Экспозиция А: Решая дилемму дикобразов

У неё были благие намерения. Я знал это – она рассказала мне о своих планах на выходные с таким удручённым выражением лица, словно догадывалась, что подставляется под критику, действует в крайне невыгодных условиях, и я прекрасно знал, о чём она тогда думала. Она отчаянно искала что-нибудь действенное, хоть что-нибудь, что могло бы сработать, вернуть старого-доброго Окарина, к которому она уже успела привыкнуть за столь долгий час. Также я знал, что она прекрасно понимает бесполезность своих стараний. Но опять-таки, Маюри всегда была такой – не хотелось бы называть спонтанные подбадривающие вечеринки по выходным пресловутым «лёгким путём», однако они никак не тянули на сеансы интенсивной гипнотерапии. Никто из нас не мог позволить себе ту помощь, которая нам тогда была нужна. Мы привыкли тонуть – какая польза от спасательного жилета, если уже знаешь, как держаться на воде? Несмотря на всё это, она, судя по всему, была в восторге от возможности проведения нашей самой первой официальной ночёвки в лаборатории, на которую были обязаны явиться все сотрудники. Она пообещала мне, что соберёт все необходимые припасы, закуски и прочее, что совместное времяпровождение пойдёт мне на пользу. В конце концов, по её же словам, она переживала за меня. А когда Маюри начинает за тебя переживать, она пойдёт на всё, только бы вернуть тебе хорошее расположение духа, несмотря на то, что порою это лишь ухудшало ситуацию. То, как усердно она старалась, заставило моё сердце сжаться от боли. Наши неудачи друг перед другом были симметричны – они рифмовались. Вся эта ахинея с прыжками во времени была далеко за пределами её контроля; в сложившейся ситуации она навряд ли могла ощутить себя полноценным действующим лицом; вместе с тем она взаправду не озаботилась подумать о своём благополучии. Вполне возможно, мысль о том, что ей могут навредить, даже не пришла ей в голову. Пока её близким было больно, для себя самой она оставалась второстепенным приоритетом. Когда она посмотрела на меня своими большими голубыми глазами, прося разрешения разворошить лабораторию и освободить место для гостей, которые обязаны были прийти, я просто не мог сказать ей «нет». Я изобразил сопротивление, вслух размышляя о том, стоит ли переставлять всю нашу элегантно расставленную мебель ради такого пустяка (игра в скептика всегда забавляла ее, и кто я такой, чтобы лишать её этого удовольствия?), в конце концов сдавшись, как я обычно и делал; впрочем, на задворках моего сознания всё-таки всплыла мысль о том, что для меня было бы лучше и дальше киснуть в одиночестве, бесцельно листая @channel, вместо того, чтобы быть окружённым людьми, нуждающимися в развлечении. Поддерживать образ «безумного учёного» стало гораздо обременительнее в последние… сколько-то там дней. Отмерять время в этом вакууме бесконечной петли было бессмысленной затеей. Её черты просветлели, яркий луч пересёк её лицо, заставив меня ухмыльнуться от прилива нежности, которую я ощутил в тот момент, и она начала возбуждённо пылесосить всё вокруг в попытках подготовить лабораторию к приходу гостей, без умолку болтая со мной. Что ж, она действительно любила заботиться о людях. Были такие моменты, когда я замечал мечтательное выражение на её лице и сразу, в мгновение ока, узнавал в нём то, которое было у неё всего за несколько секунд до неминуемой гибели. Подобно тому, как лицо невесты скрывает белая вуаль, моя Маюри была укутана Смертью. Были моменты, когда мысль об этом пожирала меня изнутри, вместе с идеей того, что, возможно, вид её мёртвого тела я помнил гораздо лучше, чем ямочки, проступавшие на её щеках во время улыбки. Однако утопание в собственном горе также не могло принести мне особой пользы. Движение вперёд – это всё ещё движение, независимо от того, получается ли отвлечься от происходящего или нет. Прогресс есть прогресс, и я не мог воротить нос от возможности немного улучшить общий настрой. “Ой, кстати, Окарин,” – прощебетала она, – “сначала тебе стоило бы побриться! Ты становишься немного неопрятненьким!~" Озадаченный её словами, я приподнял бровь, а затем отошёл в ванную, посмотреться в зеркало– по моим ощущениям, я брился только вчера. Она была права. На самом деле она была намного добрее ко мне в своих подколках, чем ей следовало быть. Я выглядел отвратительно. Моя некогда утренняя щетина теперь смотрелась так, словно её время давно перевалило за полночь. Я вздохнул. Видимо, я выгляжу так же, как и ощущаю себя. В своих глазах я не разглядел ровным счётом ничего. Ни искры творения, ни явных признаков жизни, только зудящую пустоту. Я выглядел как ходячая рана, едва покрывшаяся коркой. Часть меня, самая больная из всех, задавалась вопросом: был ли тот бледный, выцветший шрам, тянувшийся дугой по моему тощему предплечью, тем же самым, что я заработал в предыдущей мировой линии? Какие части самого себя я унаследовал таким путем – какие перенеслись, а какие остались теми же? “Напомни-ка, Маюри, когда ты собираешься проводить это торжество?” – спросил я, стряхивая с себя ступор саморефлексии и на мгновение возвращаясь в норму. “Я уже пригласила всю Лабораторию,” – робко ответила она, почти признавая свою вину за то, что сразу побежала собирать людей, не зная, как я к этому отнесусь – словно собака, которую словили с тапком её хозяина в зубах. “Я сказала им быть тут к 7, так ведь нормально?” Она приготовилась получить от меня выволочку, и выглядела застигнутой врасплох, когда ничего такого с ней не произошло. “Как по мне, звучит разумно,” – сжато ответил я, уже приглаживаясь в той степени, в какой мог, и думая о том, стоит ли вообще принимать душ в такой близости от только что установленного мной дедлайна. Конечно, он не помешал бы– я пахнул словно смерть. Что было вполне понятно, учитывая, что мне не удавалось набраться храбрости для полноценного душа со времён первого Д-мейла, по крайней мере со включённым светом. Я выскальзывал из своей одежды, запрыгивал внутрь на (обычно) 5 минут, которые я мог выдержать раздетым, а затем поспешно одевался обратно, не обращая внимание на воду, протекавшую сквозь мои футболку и брюки. Сегодня у меня было недостаточно энергии, чтобы прервать эту традицию. *** Прошло только пять минут, а я уже был вымотан. Пока присутствовали сотрудники Лаборатории 002, 003, 006 и 008 – ни малейшего признака сотрудников 004 или 005. Фейрис была загружена поздней вечерней сменой– к сожалению, её работа в сфере обслуживания извращенцев не заканчивалась до самой ночи, так что Маюри предоставила ей специальное право присутствовать заочно. Я намеренно забыл пригласить Кирю Моэку; не думаю, что Маюри заметила; насколько ей было известно, сотрудника 005 никогда не существовало. Кроме того, я боялся представить, как поведу себя, если вновь увижу лицо Моэки, прекрасно зная, что она сделала и что ещё сделает. Мы не разговаривали в этой мировой линии, и я не собирался тратить на неё своё время. Что касается Курису, я не видел никаких следов девушки. Это было удивительным – она обычно не пропускала проходившие в лаборатории мероприятия. Я бы рискнул предположить, что у неё было не так уж много друзей; её работа здесь, в Японии, была довольно изолирующей. В то время как лаборатория гудела от болтовни, я лишь мимоходом вклинивался в разговор то с одним пустым комментарием, то с другим, более занятый вглядыванием в свои текстовые сообщения. Я наблюдал за тем, как вкладка переписки с Курису попеременно появляется и исчезает из бытия, не имея достаточной смелости, чтобы поинтересоваться насчёт её местонахождения– она была занятой женщиной, чьи передвижения являлись её личным делом. К тому же я чувствовал вину за то, что слишком уж расслабленно себя с ней вёл, она любила принижать меня из-за самых глупых мелочей, и я не хотел навлекать на себя её гнев тем, что соизволил почувствовать себя в праве распоряжаться её прибытиями и отбытиями. Так что я положил телефон на находившийся позади меня диван, рассеянно вздыхая, пока остальная часть Лаборатории продолжала заниматься прежними делами. Маюри была занята демонстрацией своих новейших косплейных творений Руке, которая явно выглядела устрашённой перспективой примерить на себе откровенный наряд, чего Маюри, видимо, не замечала, а