На первую годовщину смерти матери Кейл начинает рисовать — все для того, чтобы привлечь внимание всегда холодного отца, который продолжает сидеть в своем кабинете, работая до изнеможения, но при этом который…
Который никогда не выходит, когда его просит Кейл — но при всем этом Дерут открывает свою всегда запертую дверь, когда его просят Рон или даже Бикрос.
Когда его просит кто угодно, кроме собственного сына.
Впрочем, Кейл не унывает: ему уже девять, он пусть и не пережил, но более или менее уже смирился с утратой матери — единственного человека, который всегда понимал Кейла, дарил ему самые теплые объятия и любил, как никто другой никогда не подумал бы даже.
Кейл просто продолжает терпеливо ждать человека, который разве что и мог плакать у портрета умершей жены — и разве не значило это, что папа Кейла так сильно любил портрет Джур, что приходит смотреть на него даже по ночам?
Именно поэтому Кейл и берется за кисти — он выводит на разных размеров полотнах сперва просто фигуры, которые ничего не значат, потом животных, которых Кейл видел разве что на таких же картинках, как он рисует сам.
Затем он начинает рисовать лица — у него получается неплохо для ребенка, которому едва стукнуло девять, для того, кто совсем недавно потерял мать, а теперь пробует разные способы, чтобы успокоить безутешного отца.
Он доводит каждую картину до совершенства, сперва тщательно прорисовывая тени на кубах и пирамидах, затем — каждую ворсинку на могучем теле тигра почти такого же цвета, как волосы его матери (правда, они больше рыжие, чем красные, но Кейл
старался).
А потом он обводит черным карандашом глаза своей матери и отца, чтобы потом, слегка прижимаясь к неаккуратному пятну клячку, обвести и собственные, делая зрачок более жирным — таким, будто бы он выпил бутылку… как там это называл папа?..
«ви-на»!
Кейл хочет показать рисунки папе, надеясь, что они помогут ему хотя бы немного унять боль после потери жены (но почему он не вспоминает о собственном ребенке, который должен был стать единственной отдушиной?)
Первые пять картин остаются непросмотренными: Кейл сперва честно пытается открыть дверь (всегда запертую, когда стучится именно он), потом умоляет отца впустить его, ведь у него есть что-то, что
стоит его внимания (вот только Дерут не верит, считая по-другому).
Кейл целый час стучится, плаксиво просит, но не плачет: разве может он дать слабину, когда его отцу так нужна поддержка и сильное плечо рядом?
Кейл забывает одну незначительную, как пыль от сломанных стержней, деталь: он был ребенком, которому едва исполнилось
девять.
— Это точно должно помочь! — шепчет он на уже десятый по счету раз, доставая из кармана
украденный, кхм, то есть,
одолженный у Рона ключ от спальни графа.
Картина в его руках, на которой в этот раз изображены лишь Джур и Дерут, жжет пальцы, испачканные в краске из жгучего перца, которую Кейл сделал сам, чтобы добыть тот самый оттенок, каким горели когда-то бесконечно давно глаза его матери.
Кейл делает очередной вдох, его лёгкие наполняются ароматом пыли и не до конца засохшей краски — к нему примешивается аромат перца и слез, которые Кейл лил только в своем мастерской, рисуя улыбку матери — то, по чему он так сильно скучал и что уже никогда не увидит снова.
Слизистую обжигают зарождающиеся слезы, но Кейл, конечно же, не плачет: ему все ещё девять (через пару месяцев он станет старше ещё на один год — год, проведенный
без неё), а его отец все ещё нуждается в поддержке.
Кейл уже вставляет ключ в замочную скважину, когда дверь неожиданно распахивается — отец Кейла, в кои-то веки не в грязной потной рубашке и в свежих брюках, стоит на пороге и сам выглядит удивленным приходом Кейла, будто бы не его сын последние полгода или около того пытался добиться его внимания, каждый день проводя либо в мастерской, рисуя картины и смешивая новые краски, либо перед дверью в чужой кабинет, дожидаясь своего отца.
Кейл, не теряя времени, показывает Деруту портрет — в чужих глазах пусть и не сияют звезды, как в реальности во взгляде его мамы, но это лучшая картина, которую Кейл смог создать.
И Дерут впервые улыбается ему за последний год (Кейл не понимает, что эта улыбка пропитана болью — для него, все ещё маленького мальчика, который просто хочет сделать отца счастливым, улыбка продолжает означать радость и счастье).
