Что бы ты ни делал

— Я правильно понял, вы жалуетесь на то, что осознаёте себя во сне? — не смог сдержать удивление в голосе доктор. — Да. Можно это как-то прекратить? — Вы понимаете, сон — материя тонкая, мы не уверены ни в чём... Врач продолжал говорить, но Глеб сник и уже не слушал. Это ему говорили уже раз шестой, первые два он честно вслушивался, потом перестал. Никто не мог ему помочь, не спать было нельзя, снотворные и алкоголь не действовали, на что потяжелее садиться было страшно. Уныло шагая от клиники домой, он мстительно наступал на комья снега, давя их подошвой. В этот вечер всё пройдёт как обычно. Он выпьет тёплого сладкого чая, посидит на кухне, слушая музыку на планшете, возможно, немного потыкает синтезатор. Постоит в душе под горячей водой, распарив докрасна плечи, выйдет в холодный коридор, натянув футболку на мокрое тело, побыстрее дошлёпает до спальни, завернётся в прохладное одеяло, согревая его. Ещё потыкает в планшет, пока сухо не заболят глаза. Выключит свет. Посмотрит на вечносумеречное московское небо, видное через неаккуратно задёрнутые окна. Закроет глаза. И уснёт. И проснётся уже там. Там обычно светло и чуть шумно белым шумом сна, бывают крыши азиатских небоскрёбов и неон, бывают сцены советских ДК, бывают какие-то незнакомые рощицы с незнакомыми деревьями. Единственное, что объединяет сны и делает их... нежелательными, — это раздающееся за спиной покашливание. Его причина, точнее. — Может, хоть сегодня поговорим, Глебка? — Я с тобой! — он хватает воздуха, не находя в своём раздражении слов, — с тобой! Да не мечтай, что хоть когда-нибудь заговорю! Хоть в жизни, хоть во сне! — Ну, Глеб. Я ради тебя эту технику полгода в тибетском монастыре осваивал, — он чуть запинается, не видя реакции и меняет тон, — Я же не прошу прощения. То есть, прошу, конечно, но не требую! Вот, смотри, какую красивую рощицу нам наснил! — А ты меня вообще спросил, Вадик, хочу ли я в этих твоих рощицах и снах быть?! — он даже разворачивается, покрасневший, встрёпанный, смешной в своей ночной футболке посреди какой-то тибетской рощи. Вадим замялся, понимая, что если он озвучит очевидное — да в жизни не снили бы они один сон, если бы оба не хотели бы и не были согласны, — за этим последует истерика, с вероятным вываливанием противного старшего брата в грязи. Речка тут была красивая, но делающая мягкую рыхловатую землю пачкающейся, как глина. Упомянуть речку было безопаснее признания в том, что они оба соскучились. — А тут рядом речка есть, красивая-красивая. Прозрачная и холодная. Может, посмотришь, раз говорить не хочешь? — Да иди ты, Вадик. А далеко она, эта твоя речка?