если и замечала, то никак не возражала. Дару и Сузуха вместе сидели за компьютером, рассматривая новый код, который Дару (безуспешно) пытался запустить с прошлого вторника. Судя по увиденному мной, она составляла ему серьёзную конкуренцию по части навыков программирования, руководя им с видом женщины, отчётливо понимающей, чем она занимается. Когда я уже постепенно начал растворяться в звуке, погружаясь в состояние диссоциации под жужжание вентилятора, внезапная вибрация со стороны диванной подушки вернула меня обратно в пространство и время. Я несколько секунд возился с телефоном (если бы кто-то наблюдал за мной, точно воспринял бы как полного идиота), проверяя текстовые сообщения, чтобы наконец наткнуться на уведомление от сотрудника Лаборатории 004 – Кристины: “Прошу прощения за задержку, Окабе. Поезд немного запоздал, если ты способен в такое поверить. Думаю, ты поймёшь моё нежелание прогуливаться, учитывая, насколько сейчас влажная погода. Буду на месте через пятнадцать минут!” Пытаясь смягчить формальность своего текстового многословия, она предварила текст маленьким эмотиконом кота. Вполне в её духе. Её ответ вызвал у меня глубокий вздох облегчения, и нога, которой я, сам того не осознавая, безостановочно притоптывал, полностью утихомирилась, пока я читал текст. Ещё до Д-мейлов я терпеть не мог опозданий, cейчас же тот уровень страха, что они вызывали во мне, был сравним с получением на руки заявления о пропаже. Курису знала об этом; она наверняка не имела доступа к сети в метро и в эту же минуту бежала в лабораторию, поэтому и оправдывалась в сообщении. Она не хотела говорить об этом прямо; она также знала, что я стыдился признавать подобные вещи. Возможно, за мной действительно требовался особый уход. “Это Курису?”. Я вздрогнул– в своей отвлечённости я не заметил Маюри, заглядывавшую мне через плечо, любопытную, как и всегда. Не сумев выдавить из себя слов, я кивнул, заставив её засверкать от радости. “Я так рада, что она сможет прийти! Я уже волновалась, что у неё не получится!” “Я тоже,” – пробормотал я себе под нос, надеясь, что она не услышит, пусть и будучи уверенным в обратном. У неё был очень острый слух, и она знала меня лучше остальных, по крайней мере в достаточной степени, чтобы понимать мои многочисленные неврозы и считывать моё беспокойство по движениям тела. “Ты боялся, что с ней что-то случится по дороге? Знаешь, у неё ведь есть перцовый балончик. Кроме того, она свирепая. Я уверена, что даже если случится худшее, она могла бы постоять за себя.” “Нет, нет, Маюри, я лишь… Просто забудь обо мне, я несу чушь.” Услышав это, она нахмурилась, но не стала допытываться; она уважала моё право на секреты. Было так много всего, чего она не знала, и ещё больше того, что мне не хотелось объяснять. Иногда мне казалось, что мы с Маюри жили в разных мирах, даже несмотря на то, что выросли вместе. Я вращался в совершенно другой по сравнению с ней сфере знаний, и всё из-за её неотвратимой участи. Это не означало, что она была глупой; без сомнений, в плане эмоционального интеллекта она была самым умным человеком, которого я когда-либо встречал; однако ей никогда не приходилось – и не приходится – беспокоиться о вещах наподобие чёрных дыр Керра, мировых линий, полей аттракторов и степеней дивергенции. “А ты не знаешь, когда она будет?” “Сказала, что через пятнадцать минут. Правда, это было минут пять назад.” Маюри кивнула. “Мы с Рукой можем посидеть с тобой. Если, конечно, хочешь,” – предложила она. “Ох, не волнуйтесь обо мне, возвращайтесь к вашей косплейной болтовне,” – сказал я, шутливо отмахнувшись от них рукой, уже размышляя над тем, что я скажу Курису, когда она придёт, и как с ней поздороваюсь. С момента нашей последней серьёзной беседы слишком уж много всего случилось, и от перспективы того, что мне предстоит говорить с ней об этом, мой живот скрутило узлом. Что было ещё хуже, теперь я наконец понимал, как мало у нас с ней оставалось времени. К чему приведёт удаление самого первого Д-мейла. И кого я потеряю, если доведу дело до конца. Самый первый Д-мейл, отправленный нами (точнее мной), был связан с её смертью. Когда я писал его, то не придавал этому особого значения – всего лишь предупреждение Дару о том, что ему стоит держаться подальше от здания радио, отправленное мной после обнаружения её тела. Я вспомнил, как стоял снаружи дверей и мучался от тошноты, прислонив руки к коленям, а затем спешно набирал разбитый на части текст, о чём мне предстояло узнать уже намного позже того момента, когда его прибытие на телефон Дару кардинально изменило тот мир, который я знал. Он привнёс в мою жизнь Макисе Курису, влетевшую в неё, словно сбившийся с изначального курса метеор. Самая чудесная из падающих звёзд, прочерчивающих дугу в ночном небе. Если я исправлю допущенные мной ошибки, верну мир к тому состоянию, в каком он должен находиться, Курису вновь будет мертва. Сам факт её нынешнего существования был случайностью вселенского масштаба, пусть мне и не хочется так говорить. Я не был готов расстаться с ней. Только не сейчас. Когда она переступила порог: растрёпанные рыжие кудри волос, согнутая, пыхтящая фигура, бледные глаза, лишь немного приподнявшиеся, чтобы встретиться с моими, – время как будто остановилось. И я говорю это со всей серьёзностью– я прекрасно знал, каким ощущается остановившееся время, оцепенение Считывающего Штейнера, с которым я был знаком, как со старым соседом. С её приоткрытых губ слетело начало смешка, который она решила не продолжать. Когда воздух был достаточно влажным (а в Акихабаре это было обыденностью), её рыжие волосы свивались в тончайшие локоны с маленькими завитками на концах– я не знал, как они называются, но часто ловил себя на том, что подыскиваю подходящие слова для того, чтобы описать их. Чтобы описать её. Мы несколько дней не виделись друг с другом; она отъезжала в Осаку ради какой-то конференции, и этого времени для меня было достаточно, чтобы расклеиться. Понятно, что она постоянно держала Лабораторию в курсе событий, присылая множество фотографий великолепного портового города, который я в шутку называл рассадником агентов Организации, советуя ей быть настороже. На самом деле я просто хотел сказать ей, чтобы она берегла себя. Не знаю, почему не мог просто взять и сделать это – полагаю, расплывчатость являлась для меня своеобразным укрытием. Увидев, как её подруга заходит внутрь, Маюри оживилась и подбежала к ней, заключив в крепкие объятья. “Курису! Ту-ту-ру!~ Мы так по тебе скучали! Без тебя лаборатория совсем на себя не похожа,” – всхлипнула она, зарываясь носом в шею Курису. “Ни слова, Дару,” – отчитала Сузуха коренастого мужчину, сидевшего вместе с ней за компьютером, уже зная, как он прокомментирует такое проявление нежности. “Эй, я даже сказать ничего не успел!” – фыркнул он, оскорблённый её словами. “Вау, не ожидала столь тёплого приёма,” – тяжело дыша, прохрипела Курису. – “Я тоже по вам всем скучала, за исключением сидящего вон там показушника.” Она кивнула в мою сторону, на тот край дивана, где сидел я. В ответ я бросил столь же непреклонный взгляд, сморщив нос от её неблагодарности. “Ужасно любезно с твоей стороны, Кристина. Однако я ничуть не обижаюсь– я знаю, ты говоришь такие противные вещи в попытках скрыть факт того, что ты на самом деле отчаянно влюблена в меня! Я польщён, нет никакой нужды скрывать это от меня~” “Ой, да иди ты”. Она уже отстреливалась по полной. Ей почти не потребовалось усилий, чтобы вернуться к нашим обычным перепалкам. Боже, как же я скучал по этому. “Итак, успела ли я что-нибудь пропустить? Как обстоят дела с последним Д-мейлом?” Тишина. В те несколько мгновений, за которые были произнесены эти шесть слов, атмосфера в лаборатории ощутимо сгустилась. Хотя я наотрез отказался сообщать нашим друзьям какие-либо подробности, им было известно, что прогнозы неутешительны. Единственной, кто хоть немного понимала мрачность сложившейся ситуации, была Сузуха, и всё же она не знала конкретики, лишь то, что всё было серьёзно. Меня всё ещё мучили определённые вопросы, на которые могла ответить только она; она знала траекторию наших усилий, и я был вынужден прорабатывать свои действия вместе с ней, пытаясь понять, существуют ли альтернативные решения для