(Кейл
не понимает, что его отца обрадовала якобы картина, на которой изображены лишь Джур и Дерут — и никакого Кейла Хенитьюза рядом!)
Кейл, видя эту улыбку, уже глупо начинает думать, что все образуется: он и его отец счастливо заживут в поместье, перестанут, может, грустить каждый чертов день, пряча красные от слез глаза (пусть так делает пока что только Кейл — что ж, его отцу еще
расти и расти).
Кейл ошибается в который раз: вместо того чтобы хоть раз выбрать собственную семью, которая еще осталась как минимум до момента, пока Дерут и сына своего не потерял… Дерут приводит в дом двоих — позади него, уставившегося на картину почти с теми же незаметными бликами, которые сумел перенести на холст Кейл, стоят красивая женщина с волосами цвета древесной коры и мальчик, похожий на свою мать, как две капли воды.
Ничего не меняется в лучшую сторону: наоборот, все продолжает медленно (для Кейла — со скоростью света) катится в бездну или же в логово Бога Смерти, смотря кто во что верит — Кейл вот, например, перестает верить во что бы то ни было в тот день, когда его отец представляет ему
мачеху и
сводного брата.
Когда он представляет людей, которые заменяют сперва только Джур Темз — лучшего человека на всем этом дрянном свете, которого уже рядом с ним нет и не будет уже никогда.
А потом эти люди становятся заменой и
самому Кейлу.
Осознание накатывает на него только спустя еще пару лет, когда Басен и сам начинает рисовать, вроде подражая Кейлу, чтобы увидеть в глазах Дерута и его матушки одобрение…
…а вроде и для того, чтобы показать Кейлу его место — Кейл не может по-другому назвать то, что его новый «брат» копирует каждое его действие и взгляд.
А потом Басена тоже начинают обучать искусству, которое должен был знать только
наследник — ох, и неужели Дерут Хенитьюз так и не понял, что буквально ткнул родного сына в собственное дерьмо, в очередной раз доказывая, как легко найти Кейлу замену? Показывая, что он нашел замену не только любимой и
умершей не более года как жене, но и родному сыну?
Самое ужасное, что у Басена все это — и учеба, и рисование, и даже забота о
беременной Виолан — получается
намного лучше, чем у Кейла.
Когда Дерут в очередной раз улыбается, видя рисунок, но не Кейла, а
Басена, Кейл ломается — ему всего одиннадцать, у него в мастерской сотни рисунков, на которые Дерут не кинул и взгляда. Басену в это же время восемь, и Дерут на каждый его рисунок, выглядящий пусть и лучше тех, что нарисовал Кейл, но вроде как все еще тех, которые сделали
чужие руки, улыбается и треплет мальчика по голове.
Кейл не помнит, чтобы Дерут так ласково трогал его хоть когда-то.
Кейл сперва не ощущает ничего, кроме предательства — где это видано, чтобы его отец, который всегда должен быть на его стороне, сперва не идет на контакт, несмотря на все желание Кейла, а потом и вовсе приводит в этот дом женщину с ребенком?!
(Когда через почти десяток лет Деруту самому захочется понять Кейла в ответ, он познает, каково это — когда на тебя смотрят, будто тебя вовсе здесь нет, будто ты не более, чем чья-то за-ме-на — и будет слишком поздно, чтобы что-то менять).
Кейл, пораженный до глубины души и жаждущий получить столько же внимания, сколько получал один лишь Басен, поступает до безумия жалко — он поджигает собственную маленькую мастерскую, наблюдая за тем, как медленно тлеют картины, как лица его матери и отца (никогда не его собственное, которое Кейл перестал рисовать после пары неудачных попыток) чернеют на ярких когда-то полотнах, как огонь пожирает, словно главное блюдо, все то, ради чего Кейл проливал пот, кровь и слезы.
— Может, я просто бракованный? — Кейл впервые плачет, задыхаясь от удушливого горклого дыма и не скрывая ни одной слезинки — жаль только, что он все еще один и никто не приходит его спасать (не то чтобы Кейл
хочет быть спасенным).
Было ли дело в его натуре, которая так сильно отличалась от представлений об «идеальном» не только сыне или наследнике, но и просто человеке, раз его все бросают? Неужели Кейл настолько был плох, что даже его родной отец выбирает
другого сына, которого он знает не более долбанного
г-о-д-а?
