Фиолетовое

Вечер. По небу плывёт фиолетовое полотно облаков. Заходит за серые дома оранжевое солнце. С улицы приятно поддувает лёгкий весенний ветер. Окна — старые и дряхлые, выражающие всю суть русской души своим потрёпанным видом и неоттирающейся от стекла грязью. Одно из них как раз открыто — из него выливается сладкое дуновение Наружности, ласкающее ноздри, щёки, пряди волос на лице. В него выходит дым от сигареты, зажатой между двумя пожелтевшими пальцами. Крот сидит на подоконнике и курит в открытое окно. Даже тут, на этаже, нередкие надписи и объявления скрашивают потресканные стены, заглушая их пустой, тёмно-серый цвет. Краска с подоконника давно слезает, батарея под ногами не подаёт признаки жизнедеятельности. Кажется, что от любой лёгкой тяжести подоконник может проломить, но это опасение разбивает не столько логика, сколько факт, что такого коротышку, как Крота, удержит даже картонная коробка. На лестничной площадке рядом с подоконником уселся Иисус. Устало потянувшись, он поправляет волосы и пододвигает ближе колени, уткнувшись в них подбородком. Рядом с ним неаккуратно лежат короткие костыли, держащиеся среди прутьев лестницы. Тут не включается свет, не слышатся шаги, не появляются чужие любопытные глаза. В самом потайном уголке Дома — между обходным коридором в Могильник и лестницей на чердак — спрятались две одинокие души. Крот, сидя на подоконнике, докуривает какую-то дерьмовую сигарету, еле удерживающую в себе табак. Потом тушит о стену подоконника, и, предварительно ощупав раму, выбрасывает бычок навстречу внешнему миру. Голову от окна не отворачивает. Сидит. Прищуривается. Будто пытается что-то расслышать, вот только слышит он обычно не совсем те вещи, что привыкли слышать Зрячие. — Что там? — Он обращается к Иисусу. Тот лениво приподнимает голову в сторону окна. Заглядывает украдкой — больше незачем, он уже разглядывал этот вид около пяти минут назад, когда помогал Кроту адекватно расположиться на подоконнике и поджечь свою раковую палочку. — Всё небо фиолетовое. Облака пестрят красноватым, солнце уже зашло. Небо над ними тёмное. Уже не вечер, но ещё не ночь. Красота, короче. Поверь. — он делает вид, что ему не особо интересно это рассказывать, но толика теплоты в его тоне всё равно нескрываема. Крот молча, задумчиво слушает. Поглощает информацию. Строит в голове картину. Разглядывает. Он никогда не показывал другим свой интерес к миру. Для Домовцев Крот был нерешительным, хладнокровным чудилой, которому плевать на всё то, что он познать не может просто физически — какого цвета стена, которую от трогает, одежда, которую он носит, и пейзаж, в сторону которого так невзрачно обращает голову. Он курит в открытые окна, незаметно пытаясь уловить этот еле ощутимый запах с улицы, это невесомое касание ветра, залетающего в комнату. Он никогда не видит, что там — но он всегда знает, что что-то там есть. С Христовой помощью он решил своё знание подкреплять — насыщать новыми представлениями, новым ощущением мира вокруг него — тёмного и до невозможности непредсказуемого. А второй оказался, на удивление, и не против. Хоть и собственное наслаждение от данного процесса он показывать не хотел, но под слоем искусно и тонко выделяющейся самодостаточности и гордости, в его описаниях звучала еле уловимая прослойка заботы. Прослойка, которую он не смел выпячивать слишком откровенно, но просто не мог скрыть слишком глубоко в себе. Что-то ему не позволяло. Он никогда не мог понять, что. Он описывал рисунки стайников на стенах, узоры на свитерах, попадавших к ним от Ходоков, обложки рок-альбомов на новых дисках и пейзажи из окон со всего Дома — не для себя, нет. Для него. Только для него. Сам не понимая, зачем и почему. А Крот слушал. Он слушал, запоминал, и иногда вслушивался так, чтобы уловить каждую деталь Христова голоса. Иисус говорил — Крот слушал. Иисус рассказывал — Крот вникал. Крот задавал вопросы, а Иисус отвечал — подробно и интересно. Эти двое очень привыкли к такой форме общения. Но со временем Кроту стало до жути желаемо заговорить самому — начать рассказывать, отвечать. Открыться. Ему. Только ему. И он понимал, почему. —…Я уже видел такое однажны. Такое замечание слегка ввело Иисуса врасплох. — Видел? — Уточняюще спросил он. Никогда не слыша подобного ранее от слепца, тот был крайне удивлён и слегка заинтересован. — Я не вседа был незрячим. Когда-то этот мир был мне открыт. Мне было около шести, когда мать в