той ужасной неизбежности, которая с каждым днём, с каждой покинутой мировой линией давила на меня всё сильнее и сильнее. Мне потребовалось немного времени, чтобы во всём разобраться, но гораздо больше бесплодных попыток, чтобы принять. Сбив мистера Брауна и Моэку со следа, повозившись со внутренностями машины времени, и отправив несколько рискованных Д-мейлов, вновь лишивших Фейрис дочернего счастья, а отца Руки – душевного покоя, мы заполучили как драгоценное время, так и IBN-5100, однако никак не подобрались к решению самой важной дилеммы. Я закрыл глаза, позволяя горящим под стеклом цифрам, отпечатавшимся в моей памяти, всплыть перед веками. “0.489710”. Всякий раз, когда Маюри или Дару пытались выяснить, почему я был в таком ужасном расположении духа; что такого я мог выяснить насчёт удаления самого первого Д-мейла, что могло бы заставить меня в нерешительности стоять над кнопкой “ENTER” клавиатуры на протяжении целых часов, после чего я отправлялся на очередную прогулку с целью проветрить голову; я сразу же их останавливал. Я бормотал, что не хочу об этом говорить, и всё на этом. Дару был чуть более настойчив, чем Маюри, и отнюдь не так деликатен со мной, как она; тем не менее, осознав, что ничего не сможет из меня вытянуть, он также отстал. Я почти рассказал Сузухе, но слова застряли в моём горле, и я не смог… Я просто не смог. “Это связано с Курису, не так ли?” – спросила она, и когда я ответил ей сдавленным всхлипом, её расспросы прекратились. Мы стояли на крыше лаборатории, составляя друг другу безмолвную компанию, пока я плакал, ничего не говоря вслух, даже не смотря один на другого. Она понимала меня. “Ха, всё настолько плохо?” Шутливый вопрос Курису вытащил меня из воспоминаний, в её тоне, почти что небрежном, проскочила нотка юмора. “Я уверена, что мы разберёмся с этим, что бы там такого ни было. Итак, каков план на грядующую ночь?” “Ничего особенного. Дару упоминал что-то про проведение турнира по видеоиграм, однако консоль уже несколько месяцев как сломана. Мы можем с таким же успехом поставить какой-нибудь фильм, избавив себя от лишних хлопот,” – предложил я. – “Будем ли проводить голосование? Или все согласны?” Вся Лаборатория подняла руки, судя по всему не имея возражений, за исключением Маюри. “Мы можем посмотреть фильм, но только тот, что выберет Окабе,” – сказала она с удивительной долей уверенности, контрастировавшей с натянутой улыбкой, в которую сложились уголки её рта. Хоть она и знала, насколько сильно в последнее время я ненавидел принимать решения за других, возможно она решила, что если я выберу что-нибудь по своему вкусу, это побудит меня хоть немного расшевелиться. Она наверняка помнила, что мне нравилось объяснять детали в фильмах, которые мы вместе смотрели в детстве. Тогда я получал удовольствие, растворяясь в иных мирах до такой степени, что мог в точности рассказать, как они работают. Но для меня это было так давно… Сейчас я желал лишь отпустить бразды правления, сложить с себя лидерские полномочия, которые я взял на себя в старших классах, ведомый тщеславием, и раствориться в атмосфере присутствия самых дорогих мне людей, собранных вместе в этой комнате, живых, здоровых и довольных. Будь это идеальный мир, моё присутствие здесь было бы подобным призраку, прячущемуся в уголках их жизни, никогда не делающему за них выбор, лишь наблюдая в молчаливом одобрении, как они живут, свободные от всяких последствий. Сказать ей "нет" было непросто– я не хотел отказывать ей напрямую, это было бы сродни тому, чтобы напугать оленя. Она наверняка отвела бы меня в сторонку, спросила бы, чем она может помочь, и получила бы в ответ безоговорочное “я не знаю”. Поэтому я решил временно переложить эту скромную ответственность на кое-кого, кто явно получил бы гораздо больше удовольствия от подобного задания. “Что ж, Курису только что вернулась из Осаки, и раз уж мы устроили такой шум в честь её возвращения, почему бы не позволить выбрать ей? Уверен, найдётся хотя бы один слащавый романтический фильм, который приходится тебе по душе, Кристина.” “Во-первых, ай. Во-вторых, очень смелое предположение с твоей стороны, что романтика входит хотя бы в тройку моих любимых жанров. Есть один фильм, просмотренный мною во время последней поездки в Штаты, который вполне может понравиться Лаборатории.” “И это?..” “Он называется «Чужой»,” – ответила Курису. Я прищурился. “Разве это не тот раскрученный американский фильм ужасов? Не знаю, станет ли Маюри‒” “Я люблю страшные фильмы!” – выпалила Маюри, уже хлопавшая в ладоши от восторга. “С каких это пор ты начала смотреть фильмы ужасов?” “Ты многого обо мне не знаешь, Окарин.” Если быть честным, за то десятилетие или около того, что мы провели вместе, я никогда и не подозревал, что ей нравятся хорроры– насколько мне было известно, она была достаточно робкой в таких вещах; с другой стороны, она всегда находила новые способы удивить меня. “На самом деле вам стоило бы побеспокоиться за Руку. Но она будет в по-о-олном порядке. Я сберегу её от большого страшного инопланетянина!” Она была права; если кто-то и мог возразить выбору Курису, то только наш застенчивый цветочек Рука, однако та показалась утешённой бравадой Маюри, даже тихо хихикнула. “Со мной всё будет в порядке, не беспокойтесь,” – ответила она; подобно мне, она не любила беспокоить других и не утруждала себя возведением множества личных границ, если они у неё вообще были. Её счастье, как она считала, напрямую зависело от её же любезности и нужности для остальных. В течении примерно 15-20 минут мы успели соорудить простейшую одеяльную крепость, к вящей радости Маюри. Большая часть наших простыней пошла на создание навеса, потребованного ей, но в конце концов мы справились; Дару и я поставили стулья по обе стороны изъеденного молью дивана, протянув тонкие белые простыни над подушками, пока Сузуха и Рука расставляли оставшуюся мебель в подковообразную форму, разостлав наше единственное стёганное одеяло на полу и поместив в его центре кофейный столик, на котором расположились попкорн и напитки. В подобные моменты, когда все были охвачены суматохой и весельем, я не мог не задаться вопросом: а есть ли в этом всём место для меня? В действительности я чувствовал себя отторженным от них– насколько бы мне ни хотелось быть их ровесником, я существовал в другой системе временных координат. Пока они были в безопасности, я с радостью наблюдал за ними, но стоило только появиться возможности уйти, и я хватался за любой шанс сбежать. Пребывание в этом месте, как единственного человека, знавшего исход будущих дней, вызывало у меня ощущение тягучего напряжения, будто я дышу сквозь дым. Все начали рассаживаться, подыскивая места, в которых им предстояло окопаться на весь оставшийся вечер. Дару и Сузуха сидели на нескольких подушках справа от нашей собранной на скорую руку крепости, укутанные в одеяло, которое точно было маловато для них двоих, однако они не обращали на это внимания. Маюри и Рука устроились совсем рядом с телевизором, о чём, я был уверен, они пожалеют, когда фильм начнётся всерьёз– Рука, во всей свой премудрости, решила принести спальный мешок, когда получила приглашение на ночёвку, так что теперь она и её спутница уютно устроились в его плюшевых объятьях. Было приятно видеть, что они настолько близки, и что им настолько уютно друг с другом. Они знали друг друга целую вечность; меньшего я и не ожидал, к тому же Маюри любила обнимать и быть обнятой, что также работало в её пользу. Оставались только мы с Курису, севшие на противоположных концах дивана. Её помягчевший взгляд лежал на двух девушках, уютно устроившихся в своём спальном мешке, напоминая мне заботливого родителя, наблюдающего за тем, как его дитя впервые влюбляется, и умоляющего, чтобы молодому сердцу не суждено было разбиться. Я не мог винить её за такое поведение; от сладости этой парочки мне самому грозил сахарный диабет. В какой-то момент своих разглядываний она заметила, что я пристальным взором наблюдаю за переменой выражений на её лице, и ответила мне взглядом, который, как я только мог предполагать, означал “мы поговорим об этом позже”. Нажатием на пульт, который крутился в её пальцах, пока Лаборатория рассаживалась по закуткам, она наконец включила телевизор, и