Кейл быстро приходит к мысли, что он ущербный — что его никогда не будет достаточно, что всегда найдутся люди умнее и лучше, которые при этом всегда с легкостью получат одобрение тех, от кого Кейл желал бы получить
один хотя бы взгляд.
Басен всегда был лучше во всем, в чем когда-то давно был лучшим один только Кейл — неудивительно, что зависть сжигает всё хорошее в нем гораздо быстрее и качественнее, чем тот пожар в западном крыле поместье
, где когда-то располагались комнаты бывшей графини.
Кейл лелеет каждый шрам-ожог, который он получил в тот день — в это же время Басен лелеет каждую из бесконечных улыбок, которые ему дарят Дерут и Виолан, в то время как Кейл, разумеется, не получает ни одной — бедный, бедный мальчик, преданный самими близкими!
Кейл жаждет узнать все об этом свете — а Басен всегда знает чуть больше.
Кейл пытается подружится с Бикросом, сыном своего личного слуги, — а Басен уже готовит с ним вишневые пироги на одной кухне, и они мило общаются о чистке яблок и о том, как вреден сахар (и при этом как он вкусен).
Кейл просто начинает молиться лишь о собственном благополучии из-за обиды на отца и людей, которые зовутся его «семьей», но никогда не «его» — Басен же
приносит это самое благополучие в дом, преумножая там, где Кейл всегда лишь забирал и тратил.
А потом, спустя двадцать лет сплошных разочарований Кейл встречает его — истинного Бога, который представляется как «Эйтан», известный в этом мире под именем Бога Смерти.
Он рассказывает историю о некоем Ким Рок Су — человеке, которому суждено стать
Кейлом Хенитьюзом — очередной… заменой Кейлу, который лежит на поле боя, смотрящий на светлое небо без единого облачка и просто… слушает чужую историю?
Историю о том, кто получит кучу титулов, при этом желая стать бездельником, кто станет не просто будущим этой семьи, к которой Кейл давно уже себя не приписывает, но и надеждой всего блядского королевства, даже двух континентов и
кучи других миров?
«Мне снова нашли замену — на этот раз не собственный отец, а целый Бог!» — эта мысль не приносит и доли радости, ведь Кейла даже на пороги смерти никто не хвалит за смелость или еще какую чушь. Даже когда смерть дышит ему в затылок…
…Кейлу находят замену!
Сперва он не преуспел как сын и наследник, отдав свое законное место тому, кто вроде как был достойнее…
…а потом оказалось, что еще и как он сам, даже как
оригинальный Кейл Хенитьюз он не преуспел!
Но он все равно кивает Богу Смерти, роняя горькие слезы — да, пусть на его место придет другой, тот, кто поможет и не будет мешаться под ногами более смелых и кто не будет так глупо умирать за этот мир, который ему самому уже не сдался.
Да, пусть «эта» история будет лучше о Кейле Хенитьюзе — «Герое Серебряном щите», «Главнокомандующем королевства Роан», человеке, «спасшем два континента», об «убийце Белой Звезды» и далее, далее, далее!
Пусть эта история всегда будет о Кейле — пришельце из другой вселенной.
И никогда о
«неудавшейся версии» этого же человека!..
И вроде бы ты жив,
И дышишь даже,
И вина пьешь,
И краской мажешь
По холстам.
Ах, но жаль лишь, что ты там,
Один,
В тени пустых картин,
Средь зависти и пепла.
И снова брошен жребий —
И вновь лишь ты в тени,
И снова на горячие огни
Идешь ты, как на казнь.
И снова, продолжай: буянь,
Пей вина золота дороже,
Разбей все зеркала!
Тогда-то вся толпа
Уверит свято, что ты
Не стоишь ни черта,
Что все твои слова —
Пустая чаша!
Они поверят, право,
Что ты ничтожество,
Что нет в тебе любви!
Что все твои стихи —
Не более, чем мусор на осколках лжи!
Они не раз всем будут повторять в тиши:
«Отброс из графской той семьи?
Он жалок, что ни говорите!
Не более, чем шваль и дрянь!»
И как бы ни был светел бал,
Тебя не раз зажмут по темным тем углам,
Шепча, что не забудут и во век,
Какой ты жалкий,
Гадкий,
Падкий,
«Пропащий» —
Одним словом —
Человек!