очередной раз повезла меня в её родной город. Это было лето, а мы ездили туда каждый год в летнее время. Я очень любил это место. Оно было единственным, о чём я мог вспоминать с чувством родства и теплотой на душе, когда ещё что-то помнил. В квартире каких-то людей — старой и просторной — окна выходили на серые дома. Я смутно помню тот закат, падающий на них. И огромные фиолетовые облака, проплывающие тогда по небу. Тот год был последним, когда я посещал этот город. С того времени больше я никогда не сидел на старых, советских креслах, не дышал родным летним воздухом с заросшего высокой травой двора, не ходил на уличный рынок и не ездил на поездах. Крот ненадолго замолкает. Иисус, увлечённый рассказом, забывает о манерах и начинает налегать на продолжение. — А… Что потом? Крот без намёков понимал, что он подразумевает под этим «потом». — А потом авария. Ушиб глаз, катаракта. В семь лет я резко начал терять зрение. С того времени я почти ничего не помню. В задумчивой паузе он наклонил голову чуть ниже. Будто всматриваясь куда-то, в одну точку. В свои воспоминания. — Помню, что как только я стал таким… Я появился здесь. Это место приняло меня без давления, слёз и криков. Дом — первое и единственное место, принявшее меня такого. Крот замолчал. Слегка понурый, он опустил голову полностью, дав нестриженным волосам закрыть его лицо от внешнего мира. Часто ему хватало лишь этого действия, чтобы отстраниться от чужих реакций и острых взглядов, ощущающихся даже в вечной темноте. Он вцеплялся бледными руками в край подоконника, и застывал на месте, будто погружаясь в сон. В такой момент не хватало только нацепить наушники со всяким бьющим в уши редкостным дерьмом, чтобы максимально почувствовать себя в обезопасенном от света и тьмы коконе. Иисус видел его таким не раз. Он не любил показывать своё беспокойство в его сторону, вместо этого он выбирал скрывать под надуманными упрёками факт, что ему, на самом деле, не всё равно. Но сейчас не было настроя кого-то упрекать. И не было сил зачем-то притворяться и кому-то доказывать, что ему плевать, и всё в таком духе. В Доме совершенно не было принято рассказывать о жизни «До». О жизни в Наружности. А больше этого только не было принято рассказывать истории своей инвалидности. Такие темы считались свято незатрагиваемыми, излишне откровенными и интимными. Раскрываясь с такой стороны, можно было бы посчитать, что ты раскрываешь собеседнику свою душу. Всего себя. После такого Иисусу не хотелось отвергать. Он, весь закрытый стеной самолюбия и нелюдимости от людей, не открывающий сокровенные тайны даже близким друзьям, больше всего сейчас хотел открыться в ответ. Выпустить бесов прошлого и скинуть груз с плеч. И плевать на предрассудки. Плевать на гордость. Насрать на вечно нерушимые личные границы и священные незатрагиваемые темы. Он подсел на ступеньку выше, поправил ноги так, чтобы они свободно лежали в согнутом положении. —…Я попал в Дом в чуть более позднем возрасте, чем ты. Я жил в большой семье, с нормальной матерью, не хотевшей забивать хер на счастливое будущее своего чада. Отец из семьи ушёл, с нами жил отчим. Я ходил в музыкальную школу, пел в ансамбле, ломал голову над нотной грамотой и пальцы над клавишами на фа-но. Я учился в гимназии, изучал языки, не лажал. Я был умным, устремлённым к знаниям ребёнком. Читал книги и внедрял в себя хорошие вкусы в видеоиграх и музыке. Блять, да у меня были все шансы на хорошее будущее. В его голосе читалось раздражение и обида, выбившаяся из тела спустя долгое время после силой вымученного смирения. Трясущейся рукой Иисус прикрывал хмурые брови, непонятно от кого и зачем. Пафосное движение скорее от привычки. Но и оно не могло скрыть нарастающий стресс и наплыв эмоций. Крот, обративший слепой взор в его сторону, слушал тихо и внимательно. Почти не дыша. Боясь прервать момент. —…А что потом? — Он спросил осторожно, почти не надавливая. В невидящих глазах отражалась целая буря эмоций — удивление, волнение, интерес. — Да что потом… — Отдышавшись, Иисус пытался остынуть, не отражать голосом напряжение. — Я тогда лыжами начинал увлекаться. Был помешан на риске и слишком уверен в своих возможностях. Погнал на трамплин, неудачно скатился. Потерял равновесие, выпал на бок, перелом тазовой кости. После этого ходить нормально я так и не научился. Мать была в отчаянии. Она ещё пыталась думать, что я смогу с этим жить прежней жизнью, но в семье было много других