DVD-плеер загудел, оживая. Большинство из нас были “киношниками-болтунами”, так что мы не относились к совместному кинопросмотру как к какой-нибудь священной церемонии, требующей почтения– литании пересекающихся разговоров почти полностью заглушили актёров дубляжа, но для этого и нужны были субтитры. Маюри и Рука возбуждённо болтали о декорациях и о том, насколько гибельно-мрачным выглядел корабль, в то время как Сузуха и Дару всё ещё продолжали свой предыдущий разговор о коде. Курису, однако, ещё не признавшая принятую в нашей лаборатории норму громких разговоров во время фильма, скользнула в сторону моей подушки и подняла свою руку вверх, почти нежно обхватив ладонью моё правое ухо– я почувствовал её немного прерывистое дыхание, прежде чем она начала говорить – а также наклонившись ко мне до такой степени, что мы практически находились вплотную друг к другу. Я попытался унять кровь, прилившую к моим щекам. Она вроде не заметила. “Х. Р. Гигер – так звали художника, который работал над большинством дизайнов в фильме,” – шепнула она, едва сдерживая свой энтузиазм. – “Ты знал, что, как говорят, при создании дизайна ксеноморфа он вдохновлялся образами йорубийских богов?” “Конечно же ты об этом знаешь,” – усмехнулся я. “Ну и? Разве тебе не кажется это интересным?” Её слова звучали как подколка, однако я почувствовал намёк на искренние сомнения под тонким налётом её язвительности. “Нет, нет- я просто… Наверное, иначе я бы об этом никогда не услышал.” Самое близкое к комплименту, что я мог ей сказать, не выдавая себя. Я звучал как полный идиот– почему у меня не получается хотя бы раз произнести то, что действительно хочется сказать? Пора завязывать с этими плясками и танцами. Она знает меня, если я немного приоткроюсь, это не заставит её убежать прочь. Судя по всему, ответ её удовлетворил; она попыталась вновь нахмуриться, вернув уголки рта на прежнее место, однако всё-таки не смогла полностью скрыть отблеск восторга, проявившийся в её глазах от моего подобия похвалы. Когда Курису порекомендовала выбрать этот фильм, я предположил, что аспект “ужасов” не проймёт меня– я никогда не был слишком уж чувствительным, и не то чтобы практические эффекты '79 года были настолько пугающими. Но в тот момент, когда я увидел кровь, у меня перехватило дыхание. Это удивило меня. В прошлом я никогда не страдал от гемофобии, и всё же… Мой пульс заметно участился, зрачки расширились, я начал всё дальше и дальше отдаляться от самого себя, в то время как моё дыхание постепенно превращалось в прерывистую одышку. Никто из моих друзей не заметил моей острой реакции– к счастью, они были слишком отвлечены, чтобы беспокоиться или сопереживать мне– вот только в любом случае я недолго смог выносить вид этого ярко-красного цвета до того, как сломаться подобно хрупкой ветке. Я вновь видел багровую лужу, стекавшуюся под короткими тёмными волосами, увлажняя пряди, в то время как я мог лишь беспомощно наблюдать, как жизнь уходит из её глаз. Худшей частью этого воспоминания было то, как именно свет уличных ламп падал на её лицо, освещая только одну часть и тем самым придавая Маюри неземную красоту. Когда я почувствовал легкий прилив желчи к горлу, я понял, что мне надо выбраться наружу, независимо от того, насколько подозрительным это будет выглядеть, независимо от того, какую реакцию спровоцирую. Пускай я терпеть не мог их жалостливых взглядов, мои границы были непоколебимы; «беги» всегда было моим первым импульсом, к лучшему это или к худшему. Въевшаяся в память россыпь веснушек на лице мертвой девушки вызывала у меня тошноту, её черты непрерывно крутились перед моим внутренним взором. “Пойду подышу,” – пробормотал я, прикладывая все усилия, чтобы мои слова прозвучали как можно убедительнее, и, выбежав за дверь, сразу начал взбираться по винтовой лестнице, которая вела на крышу нашего здания. Я старался не оглядываться: для меня, чуть не спотыкавшегося в спешке, лишь бы уйти от гула компании, сверлящие взгляды людей, по-настоящему любивших меня, были сродни удушью. Моё горе было достаточным паноптикумом, и я уже устал наблюдать за тем, как дорогие мне люди теряют себя в боли, даже не принадлежавшей им, ради меня. Я добрался до верха лестницы, однако моё учащённое дыхание не успокоилось; здесь я наконец позволил страху сковать себя, заключить меня в свои тиски, словно он был единственным, кто когда-либо дотрагивался до меня. Каждый сделанный мной шаг ощущался так, будто простирался через весь мир, ввергая меня в умопомрачительное головокружение– я качнулся, пытаясь покрепче ухватиться за поручни, стоявшие по периметру открытой крыши, и ничтожно упал, ударившись о бетон с громогласным стуком. Именно тогда потекли слёзы, за которым последовал рой мыслей, налетевших на меня, подобно саранче. Ты подвёл её. Всё это время ты действительно считал себя нормальным, что ты можешь чего-то добиться, но ты же знаешь, кем являешься на самом деле. Ты обманщик; теперь они способны это узреть, и они впрямь находят это жалким. Ты не можешь никого спасти, черт, ты с трудом можешь спасти самого себя. Ожидать от них любви – всё равно что просить шею полюбить гильотину, а спину – радоваться пуле. Ты ходячий смертный приговор, Окабе Ринтаро. Ты притягиваешь их своей фальшивой бравадой, как мёд мух, и обрекаешь их всех. Если бы ты действительно хотел поступить правильно, то покончил бы с собой, здесь и сейчас‒ спрыгнул бы с крыши этого здания и избавил их от унижения столь глупой смертью. Именно так всё и есть. Раз за разом она умирает глупой, глупейшей смертью, а ты‒ в своей бесполезности ‒ ты позволяешь этому случится. Она была счастлива до того, как явился ты. Самая милая девушка из когда-либо встреченных нами, яркая как лучик солнца, сама невинность, и ты напоил её нашим ядом. Ты родился, неся боль снаружи, Окабе. Ты слишком ничтожен, чтобы всю её вместить. Любой, к кому ты дотрагиваешься, тоже её чувствует. Мы ничего не можем сделать против времени, разве ты не видишь этого, идиот? Подчинись ему. Позволь ему победить. До того, как мне довелось стать свидетелем событий этого лета, кровь снаружи тела была не более чем предметом чужой обеспокоенности; в достаточных количествах, поводом набрать скорую помощь и передать ситуацию в руки врачей. Сейчас же каждая капля ощущалась так, словно она была пролита моими собственными руками, стекая по трещинкам в моих пальцах, подобно воде из протёкшего крана. Вина – вот что мучало меня сильнее всего. Моя новообретённая фобия не ощущалась острой, она скорее была хронической; можно даже было сказать, что посттравматической, пусть я и не стал бы заходить настолько далеко. Ведь мне никогда не доводилось быть на войне. Единственной моей знакомой, которой довелось, грозило вновь там оказаться, стоило мне только не справиться со своими обязанностями. Что ранило меня больше всего, так это бренность, недолговечность того утешения, за которое я так жадно цеплялся. Меньше чем через 24 часа, согласно моим тщательным подсчётам, Маюри умрёт, если только я не пожертвую ещё одну бесценную жизнь в обмен на её. Тиканье часов превратилось в шум, безостановочно стучавший на задворках моего сознания – постоянный, тоскливый саундтрек моей повседневной жизни. Мои ногти впились в рукава дешёвого лабораторного халата, тщедушная попытка напомнить о земле под моими ногами, мимолётном покое, обретённом нами. Не было никакой войны. Не было ни пуль, ни машин, ни поездов, ни недобрых рук. Почему же тогда я чувствовал себя настолько испуганным? В первый раз я её не услышал. Возможно, она говорила слишком тихо, слишком мягко, чтобы привлечь моё внимание, но, когда я почувствовал прикосновение руки к своему плечу и услышал собственное имя, выкрикнутое в моё ухо, я был вырван из спирали своего бесконечного падения, принужден посмотреть в лицо той, чей распластанный труп я никак не мог перестать видеть в своих снах. Когда до меня наконец дошло, что это действительно были лишь сны, она взаправду здесь, ещё живая, в безопасности, я позволил своим пальцам погрузиться, вцепиться в ткань куртки Курису, прижавшись к ней подобно ребёнку, повесив голову, пока остальное тело сотрясалось от рыданий. “Ох, Окабе…” – вздохнула она, нахмурив брови. – “Ты ведь понимаешь, что не можешь дальше накапливать всё внутри? Это нежизнеспособная стратегия. Ты не можешь… так существовать.” “К…Курису..?” Мой голос не звучал как мой собственный, больше напоминая кого-то, кого я давным-давно перерос. Одинокого ребёнка, напуганного и обременённого многими тяготами. “Всё в порядке, всё в порядке, никто не собирается тебе вредить. Ты можешь рассказать мне, что вообще произошло? Ты просто‒ ты внезапно взял и выбежал прочь из комнаты, по-настоящему напугал меня, если честно.” Она едва держала себя в руках. Я видел, что она вела себя гораздо храбрее, чем чувствовала, плотно поджав верхнюю губу, чтобы скрыть, как подрагивает нижняя. Она дрожала в безветренную летнюю ночь. “Кр… а-а-ах,” – я сделал прерывистый вздох, “Кровь.” Мне было мало что добавить к сказанному‒ составлять связные предложения было для меня слишком уж непосильным подвигом в том состоянии, в которое я себя загнал.