают, что с тобой происходит.       — Да зачем? Через пару месяцев все само собой пройдет.       — Прекрати дурить и делай, что сказано. — Даниэль умел быть строгим, при этом не сердясь всерьез. В свое время меня это в нем подкупило.       Брат нехотя расстегнул верхнюю рубашку, снял ее и повесил на спинку стула.       — Ну, давай, смелее. Ты ведь не из пугливых, — подбодрил Даниэль, когда брат снова попытался убедить нас, что с ним все хорошо, и улизнуть. — Сержанта рядовому просто так не дадут. Чего ты как девица в первую брачную ночь?       Жан-Жак криво усмехнулся и все-таки стянул с себя нательную сорочку. На левом плече расплывался странный шрам, похожий на расходящиеся по воде следы от брошенного камня.       — Я так и думал. Пулевое.       — Навылет. Повезло. — Брат потер плечо и здоровой рукой потянулся за оставленной на стуле одеждой.       — Подожди. Попробуй заложить руку за спину. Можешь?       Даниэль зашел ему за спину и нахмурился:       — Еще одно ранение? Шрам на боку.       — Было дело. Пару дней спустя, — неохотно ответил брат, надевая обратно сорочку и заправляя в брюки. — Доставлял важное сообщение в штаб командования. Получил за это медаль.       — Хорошо хоть не посмертно. А то, знаешь ли, чуть-чуть правее…       — Не попало же, и это главное, — отозвался Жан-Жак, натягивая на плечи рубашку.       — С этим, конечно, не поспоришь. В остальном, не хочу тебя огорчать, но пара месяцев ничего не изменят. Скорее всего, рука прежней не станет. Мне жаль. Тебе лучше подумать, чем занять себя здесь. Ты же учился в институте, напиши, спроси, может, они примут тебя обратно. Могу даже сам узнать, если хочешь.       — Не хочу. Я собираюсь вернуться в Америку, когда рука окончательно заживет.       У меня все внутри оборвалось, когда я услышала это. Уж не хочет ли он и в самом деле распрощаться с жизнью?       — Тебе, братец, голову, случаем, ничем не задело? — с сомнением протянул Даниэль, делая вид, будто собирается найти на той следы еще каких-то ранений. — Может, объяснишь мне, зачем тебе туда?       — Просто я не трус и не прячусь за колыбелью ребенка или юбкой жены, — неожиданно огрызнулся брат.       — Конечно нет, сержант, — спокойно ответил муж, — ты не трус. Ты безумец. И ходячий покойник, если все-таки каким-то чудом сможешь вернуться на фронт.       — Я все равно вернусь, — упрямо повторил брат, заставив меня на секунду перестать укачивать сына и сжал в руках амулет. — Чего бы мне это ни стоило.       Даниэль говорит, теперь только сумасшедший или слепой признает его годным. К счастью, в армейской врачебной комиссии не держат ни тех, ни других, только вот я боюсь, что в нашем городке найдутся. Что будет, если Жан-Жак снова переплывет океан? Боюсь, тогда он уже не вернется.       — Послушай-ка меня, братец. — Даниэль замер у полки, так и не взяв с нее колоду карт: — Тебя ранили, и просто чудом ты не потерял руку и не истек кровью по дороге в лагерь. Спустя пару дней, с незажившей раной, между прочим, ты потащился доставлять какое-то дурацкое письмо…       — Срочное послание для генерала, — мрачно поправил брат.       — Да плевал я. Так вот, ты потащился доставлять какое-то письмо, и по дороге получил пулю, которая только, опять же чудом, не попала в спину и не задела легкое. После этого всего ты умудрился выжить и вернулся домой с наполовину неработающей рукой и ночными кошмарами. Так вот, знаешь, у меня вопрос: ты чего забыл там после этого, а? Смерть свою? Или мать в могилу свести своими выходками хочешь?       — Нет у меня никаких кошмаров, — буркнул брат, пряча амулет. — Я хочу служить своей стране.       — Послужил уже. Получил медальку на грудь, сержантскую нашивку на рукав и пинок под известное место. Все, хватит с тебя, ищи место в тылу. Себя не жалеешь, нас пожалей. Мы устали за тебя бояться.       — Война еще не окончена, все еще можно изменить. Ты что, газет не читаешь?       — Да лучше бы ты этими газетами камин разжигал, ей-богу. — Даниэль, взяв карты, вернулся на свое место и тяжело вздохнул. — Слушай, Жан-Жак, я тебя понимаю, мне самому не так давно было двадцать, и голова когда-то была горячая, и кровь так же бурлила, и верил, что лучше всех все знаю. Только как бы тебе в свои тридцать не оглянуться назад и не пожалеть о бездарно упущенных возможностях. До начала занятий еще есть время, ты можешь подготовиться и вернуться в институт. В армию тебя уже все равно не возьмут, и, по-моему, это пора признать.       Брат ничего не отвечает, каждый остается при своем. У меня уже больше нет сил бояться за него и молиться, чтобы он отказался от своего глупого мальчишеского желания быть героем, до того как наделает глупостей.       Никогда прежде я не могла и помыслить, что буду так радоваться наступлению ночи. Только когда за окном сгущаются сумерки, я могу быть спокойна за брата. Утром он снова начнет метаться по городу в поисках врача, который признает его годным и позволит вернуться на фронт. К обеду он появится дома, огорченный новой неудачей. Вечером мы с Даниэлем будем взывать к здравому смыслу, уговаривать, убеждать. Он, как всегда, будет отмалчиваться.       А после наступит новый день, и все начнется сначала.       Чем дальше, тем меньше у меня сил с ним спорить, и, боюсь, придет день, когда я с радостью отправлю его в эту проклятую Америку.       И этот страх разрушает меня.