детей, над будущем которых так же надо было рвать задницу, и поддерживать меня такого, в таком неприспособленном для инвалидов мире ни у кого не было сил и желания. Отчим настоял на «Безопасном месте». Якобы, так будет лучше и для меня, и для них. Мать прогнулась. После короткой паузы Крот отвернул голову к полу. На его лице не выражалось никаких эмоций. Но незрячие глаза выражали крайнюю задумчивость. — В Доме я оказался в двенадцать лет. Уже тогда я был хмурым и чёрствым истуканом, и был близок к тому, чтобы стать обладателем очередной обидной дурацкой клички. Если бы не крестик на шее, который мне с большим напором всунула мама. Она верующая была, всегда пыталась вдолбить в меня то же самое… Иисус усмехнулся с самоиронией. Неискренне улыбаясь, он смотрел в сторону, в очередной раз лишь обдумывая абсурдность своего положения. Божий Сын на костылях — сгорбленный, отрешённый нарцисс, самим своим видом высмеивающий концепцию существования Бога. Патлатый задрот в серой, неприметной одежде, не меняющейся уже который год. Панк и гений в одном проявлении. А рядом с ним — сидящий на подоконнике Крот. Низкорослый и, к тому же, сутулый, всегда носящий под тёмным пиджаком ещё два слоя одежды, чтобы не мёрзнуть. Всегда с хмурым, задумчивым взглядом, с грязной головой и вечными синяками под прозрачными, как два зеркала, глазами. Два мрачноватых отщепенца Дома, с виду и не представляющихся возможными друзьями. Слишком схожие внешне, слишком разные нутром. Но их общение друг с другом каким-то образом давало нужную и тому, и другому, разрядку. А ещё постоянную тягу к повторным встречам. Нужду в отдушине, представляющую собой, может, даже простое перебрасывание фразами в наполненной людьми комнате. Или помощь в зажигании сигареты в укромном месте, где есть только они двое. А, может быть, и в чём-то большем. Только непонятно, почему… — Помоги зажечь, пожалуйста. — Крот выщупывает из помятой пачки ещё одну сигарету, зажимает в губах, достаёт из кармана спички. Иисус уже готовится взяться за костыли, но Крот спрыгивает с подоконника. Поворачивается в сторону Иисуса, опускается на корточки, садится коленями на самую крайнюю ступень, между согнутыми Христовыми ногами. Выпрямившийся, наклоняет голову прямо над Иисусом, находящимся теперь от него на растоянии вытянутого локтя. Протягивает растерянному Иисусу коробок спичек. Тот мешкается. Но забирает коробок с ладони, поджигает спичку и аккуратно подносит к краю сигареты. Крот подкуривает, заключая сигарету между пальцев. Выдыхает дым в сторону, чтобы Иисус не задохнулся. Воздух сразу наполняется едким запахом табака. Крот, задумчивый, медлительный, словно одурманенный чем-то, возит головой то в сторону прутьев на лестничном проёме, то к стене, то вниз — туда, где, по сути, должно находиться Иисусье тело. Он делает затяжку, не отводя головы. — Знаешь, — Говорит Крот, — Я, на самом деле, почти никогда не ощупывал людей. Он говорит об этом с даже большей горечью и аккуратной откровенностью в голосе, чем когда говорил о воспоминаниях из Наружности. — С тех времён я так давно не видел людей во всех подробностях их внешности, что почти забыл, как они выглядят на самом деле. Мимолётные прикосновения были — я часто касался рук воспитателей, таскающих меня из коридора в коридор, чувствовал прикосновения к плечам, когда кто-то в тесной комнате садился по мне впритык, или к спине, когда кто-то меня толкал. Помню, одна девочка когда-то давала мне потрогать свои волосы… — Улыбнувшись, он сделал паузу. Улыбка быстро сошла с его лица. Он явно собирался продолжить, но молчал, то ли подбирая слова, то ли читая весь свой монолог наперёд, как открытую книгу. Иисус, как ошпаренный, смотрел прямо на Крота. Он смотрел. И слушал. — Но, на самом деле, мне перестало быть интересно, как выглядят другие люди. То, что из себя представляет большая их часть. Образы сами строились в голове после их дурацких фраз или надменных действий. После длительного восприятия мира через слух я научился по одной интонации голоса определять, как выглядит тот или иной человек. Я не видел их лица, цвета их глаз. Я видел их душу. Она выпячивалась прямо передо мной так, что я мог попробовать её кончиком языка. Но это был пресный, пустой вкус. Вкус разочарования. Он снова замолчал. Теперь уже собираясь с силами — кажется, сомневаясь, стоит ли ему сказать то, что он хочет. — Но... Вот в чём дело... От неуверенности он стал тише. — Тебя я