“ “Кровь? Ой. О Боже мой, мне так жаль, мне действительно следовало быть более чуткой. Я и не ожидала, что у тебя будет такая реакция на‒” “Неважно.” “Конечно же важно, ты же плачешь, Окабе. Не пытайся выглядеть крутым, я знаю, что всё это действительно задевает тебя. Я… должна была. Иногда я забываю, что…” “Что?” “Мы не видели даже половины того, что довелось увидеть тебе.” Курису пошатнулась, ужасные, действительно ужасные вещи промелькнули в её глазах; насколько я мог судить, она безвольно ухватилась за воспоминание, хранившееся настолько глубоко внутри, что она, скорее всего, никогда не смогла бы до него добраться. Трепет её ресниц укрывал отблески рубинового цвета, мигавшие перед её взором. Правда в том, что ей довелось всё увидеть. Она никогда не будет этого знать. И я намеревался оставить всё как есть. Считывающий Штейнер не был умением, принадлежавшим только мне; просто предыдущий опыт сделал меня экспертом в его использовании. Я часто заставал себя плывущим по рекам времени, теряя счёт минутам, погружаясь в воспоминания и прыгая от одного момента к другому. Диссоциация. Способность отсоединять разум от тела позволяет человеку обучиться распознанию незнакомых систем памяти, принадлежащих параллельным мировым линиям. Явление, которое я долго не мог понять, но, вместе с тем, о котором я всегда знал. У меня перехватило горло, и каждый мускул в моём теле напрягся. “…Почему бы тебе просто не уйти, Курису?” “Что ты сказал?” “Ты меня слышала. Курису, ты знаешь, что случается с людьми, которые остаются со мной. Ты видела, даже если не можешь вспомнить это; люди, которые заботятся обо мне, заканчивают свой путь в похоронном мешке─ чёрт, я видел, как Маюри повесили прямо на моих глазах, я столько раз видел, как пули прошивают твоё тело, что уже не хочется считать, я не понимаю, почему ты просто не убежишь. Беги и не возвращайся. Оставь эту ‘лабораторию’ позади, вернись в Америку и живи хоть немного счастливую жизнь. Ни один разумный человек не останется тут. Из-за меня она продолжает умирать, и всё же ты сближаешься со мной, будто ничего и не происходит. Я не хочу, чтобы это случилось и с тобой. Я не хочу, чтобы ты погибла. Ты ведь ценишь ту жизнь, что у тебя есть? Вот почему я считаю, что тебе стоит уехать.” Полнейшая чепуха. Каждое сказанное слово. Она наверняка видела меня насквозь. Пусть мои брови были нахмурены, а зубы сжаты, она знала, что я ничем не отличался от напуганной собаки. Рычащей, потому что другого способа предотвратить драку не знает. Мне было противно так себя вести по отношению к ней, но она должна была понимать риски. Ей нужно было заглянуть в бездну перед тем, как переступить через горизонт событий. “Я же вижу, что ты пытаешься меня отпугнуть, однако это не сработает– ты можешь лишь лаять, и ты знаешь это. Не можешь ли ты позволить себе просто пожить, Окабе? Она ещё не мертва, у нас есть время, ценнейшее время, и вот так корить себя – это только разрывает тебя наизнанку, это не делает умерших людей менее мёртвыми! Маюри здесь, беспокоится о тебе, с ума сходит, а ты при ней ведёшь себя так, словно убил её! Не думаю, что до тебя доходит – ты не убивал Шиину Маюри! “Будто я не знаю этого,” – сплюнул я. – “Я старался, так сильно старался держать себя в руках, однако‒ они не прекращаются, никогда не прекращаются. Это‒ этот постоянный гул, эти крики в моей голове, они вызывают у меня мигрень, и я не знаю как спасти тебя, и мне жаль, мне так жаль, Курису, ты заслуживаешь… гораздо большего, чем это… Но я устал. Моя спина устала держать меня ровно, кости в моих пальцах ноют прямо сейчас, всё время, будто они помнят каждый отправленный текст, и я хочу защитить тебя, но не знаю, могу ли. Мне нужно быть намного большим, чем я являюсь, Курису. Я обязан.” Она умолкла, размышляя о том, что именно хочет сказать. Она всегда тщательно следила за тем, чтобы высказанные ею мысли были верными. Она не любила повторяться. Наконец она сделала вдох. “Сегодня тебе не нужно быть чем-то большим, чем ты уже являешься,” – сказала она. – “Пусть эта ночь будет этой ночью. Завтрашний день может наступить, и он наступит, со всеми своими обыденностями и ужасами. Но сейчас у нас – сегодняшняя ночь. И это всё, чем она может быть. Луна висит над нашими головами. Звёзды ярко сияют, по крайней мере над Акибой. И, кажется, там вдалеке, если прищуриться, я могу разглядеть Венеру. Цикады поют. Я могу услышать проезжающие по соседней улице машины. Это ночь прекрасна. Мы живы, Окабе. Тебе не кажется, что в этом есть некоторая доля чуда? Из всех возможных мест, из всех возможных времён, мы оказались именно здесь, именно этой ночью. Мне жаль, что ты так страдаешь. Я…” – она запнулась. – “Увы, я не могу просто избавить тебя от всего этого. Как бы ни желала. Но я хочу, чтобы ты позволил нам переложить ношу с твоих плеч, пускай только на эту ночь. Ты тратишь так много сил на то, чтобы мы продолжали дышать, продолжали жить, и меньшее, что мы могли бы дать тебе взамен, это одна беззаботная ночь. Мы не можем решить всё и сразу; мы не Бог, и мы не его последователи─ в наших страданиях нет ничего благородного, так почему бы не позволить себе ночь тишины? Боль объявится вновь, когда ты вернёшься, она не исчезнет, и ты не обязан постоянно нести над ней стражу. Ты не обязан вечно держаться за всю эту вину, Окабе. Она не принадлежит тебе, потому что в произошедшем нет твоей вины.” Ей нелегко было всё это сказать. Судя по всему, она пыталась убедить не только меня, но и себя, и такая степень беззащитности была пределом того, что она могла себе позволить. Однако, в её представлении, именно таким образом она могла достучаться до меня. Её искреннее обращение не привело к тому, что весь мой страх испарился в мгновение ока, вовсе нет, но всего на мгновение ко мне пришло сюрреалистичное чувство полного душевного спокойствия. Будто бы в этом моменте пространства и времени мне было не о чем беспокоиться, что, возможно, я буду в порядке, несмотря на всё происходящее. Она побудила меня верить в то, что завтрашний день всё-таки наступит, а это было далеко за пределами того, чего я мог добиться своими силами. “Прошу, Курису, не оставляй меня,” – взмолился я. – “Никогда.” Слова срывались с моих губ, но всё никак не вылетали на свежий ночной воздух, танцуя на моём языке, искрясь, словно фейерверки. Спасибо тебе. Я не хотел, чтобы так всё получилось. Думаю, что она поняла, даже если ничего не смогла ответить. Её рука скользнула вниз к моему лицу, чтобы обнять мою щёку, стирая следы моих слёз; самое нежное, что Курису когда-либо делала; а затем она опустилась на колени, чтобы присесть рядом со мной. Я нуждался в ней как в воздухе. Думаю, это делало меня эгоистом. “Прости,” – пробормотал я. Он выглядела удивлённой этим внезапным извинением. “Н-да, непривычно такое от тебя слышать─ объясни хоть, за что?” “За то, что так бесчувственно себя вёл, и за то, что… плакал при тебе.” Недоумение, и всё же─ “Плакал? Почему ты должен за такое извиняться?” Я пораскинул мозгами, пытаясь понять, как всё ей объяснить. Она гораздо лучше ладила со своими эмоциями, чем я; она также недостаточно знала или заботилась о том, чтобы стыдиться их, а я был просто по-другому воспитан. Плакать в присутствии кого-либо означало, по крайней мере в рамках моей личной философии, обременить их свой болью. Самой лучшей формулировкой, которую я смог подобрать