Бог фьордов и болот

Над горизонтом северным небо всегда слыло смурным. Вцепившись в его железку, как вцепляются в броню, чтобы скинуть металл с плечей, из-под границ, сплетенных фьордами, выполз далекий бог. Сгрузил в трюм шорох мечей и амбиций – крик, утопил за кормой дурные вести, оставил дом. Даже богов иногда вывозят в винных бочонках, и когда в родном краю отцовскую крепость врыли башнями в землю, предложением он воспользоваться не преминул. Чужое вино было слаще своей крови. Поначалу, где-то на заре, когда складывалось его имя из побоищ диких и племенных, Петрус увязал в людских внутренностях, от кишечника до дрязг, затем – в болоте принявших его сосен. Бог разрухи, вспахивающий поля ножом и прокладывающий тропы молотом по черепам, расколол оружие о крестьянский голод. Тощий желудок ломает веру, гнев – хребты княжьих солдат. Петрус бросил обгладывать кости отца жрецам-собакам, монету – прадеду Петра и забился на корабль: лучше было схорониться на болоте, чем в зубах одичалых викингов. Рванье незнакомого князя отчалило с причала хмурых облаков, Петрус – выхватив рукав того, как мамину юбку. Вырвав с одежд лица предков, как вырывают из сердца родной орнамент, бог железного неба выкатился на твердь. Треснула бочка, почти разбился нос впору разбитому племени: земля незнакомого князя границами рвалась, что рубаха. Норны шили ему и судьбу, и берега битв. Латали дыры, резали бока, когда трещал от вина и мяса, но дальше горла нитью не запасались, – дух свой князь подшивал сам. Широким лесам да темным буреломам – та же мораль; кому не хватало нити сшить себе душу, тот не мог дотянуться до другой. Поэтому бог, спотыкаясь о корни, облезлые карты и язык, держался телег. По торговым путям из города в город, от человека до человека, лишь бы не потерять себя в бесчисленной чащобе, не забыть звон молитв. Где-то в лесах пропала княжья совесть, оно и немудрено: в таких широтах в раз люди теряются, чего стоило бросить под камешком свою душонку. Хирела луна, вырастало солнце. Кругами плутали над лесом звезды, плутал по округе северный бог. Плевал на перекрестках, резал нечисть у городских ворот, бренчал мечом в купеческих лавках, пока не понял: молитв на таком раздолье не собрать. И вернулся к князю уже знакомому, пузом держащему курс к сапогам, но не жалевшему рубах глазам в доспехах. А вдруг, какой черт ведает, достанется и богу рубашка с его плеча. Бог некогда фьордов острых и гор высоких продался за одну молитву, лишь бы помнил о нем один, а все же князь. За кровать, казенный меч и дело внес оплату простую и для вояк, вышедших из бурелома, нежданную: благочестивое пузо воспросило бессмертие. Не возьмись Петрус тогда за желание, остался бы лежать кукушонком, выбросят – не выбросят из некровного гнезда. Князь, по призванию охотник до свинины, по долгу – воин, просил выбить на коже истории род, от старшего к младшему, от младшего к будущему. Во славе обретали бессмертие: покуда он жил в именах своих внуков, гремящих над змеиными реками, торгашами и тайгой, Петрус жил вместе с ним. В полях и оврагах, в деревнях и крепостях, наперевес с копьями-ружьями в заснеженных кустах, в избах и замках. Бог меча и крови дал слово и честность свою обменял на пристанище, в кров без мягкого знака вгрызся, как когда-то крестьяне вгрызлись в отца. Приданым передавалось божье слово за отпрыском каждым княжьим, а слово заслово строятся города: Петрус обещание выполнил, когда солнце таежной поэзии осветило его службу. Боги, даже писавшие на бересте, лошадьми не были, потому плечи его ломились от забот. Резало шею, перекосило спину; обещанья он тянул вручную, но ни северная броня, ни рунический алфавит не способны вытянуть всех. Иногда он терял щит, иногда валились к ногам клинки и выхватывали их враждебные пальцы, цепкие, совсем непримиримые с милосердием. Князь заказал славу, та счастью шла вразрез, – не дурак, подкрутил к челу усы и пробасил: славь род, да чтоб ни капли родной крови пролилось. По силам или нет, а стала велика задачка, и обозлился бог. Внуки в деда не похожи, дуракам славы не сыскать; за одну молитву на десять сыновей он оборачивался и учителем, и колдуном, и стражем. Не слагали о нем песен, не сказывали в колыбели сказки дочерям, как сам князь памятью о далеком промерзшем народе не травил душу ни сыну, ни внуку, ни правнуку. Молчали под крышей люди, затихал их бог. Затрепетала тоска, трепетали так от ветров отцовские ставни, и прежде, чем залить слезами воротник, заливал он горе. Когда-то плескались весла под флагом предков, отсель – выплескивалось вино. Поведя туда носом, где разбивались о хребет морских чудовищ лодки, бог, не в силах сдерживать кручину, взял курс домой. Петрус скучал по слову «свой», вместе с этой печалью скучала по нем жизнь. Бог забытый, опальный покинул родную землю, а новая не прижила: устала молиться семья – безответна оказалась служба, оттого-то он увядал. Однако сколько слов не считай своими, должником подписался под княжим и прыгнуть на корабль по