разглядеть никогда не мог. Крот вытолкнул из себя эти слова, как самое горестное, что он только мог произнести. — Твой голос, твои действия, твоя манера... Каждый раз строя себе один или другой образ, он разбивался вдребезги после новой встречи с тобой. Твои действия непредсказуемы. Твои слова нельзя предугадать. Никогда не ясно, как ты ответишь на тот или иной вопрос. Никогда не ясно, что именно ты имел ввиду под тем или другим ответом... Что ты хотел мне донести своим уколом или советом. Иисус внимательно слушал. — Но... Эта неясность каждый раз только заставляла меня возвращаться к тебе. Разговаривать с тобой, просить тебя о помощи. Желать. Тебя. Меня раздражает то, что именно твоя душа — неуловима. Неописуема. Что именно она мне... Не открыта. И это заставляет меня безумно хотеть её. Только... Её. Иисус прерывает его тем, что хватает за свободную от сигареты руку. От этого движения Крот содрогается, роняя горящий бычок на ступеньку. Но твёрдая хватка сменяется лёгким придерживанием. Иисус ведёт его торопливыми, но нерешительными движениями, с долгими остановками, и прислоняет чужую руку к своему лицу. Крот дотрагивается до тёплой щеки — и чуть не отдёргивает руку от неожиданности. Пытаясь поверить в реальность происходящего, нерешительно прислоняется кончиками пальцев к мягкой коже. Он ощущает подушечками текстуру, утыкает пальцы сильнее, всё ещё не понимая точно, правдиво ли это. Впитывает ощущения, застывает, будто высасывая энергию из христова лица прямо в своё тело. Потом чуть отводит руку, и кончиками пальцев возит по лицу — осторожно, блаженно, обдумывая все действия. Последовательно ощупывает детали. Касается небольших кудрявых бакендабров за скулой, зарывается в них. Ведёт руку ниже, по очертанию. Проводит костяшками пальцев по подбородку, дотрагивается до щеки, ероша ещё не сбритые мягкие волоски щетины на скуле. Дотрагивается до губ — аккуратно проводит под носом, гладя девственные усы. Ощупывает нос — слегка, без усердия и интереса. Едва утыкаясь проводит под глазом, чувствуя мягкую кожу синяков. Останавливает руку на щеке, прильнув всей ладонью. Иисус смотрит Кроту прямо в глаза. Крот смотрит прямо в Христову душу. Он не видит её, но ощущает рукой, всем телом, всем трепещущим от ощущений сердцем. Он чувствует её прямо в ладони, и она — самое прекрасное, что он когда-либо ощущал. — Твои глаза... — Неожиданно говорит Иисус. Его тон ещё никогда не звучал так аккуратно и... Доверительно. — Что? Иисус понижает голос до шёпота. Он звучит туманно, сонно. Будто одурманенный чем-то, непостижимым, непонятным, не позволяющим сопротивляться. — Они красивые. Из всех эпитетов в этот момент он смог подобрать только этот. Никакой другой не подошёл бы описанию того, что он видел перед собой здесь и сейчас, в данную секунду, в данном человеке. Крот почувствовал, как лицо, на котором всё ещё лежит его рука, приближается. Оно становилось ближе к его лицу — медленно, с остановками после каждого приближения. В какой-то момент он мог почувствовать своим лицом чужое тёплое, слабое дыхание. А затем — своими губами чужие мягкие, пухлые губы. На витающий в воздухе табачный дым уже никто не обращает внимания. Крот погружается в ощущения, погружается в чужую душу полностью, рискуя утонуть. Он никогда ещё не ощущал чего-то подобного. От ощущения души в буквальном смысле "на кончике языка" разум мутнеет. Рука Иисуса всё ещё висит на руке Крота, сползшая к локтю. Он придерживает её почти без усилий — полностью расслабив. Уже, кажется, забыв про неё. Медленно отстраняясь, он всё ещё смотрит в глаза Кроту. Тот, не успевший отойти от ощущений, туманно таращится незрячими глазницами в одну точку — куда-то ниже христовых губ. Его рука так и остаётся на щеке Иисуса. Иисус не понимает, что побудило его сделать это. Вернее, нет. Он пока только начинает понимать, что с ним происходит. Но единственное, что он действительно сейчас готов понять — он не жалеет о произошедшем. Ему было нужно это, ему... Понравилось. И он, может быть, даже хотел бы повторить. Крот же, не дожидаясь ответных повторных действий, вцепляется свободной рукой за затылок Иисуса и прижимается губами к Христовым губам. Уже намного настойчивее, увереннее и с умелыми движениями. Бычок на лестнице под ногами догорает, выпуская из себя последнюю струйку дыма. Небо за окном становится тёмно-синим, от фиолетового не остаётся и следа. Дом погружается во мрак. До выпуска остаётся один месяц.