для приблизительной передачи своих мыслей и сказать вслух, было “Мне не нравится, что ты видишь меня в таком состоянии.” На это она лишь усмехнулась. “Нет ничего плохого в том, чтобы плакать при других людях, глупо о таком переживать. И я понимаю, что ты не пытался всерьёз отпугнуть меня; поверь мне, тебе пришлось бы гораздо сильнее постараться, чтобы заставить меня дрогнуть─ сам знаешь, какой упёртой я могу быть. И можешь обойтись без демонстрации своего стыда, поскольку я в нём не нуждаюсь. Я сама подписалась заботиться о тебе, и вот моя забота.” На это мне было нечего ответить. Я не хотел отвергать её доброту и расстраивать ещё сильнее. Я уже ощущал себя достаточным бременем. Она с тихим стоном поднялась обратно на ноги (иногда её колени жестоко сопротивлялись любому движению, и этот раз не был исключением), предлагая мне свою руку. Сначала я не понял, что делать с ней, просто разглядывал протянутую конечность, и до меня слишком поздно дошло, что она намеревалась помочь мне подняться с земли, в тот же момент отвечая мягко произнесённым “ой” и позволяя ей помочь. Сначала меня немного шатало, от слабости, всегда идущей после длительного плача, но после недолгого момента головокружения я наконец обрёл равновесие. “Ты действительно считаешь, что я стою всех этих усилий, Кристина?” “Не заставляй меня пожалеть о своей доброте, болван.” Я выдавил смешок в ответ на её неохотные препирания, ощущая себя утешённым вопреки самому себе, вопреки стремлению дальше держаться за ощущение беспомощности, пока оно не принесёт мне достаточной горечи. “Я… Я также хотела кое-что у тебя спросить,” – сказала она тоном, вернувшимся к могильному, почти что меланхоличному звучанию, – “перед тем, как мы перейдём к немного более серьёзным делам.” “Зависит от вопроса. Задавай.” “Сколько раз?” Ох. Я знал этот вопрос. Я задавал тот же самый вопрос, когда просыпался по утрам, каждый раз, когда смотрелся в зеркало, подсчитывая на своих пальцах каждую смерть, каждую непрожитую жизнь, каждое оставленное мной тело, сброшенное подобно оболочке цикады, и я подавил желание наброситься на неё. Я держал язык за зубами, как бы мне ни хотелось сказать ей, что это было не её дело, что это была моя ответственность и только меня. Она имела право знать, однако это знание всё равно ощущалось слишком… сокровенным, наверное так можно было его описать. Сколько раз я использовал машину времени? Чувство страха поднялось в моей груде и очутилось в моем животе параллельно тому, как я наконец смог набраться храбрости произнести ответ, “23.” Ей не хватило сил посмотреть на меня. Она просто кивнула, будто самой себе, её взгляд был устремлён вдаль, зацепленный чем-то вдали. Возможно, что Венерой. “Хочешь вернуться в лабораторию? Тут настолько влажно, что я начинаю таять.” Очередная шутка, направленная разрядить обстановку, от стоявшей позади меня невероятной девушки. Я кивнул, лишённый дара речи из-за её благонамеренного любопытства. Она всё ещё не могла встретиться со мной взглядом, наверняка пытаясь осмыслить такое количество смертей в физическом плане, возможность параллельного течения настолько большого количества вселенных явно заставила её мысли пуститься вскачь. На протяжении многих лет эта концепция была не более чем научной фантастикой. Сейчас же, для сотрудников Лаборатории Гаджетов Будущего, это была неформальная тема, обсуждаемая за стаканом разогретого рамена. Я не знал, смог ли хоть кто-то из нас полностью приспособиться к расхождению между тем, что было для нас повседневностью раньше, и тем, что стало новой нормой. Странно, насколько быстро изумительное становится обыденным. “Земля вызывает Майора Тома? Что заставило тебя притихнуть, Кристина? Я слышу, как шестерёнки поворачиваются в твоей голове.” “Ничего, я просто… Иногда я задаюсь вопросом, что бы подумал мой отец насчёт всего происходящего. Не в теперешнем состоянии, видит Бог, он точно не возгордился бы‒ думаю, я уже поняла это, перестала ожидать… чего-либо от него, совсем, но вот если бы отец, которого я помнила ребёнком, всё ещё был здесь? Думаю, ему всё это понравилось бы.” “Да?” “Да. Он всегда любил вещи, связанные с научной фантастикой, и ему действительно нравилось смотреть вместе со мной всевозможные фильмы и телесериалы. Как ему самому казалось, он «окультуривал» меня. Мама втянула его в Стар Трек, ещё до того, как они развелись, так что он просто вставлял свои DVD-диски с «Глубоким космосом-9» в проигрыватель и рассказывал мне всё про сериал, не переставая говорить на протяжении всего эпизода. Клянусь, в те времена я знала о Триллах гораздо больше, чем о его жизни в целом. Мой отец думал обо всём этом как о некой умозрительной песочнице. Столько переменных, достойных рассмотрения, и столько этических вопросов, побуждающих к размышлению. Он был так полон страсти в те времена… до того, как он озлобился.” Я слушал её, внимательно кивая, не смея открывать свой рот из страха того, что я точно скажу что-нибудь глупое. “Думаю, ты бы ему понравился. Он бы назвал тебя храбрым.” “Если я могу считаться храбрецом, мир, должно быть, полон трусов,” – шутливо отметил я, мгновенно застыв на месте посреди лестницы, в то время как Курису продолжила спуск без меня. “Ну знаешь, лично я думаю, что ты храбрый. Если это имеет какое-то значение.” “Имеет.” Мне не потребовалось и секунды, чтобы ответить ей. То, каким я виделся ей, очень многое значило для меня. Мне действительно было всё равно, как ко мне относятся другие. Моё поведение было тому прямым доказательством, однако она? От её похвал атомы моего тела начинали петь; её насмешки поражали меня, подобно болезни. “Имеет. Это действительно так.” Она стала у двери, едва дотрагиваясь рукой до ручки, и мягко смеялась; её щеки вспыхнули, реагируя на поспешность моего ответа. Мне показалось, что она в той же степени не хотела возвращаться внутрь, как и я сам. Будь это идеальная жизнь, мы бы остались на крыше, болтая обо всём на свете, пока не отрубились бы, но увы, наше время, как и всегда, было ограничено. “Нам действительно стоит вернуться,” – фыркнула она. –“Уверена, Маюри уже забеспокоилась о тебе.” “Она только и делает, что беспокоится обо мне,” – возразил я, шутя только наполовину; быть объектом чьей-то постоянной опеки иногда бывает утомительным, даже если она была самой первой подругой в моей жизни. “Ты должен быть благодарен ей за это. В смысле, она действительно ценит тебя чуть ли не больше, чем весь остальной мир.” “Быть для кого-то миром – очень уж трудная работа. Наверное, я просто не хочу разочаровывать её, как-то подводить, и это… ожесточает меня. Но такова жизнь.” К тому моменту отмахиваться от собственных чувств уже было моей второй натурой, они ничего не значили‒ я был тряпичной куклой, исполнявшей прихоти других людей (и, в большинстве случаев, Вселенной), и всё тут. Курису ответила мне обеспокоенным взглядом, но, похоже, она была не в настроении со всем этим разбираться. За таким мы могли и всю ночь провести. Когда она приоткрыла дверь, я ожидал, что нас встретят радостные приветствия со стороны остальных сотрудников Лаборатории, только для того, чтобы, переступив порог, быть встреченным тишиной. Я вздохнул с облегчением; судя по всему, остальные успели заснуть за время нашего отсутствия. Рука и Маюри покинули своё гнёздышко для обнимашек, коим являлся спальный мешок, и разлеглись на диване, где до этого сидели мы с Курису. Воришки. Дару храпел за компьютером, в то время как фильм продолжал гудеть на фоне. Единственной, кто ещё бодрствовал, была Сузуха с распахнутыми настежь глазами, присматривавшая за лабораторией подобно тому, как пастушья собака наблюдает за своей отарой. Когда мы вошли, её голова немного приподнялась, однако почти сразу же вернулась к прежнему состоянию, как и выражение её лица; полагаю, мы встревожили её. “Они не смогли досидеть до конца. Извини, Курису. Тебе стоило увидеть Маюри, она постоянно клевала носом, и это было мило,” – призналась Сузуха, на губах которой промелькнула тень улыбки. “Ох, не о чем тут беспокоиться – я не в обиде. Всё равно уже поздно. Кстати говоря, почему ты всё ещё не спишь?” – ответила Курису. “…Не смогла заснуть.” Согласно моим наблюдениям, она явно говорила не всю правду, но, возможно, в её случае ложь была