взявшей прихоти не мог. Петрус выкрутился; если подопечный род не гож был для славы, значит выходец из кровавых од прославится сам. Сложив меч под брачной кроватью сто лет знакомого князя, северный дух родился его сыном. Поступил подло, с самоуправством, нашлось, с кого брать пример: князь проложил потомкам путь по божественным костям, Петрус – из утробы его жены на свет. Выписал себе, все же, корабль, только крест на карте поменял: родные фьорды готовы были ждать, пока вырастет и истлеет его человеческая плоть. Так Петрус утратил имя. Случается, однообразно поется жизнь богов, людям редко на век выпадает безделье. Карта их коротка и стремительна; пока бог ночевал в походе на берега недружные, дети, запримеченные у заказчика, успевали состариться в прадедов. Духом сильный и не трус, глаза его вышли недальновидны – сглупил по молодости. Взрослела его сущность столь медленно, сколь быстро возвращался в почву простой народ. Горела юность, не горел звездой рассудок. Не учел он, что позарез приходятся людям не одни войны, а за десяток лет сбывается, что не сбылось за сотню. Поднабрав веса и окрепнув, волей он был не силен: дворянки смех пробил ту насквозь, и из пробоины этой вытекли все корабельные планы. Петрус остался. Никакая укрывшаяся на севере ель не смеялась задорнее его жены и, хуже того, их сына. Бытуй Петрус тогда богом, сошел бы с ума обязательно. Хотя не единственная женщина знала его взгляд, таких помнил лишь под отцовским порогом. Свисали ивами их косы, штормили щеки, белели снегом помыслы. Ложилось к горизонту море, колыхались за чертой родные заповеди – тому подобно разлеглась душа жены. Она была ему родная, а если б нет, не запивал бы страх, когда растворилось в желудке горе. Воспротивилась природа таить в человеке бессмертие, потому опротивели богу годы будущие, в какие не могла шагнуть его любовь. В истоке своих замыслов Петрус вознамерился прославиться, чтобы провозгласить на вершине род, но богом выть он больше не желал. Подавился бы сталью долг, заржавели латы и обесценились мечи. Ежели планы шли к счастью, наживать кое мечталось под боком жены, контракт за дело свое хватился: человек он или нет, а по службе обязан. Петрус, во младенчестве потерявший память, истощался. Ненавистна ему была своя кровь, но ненавистью долги не отдают. В конец не слыша молитв, тело бросил на компост от костей до кожи. Благоденствовать следовало внукам старого князя, не богу, выпросившему себе людское имя и плоть, – любовью сердечно укутанный, однако Петрус умер. И в кручине, духом способный, только не ставший воплощаться в сущность высшую, принялся ждать жену. Пусть в посмертии плакал он человеком, обессиленный, злобный к жизни и быту людскому, не продавалась жена его по цене ключа к свободе. Не найдет он больше севера, не вернет себе руки божьи, а ее дождется и с тем будет счастлив. Ненависть не задерживается, не простаивает в трактирах. Меняет лошадей, отсыпается, отъедается, скачет дальше. Доспехов камень и дуэлей лязг хранил Петрус бережно, в памяти и без. Таким зародился под елями, скрывшими берега, таким погиб, даже если земля чужая растащила на ленточки броню и на отзвуки заграничную речь. Холеный телом, зачатый, пока стучалась в окно береза, сын кровью пошел в мать, в отца – тоской. Злость всегда находит выход, оттого коли не родился ребенок аки колдун окаянный, нравом выточен был и яр. В маму – прост, лицом – мил и небом в бога не целован, но человек из него случился лучше, чем бог. Не чета ни роду людскому, ни поднебесью: закопаны песни севера в корнях семейных, да он их слышал по наитию и зову тихому. Снились ему весла, гребущие внутренности недругов и волны – в охапку, трещали птицы меж берез на иноземных языках. Из отца не сложилось рассказчика, не довелось того слышать ребенку или покойному князю – таких историй Петрус не писал. Время им не возгордилось, сын же ведал любовь в колыбели, на том кончился век и заокреп не по силе долг. Сочинять отец был не мастак, а все-таки сказок видал тучу, – кровь от крови вырос сын и имя, и то, нес созвучное. Ловил отец русалок в заводях дальних и местных, с грохотом и огнем брал колдовские башни и дворянские спины, а легенд, на перекрестках и за бременем царского места, слыхал чаще голоса жены, – легендой уродилось и его дитя. Как известно, издревле тянется обычай: за старость платит молодость, за предков – отпрыски. Осчастливила судьба последнего, одарила даром писателя, и воздвиг сын такую летопись, что отплатила навсегда и князю покойному, и отцу – скуку радостную в посмертии. Неспроста бога фьордов резких, выветренных окрестили богом болот. К сыну своему от любви зваться он волен был, как угодно. Ни чья душа дитё, равное тому, на свет не вывела, а значит заслуги Петрус делил с ним поровну и роду княжьему поклон стал не обязан. Просил князь славы, – что же славилось громче имени кровного, возложенного в брусья града царского. «Санкт-Петербург» – гласили книги, «Царь Петр, божий сын» – что отче наш, молвил народ.