благом. С Сузухой никогда нельзя было сказать наверняка. Она жила тяжёлую жизнь, и, в её представлении, подробное объяснение личных травм лишь заставило бы её выглядеть запутаннее, чем она была на самом деле, и такое ей совсем не нравилось. Тебе действительно приходилось прощупывать её, чтобы вытянуть хоть какую-то информацию. “Раз уж заговорили об этом, нам пора присоединиться, Окабе, ты выглядишь смертельно уставшим.” Её догадки были недалеки от истины; я практически валился с ног от переутомления. “Очевидно, что спальный мешок достанется мне. Можешь поспать на полу, если хочешь.” “Что за чертовщину ты несёшь, очевидно же‒ это моя лаборатория, и, соответственно, находящиеся здесь объекты переходят в мою собственность. Посему заявляю права на спальный мешок. Вдобавок, ты же не на деревянном полу спать будешь, а на расстеленном пуховом одеяле! Вершина роскоши! Брови Курису дернулись, её глаза сузились. “Ну ты и джентльмен, заставляешь даму спать на полу!” “Тогда хорошо, что ты у нас не дама – у дам есть манеры.” “Клянусь, даже если нагрянет конец света, вы всё равно будете препираться,” – проворчала Сузуха. – “Почему бы вам просто не разделить эту чертову штуку?” Мы ответили в безупречный унисон: “Ни за что!” Насчёт некоторых вещей мы все же соглашались, несмотря на склонность к спорам, и это была одна из них. Дело вовсе не в том, что её покрывали микробы, или что она была больна бешенством, или что она попыталась бы задушить меня во сне и прочее, пусть я и назвал бы в шутку эти аргументы, пытаясь скрыть истинные причины своей нужды отдыхать в одиночестве. У меня были изнурительные ночные кошмары. Чаще всего меня начинало трясти в тот же самый момент, когда я проваливался в БДГ: я беспрестанно бормотал, прерывисто кричал и плакал. Маюри заметила это и взяла за привычку сидеть у моей постели, пока я не успокоюсь. Думаю, она верила в то, что её знакомое присутствие умиротворяет меня, даже сквозь пелену столь ужасных снов. Хотя я старался замаскироваться при помощи своего гнетущего сардонизма, на самом деле я волновался о том, что она подумает обо мне, если будет находиться настолько близко, когда театр ночных кошмаров откроет занавес и предстанет перед своим единственным, одиноким невольным зрителем. Посчитает ли она меня слабым? К моему огорчению, Сузуха одарила нас таким раздражённым взглядом, что я ощутил себя неспособным воспротивиться её предложению. Судя по всему, она собиралась принудить нас к сотрудничеству, тем либо иным путём, даже если ей пришлось бы переломать каждую косточку в наших телах ради того, чтобы затащить в этот проклятый мешок. Я повернулся к своей рыжеволосой спутнице и сказал ей приглушённым голосом: “Ты же понимаешь, что в случае неподчинения она убьёт нас, так ведь?” “Нет, не-а, если ты думаешь, что я полезу в эту штуку вместе с ним, приготовься к разочарованию.” В её тоне проскользнула насмешка, заставляя её речь звучать более гнусавой; она также скрестила руки и приподняла голову, чтобы показать свой серьёзный настрой. “Ох, ладно тебе, от такого ты не помрёшь, Курису. Поверь─ мне приходилось делать вещи похуже,” – с ухмылкой сказала Сузуха. То, каким голосом она это произнесла, невольно убеждало в том, что да, ей действительно приходилось делать вещи похуже. Я не расспрашивал её насчёт пережитого на войне; я знал, что не услышу ничего приятного, и она не была настроена болтать. Судя по всему, это двоица не собиралась отказываться от своих намерений, так что я оказался между молотом и наковальней. Пусть мне и хотелось бы подыграть им, у меня было недостаточно заряда, чтобы потакать их причудам. Я вздохнул и наконец решил сдаться, смиренно сложив руки на груди. Совсем недавно я бы с лёгкостью погрузился в эти споры понарошку, хоть на целые часы, однако я устал от препираний, даже шуточных. Холмы, на которых я был готов умереть, закончились. “Слушай, если этот мешок тебе так нужен, могу и на полу поспать, для меня это не кошмар. Ты гость, так даже правильно будет. Я слишком устал, чтобы из-за такого ругаться.” Они обе посмотрели на меня так, будто я из ума выжил; головы резко повернулись, глаза остановились на мне, будто бы я отрастил крылья и попытался улететь в ночное небо. За этим последовал максимально душераздирающий взгляд сожаления от Курису, заставший мои мысли слиться в хор из “о Боже” и “пожалуйста, не надо”. Это явно отразилось на моём лице, потому что выражение её лица изменилось в мгновение ока. “Ты в последнее время болел какими-нибудь инфекционными заболеваниями?” Она укрывалась, прижав руки к вискам в притворном изнеможении, за которым прятала покрасневшие щёки, напоминавшие спелые сочные помидоры. Глядя на то, как она раскраснелась, я потерял из виду весь остальной мир. Хотя я стоял лишь настолько прямо, насколько позволяла моя сгорбленная спина, со сцепленными на груди руками, при помощи своего излишне пристального взгляда я смог заметить выбившуюся прядь волос, пересекавшую её лоб. Мне пришлось прибегнуть ко всей остававшейся у меня силе воли, чтобы не отодвинуть прядь в сторону в надежде на то, что мне удастся получше, без каких-либо помех разглядеть её глаза в столь очаровательно неуклюжем положении. Не будет ли слишком самонадеянно сказать, что она взволнована происходящим? “Нет, и прости что спрашиваю, но к чему это вообще?” “А мылся ли сегодня?” “Да…?” “Тогда ладно.” “Что ладно?” Курису вздохнула, нетерпеливо постукивая ногой. “Полагаю, мы можем разделить спальный мешок.” Я не ожидал такой реакции и был застигнут врасплох ее внезапной переменой в настроении. Это всё было из-за того, что она сочувствовала мне? Я не хотел, чтобы… это произошло со мной по такой глупой причине. Я хотел, чтобы она была рядом со мной по собственной воле, из симпатии, а не из-за накатившей жалости. “Постой, ты‒ э-э, ты уверена? Ты точно не против? Я, гм, я-я действительно могу поспать на полу, это‒ я хочу сказать, если тебя не устраивает...” “Ради бога, Окабе, просто порадуйся победе.” В том, как она это произнесла, ощущалась искорка озорства; её слова легко танцевали на языке, и это было чудесно. Она не очень-то и переживала из-за перспективы разделить с кем-то постель из необходимости, однако что-то подсказывало мне, что она, вероятно, боялась возможного смысла этого жеста. Тех чувств, которые могли пробудиться внутри неё. Может быть, она не хотела слишком сильно привязываться. Ей уже причиняли боль; не требовалось быть профессиональным психологом, чтобы это заметить. Называйте это предчувствием, но под поверхностью, в глубине явно что-то скрывалось, скрывалось под тонкой маской игривости, используемой ей в качестве костыля, не позволяющего раскрыть искреннюю правду сердца; “ты важен для меня”. От слишком пристальных размышлений у меня начала болеть голова, потому я решил оставить эту тему в покое. Кроме того, видит Бог, отвечать на мои расспросы она не стала бы. Юная учёная повернулась к Сузухе, почти поздравляя с тем, что она превзошла нас обоих, едва заметно кивнула, а затем плавно опустилась на колени, смотря куда угодно, только не на меня, пока расстёгивала полу-прямоугольную тюрьму из ткани. Когда она поняла, что я не присоединился к ней и всё ещё стою, перекатываясь с ноги на ногу, то подняла ко мне свой взгляд. Всё в порядке, будто безмолвно убеждала она, я не причиню тебе вреда. Или, может, я неправильно понял, и на самом деле она имела в виду “полезай в мешок, тупица”. Я опустился, чтобы быть почти на одном уровне с ней. Я был заметно выше, но не на голову: ростом 177 см в хорошую погоду, и это не ссутулясь; так что мы не были совсем равны, однако других преимуществ, позволявших сохранить свою гордость, у меня не было, поэтому я “радовался победе”, как она изящно подметила. Я наблюдал за тем, как её руки возились с застёжкой на молнии, изо всех сил пытаясь победить вставший на пути зубчик. Ей наконец удалось превозмочь, и она заползла внутрь, полностью одетая, с курткой и всем прочим, после чего посмотрела на меня, озадаченная тем, что я не собирался сразу же влезать в эту чертову штуку. После недолгих размышлений я сбросил лабораторный халат со своих плеч, аккуратно сложив его и поместив у своей стороны спального мешка, только после этого утихомирив визг в своей голове, говоривший мне, в насколько же отвратительную затею я ввязываюсь. Я с некоторым трепетом наблюдал за тем, как Сузуха, ворча, поднялась со своей сторожевой позиции и, щёлкнув переключателем, выключила свет, после чего вернулась на прежнее место, без единого слова и походкой столь же тихой, как приглушённый стук дождя по стеклу. Легонько опускаясь на свои колени, я прополз по покрытому одеялом полу и проскользнул в небольшой, но существовавший промежуток свободного места между Курису и швом спального мешка, моя спина всего в каком-то сантиметре от её. Если бы я хоть немного расслабился, перестав лежать в неестественной (особенно для себя) прямой вертикальной позе, мы бы столкнулись друг с другом, что, как я подозреваю, могло бы убить меня на месте. К счастью, мне не пришлось долго над этим раздумывать – она совсем чуть-чуть свернулась калачиком, нарушив хрупкое положение пространственной экономики и сократив почти что континентальную пропасть, образовавшуюся между нами. Электризующая искра, начинающая свой путь у основания спины и поднимающаяся вверх по моему мозговому стволу. Изгиб её спины соприкасался с моим, и я чувствовал её дрожащее дыхание. Почему ей так трудно дышать? Теребя свои пальцы, я молил о сне, который так и не приходил, и мы вдвоём, не знаю насколько долго, продолжали существовать в атмосфере напряжённой тишины. Со стороны телевизора, который так никто и не выключил, доносилось слабое жужжание, постоянные помехи, шипевшие в темноте. Звёзды россыпью мерцали сквозь окна, пусть они и были не слишком яркими. Или, возможно, это просто были летавшие вдалеке спутники. Где-то там, в смежной с нами мировой линии, я обрабатывал свежую рану. Массивный надрез на руке, который я умудрился заполучить, рассеянно нарезая ножом фрукты. Откуда я знал это? Мускулы в моей ладони свело судорогой, стоило мне только вспомнить о своей беспечности в соседнем мире. Временами, когда воздух был неподвижен, когда я находился в состоянии покоя, я мог ощутить, мог услышать заурядные события места и времени, которым я не принадлежал, но параллельно которым существовал, будто мои другие “я” были соседями в том же самом многоквартирном доме, живущими на пару этажей ниже. Всепоглощающая тишина лишь напомнила мне о том, что я обязан был сделать, о теме, которую мне предстояло поднять. Вне зависимости от того, как долго я откладывал этот момент, я не мог избежать разговора с ней о том, что ей скорее всего предстояло увидеть этой ночью. Тянуть дальше было бессмысленно. “Пс-с. Эй, Ассистентка.” Вздох. “Не твоя ассистентка. Я пытаюсь уснуть.” “И как, получается?” “Не очень; прошло только несколько минут, а меня уже не покидает ощущение, что это будет длинная ночь. К чему ты клонишь?” Очевидно, она ждала момента, когда я прекращу разговор, чтобы она могла хотя бы притвориться, что отдохнула, когда следующим утром её вытащат из заточения полудремоты. “Я, э-э… Я хотел тебе кое-что сказать.” Прерывистый вдох. Я заполучил её внимание. “У… у меня была причина беспокоиться насчёт того, что ты будешь рядом со мной, когда я буду спать. Я не нахожу тебя отталкивающей, отнюдь, просто я– у меня есть определённые… проблемы со сном. “Окабе, я уверена, что это пустяки, просто ложись спать.” Будучи слегка раздражённой мною, она всё же произнесла это с терпением святой; если бы не усталость, она, вероятно, подобрала более мягкую формулировку. “Нет, не пустяки, я–“ “Ходишь во сне? Храпишь? Начинаешь цитировать Библию задом наперёд, как только проваливаешься в БДГ? Серьезно, меня мало чем можно удивить. И к тому же я крепко сплю, ты сам видел, сколько будильников мне требуется, чтобы утром встать, точнее, я рассказывала тебе. Всё будет в порядке. Что бы это ни было, я буду слишком далеко от реальности, чтобы заметить.” “Ночные кошмары.” “Что, прости?” “По ночам мне снятся кошмары.” Пауза. Попытка оценить серьёзность проблемы по тому, как долго я подбираю нужные слова для объяснений, по моей нерешительности. “Маюри видела их. Она─ она знает, что дело плохо. Обычно я забываю их, как только просыпаюсь – но лишь потому, что просыпаюсь с криком. Я брыкаюсь, я трясусь, я говорю сам с собой… ну, ты понимаешь. Не хотел упоминать это; думаю, мне не хотелось доставлять неудобства или слишком сильно тебя волновать, но от такого нет толку, раз уж тебе достались билеты на первый ряд мюзикла “Окабе и его Изнуряющее Расстройство Сна”. Знаешь, ещё не поздно выпихнуть меня из этой штуки.” “…Делает ли она что-нибудь для того, чтобы облегчить кошмары?” Никаких уточнений, намеренное решение с её стороны. “Ох, сплошные глупости, я и не ожидаю от тебя чего-то подобного.” “Почему нет?” “Ну, она… Мы знаем друг друга уже долгое время, она делает это просто потому что хочет, без моих просьб, однако─” Пока я ходил вокруг да около, она методом проб и ошибок смогла развернуться ко мне лицом, лёжа на правом боку, даже при том, что я не мог заставить сделать то же самое для неё. До меня донёсся шорох ткани, источник которого я не мог определить, пусть и подозревал, что это дело рук Курису. “…Помогают ли прикосновения?” Я наконец сопоставил все факты, когда ощутил, как её ладонь крепко прижимается к моей спине. Настолько уверенной в себе я её еще никогда не видел, исключая разговоры о неврологии; такая убеждённость обычно давалась ей нелегко. Она знала, что так будет правильно. Её рука, впрочем, оставалась неподвижной, она прощупывала почву, пытаясь понять, какого уровня близости она может достичь, не доведя меня до полного нервного срыва, не побудив меня замкнуться в самом себе. Она ждала, пока моя грудь не начнёт вновь вздыматься и опускаться, и когда этого не случилось, она отняла руку, предполагая, что я не могу подобрать слова для мягкого отказа ей, однако я молчал вовсе не поэтому. “Помогают,” сказал я, “но только если не чувствуешь себя неуютно. Просто они… как мне кажется, они возвращают меня на землю. Напоминают мне, что всё это реально, и что вещи, которые снятся мне – нет. Напоминают мне, что я в безопасности. Что ты в безопасности.” Руки обхватили нижнюю часть моего туловища, сходясь на моей талии, и я почувствовал излучающееся тепло, прижавшееся ко мне, лицо, уткнувшееся в ткань моей рубашки. Я ощутил, как мой мозг стирается до состояния чистого листа, подобно “волшебному экрану”. Она нуждается в этом почти так же сильно, как и я. Она испугана. Мир, который ей знаком, стал максимально неопределённым, и часть её боится, что земля под её ногами поглотит нас обоих, если она допустит хотя бы одну ошибку. Но прямо сейчас всё это имело для неё смысл. Курису держала меня так, будто боялась того, что я упаду, если она отпустит; я был последней доской тонущей спасательной шлюпки, её остававшейся надеждой на выживание. Я подумал, что если бы она попросила меня всё это вновь повторить, я бы сделал это без колебаний, даже глазом не моргнув. Я подумал, что, возможно, у мира, где существует она, есть милосердная рука, которая протягивается ко всем нам, даже если эта же рука причиняет нам значительные страдания. Я подумал, что ни один человек не должен быть способен любить другого в такой степени, в какой я испытывал чувства к ней в тот момент, в ту секунду, в том обширном разрыве между пространством и временем. Мне хотелось сообщить ей это, рассказать ей обо всём, исповедаться, подобно грешнику в церкви, насчёт того, что всё это время я обожал её, насчёт того, что несмотря на мои действия, моё сердце неспособно вырваться из её объятий, попросить обращаться с ним нежно, признать, что оно принадлежит ей. Конечно, я ничего из этого не говорю. Ведь, даже если она этого ещё не понимает, она точно знает. Её пальцы обхватили мои бока, и я услышал, как включается кондиционер, параллельно тому, как её дыхание начало облегчаться, переходя в более спокойный ритм. Фактуру спального мешка нельзя было назвать удобной; гладкий нейлон, того типа, что прилипает к коже, когда потеешь, но он был достаточно воздухопроницаемым, чтобы не ощущаться невыносимым. Вопреки самому себе, я начал отключаться, вытащенный из мира бодрствования туда, где должно располагаться царство почти-мёртвых. Затрепетав, мои глаза наконец закрылись, и я погрузился в сон без сновидений, утешённый фактом того, что я могу ещё хотя бы на минуту остаться рядом с Макисе Курису.