Даже если мы ...

Шесть месяцев сидеть дома. Не выходить из комнаты. Избегать друзей. Сбрасывать входящие. Отклонять предложения. Ходить на работу пешком: да, это тяжело, автобусы ненадёжны, свои ноги — … Уже не жалко. Сяо Ючинь уже ничего от себя не жалко. Не жалко своих некогда длинных шелковых волос, что теперь всё больше походят на пакли и моются в лучшем случае к концу недели. Не жалко ослабших рук. Не жалко собственноручно подранных, и так и оставшихся валяться на полу в коридоре горных кроссовок. Не жалко проданных в спешке и суете туристических рюкзаков, снаряжений и даже термоса. Не жалко себя ревущую навзрыд каждое одинокое утро субботы, которое начинается серым туманом пустоты на разложенном диване, отсутствием эха и холодом спрятанной на третью полку фотографии своего любимого.        Иногда люди уходят, оставляя на память о себе образ жизни, свои привычки. И со временем, стирая бытовухой их лица из памяти, наше тело помнит, что должно делать, как чувствовать. Оно движется по инерции, стремится в прежнем режиме обрести счастье, не осознавая — глупое — что так только больше приносит боли чувствительному сердцу. Ючинь отвергает весь свой прежний образ жизни, который подарил ей Цянь Кун.        Он оказался рядом на перепутье их восемнадцати лет, схватил за руку и отказался отпускать. Поражённая его смелостью и упорством, Ючинь и сама вцепилась в него крепче возможного, чтобы всегда быть вместе. Чтобы вместе встречать рассветы за прогулкой в парке, которая со временем стала пробежкой и разминкой. Чтобы вместе завтракать в открывающейся ровно в 6:30 пекарне, покупать свежие булочки и запивать кофе. Чтобы вместе принимать душ дома, помогать друг другу с выбором одежды и трястить в обнимку в электричке до университета. Вместе утра, выходные, ужины. Они разлучались только для учебы, выбрав разные направления, но всё ещё стремясь догнать друга друга в смежности дисциплин: высокие технологии и медицина. Ючинь и Кун. Вместе. Вместе долгих шесть лет: с восемнадцати до двадцати четырёх, когда оба выпустились, нашли работу, стали прогибать спины под рутиной гнетущих будней. Он — в больнице, она — в лаборатории. Непостоянные, не совпадающие смены, день-ночь, но… Кун будил Ючинь поцелуем, возвращаясь с ночи, звал на утреннюю прогулку, если сил на пробежку не хватало вовсе. Иногда она готовила ему завтраки, спеша на первую электричку и стараясь не разбудить уставшего парня. Меняли смены, чтобы освободить два-три дня подряд и вместе выехать далеко за шумный город, собрав в рюкзаки за спиной палатки, сухари и настойку бабушки Куна. Даже уставая в непостоянстве рабочих дней, у них было время друг для друга. Привычки, традиции, понятные только Сяо Ючинь и Цянь Куну — никому другому. Когда Ючинь рассказывала о своих свиданиях коллегам на работе, те крутили у виска, намекали, что взрослым людям, которые вместе уже столько лет, пора заводить семью и заботиться о детях, но никак не о погоде в горах и покупке новой обуви. Кун жаловался, что коллеги подшучивают над его образом жизни, который напоминает стариковский: мол, только пенсионеры ходят на утренний цигун, посещают булочные, а в выходные, взяв палки для скандинавской ходьбы — идут в храмы. Непонятные, но идеально подстроившиеся под друг друга. Ни Ючинь, ни Кун не могли сидеть дома больше пары дней. Жадные до жизни, до впечатлений, не всегда уверенные, кто из них будет завтра, ловили друг друга в объятия, целовали горячечно, долго, прилюдно — плевать, если любишь и не хочешь расставаться с человеком. А потом…        И вот Сяо Ючинь сидит полгода дома. Ходит на работу, питается дешёвой лапшой, не навещает ту пекарню, избегает смотреть на горы даже на фотографиях, пренебрегает электричками. Потому что всё это напоминает ей о Куне. Каждый такой маленький момент — и возникает огромная гробовая плита с длинными иглами, и она падает на беззащитную Ючинь, придавливает к полу квартиры, пробивает до крови. Ючинь безумно боится, что если проснется, как и раньше — за четыре часа до работы, то в утренней сиреневой дымке рассвета увидит сонную улыбку Куна. Он потянется и лениво зевнет в потолок, не прикрываясь. Протрет глаза и ничего не скажет — такой зануда после пробуждения. Всегда умывается первым: потому что спускает холодную воду, и когда в ванну идёт Ючинь, ей достаётся теплая, переходящая в горячую. Маленькая забота, от которой остались фиолетовые промерзшие губы Ючинь, отражающиеся мелкой рябью в месяцами непротираемом зеркале. Посиневшие пальцы, которые ломит болью — Ючинь плевать. Лучше уж испытывать боль, чем переживать пустоту и отчаяние от соприкосновения с теплой водой из-под крана, которая напоминает о его присутствии. Никогда больше. Утренняя пробежка, гимнастика? Страшно бежать по землистой тропе в парке и слышать шаг всего двух ног, не четырёх. Ещё страшнее только обернуться и увидеть, как раскраснелись щёки Куна, как намокла его чёлка, прилипая ко лбу, как напрягаются венки на шее и руках при упражнениях. Увидеть — и потерять образ при первых безжалостно ярких лучах солнца. Как Ючинь будет смотреть в глаза кассирам той пекарни, если придёт одна? Что она им скажет? Обычно Кун делал заказ. Не любил разговаривать до чашки кофе, но всегда заказываел он, чётко понимая свои желания и тонко улавливая намёки Ючинь. Порой она тыкала пальцем в витрину и дула губы, на что Кун кивал и озвучивал выбранное. Иногда они брали один на двоих чайник и пили домашний чай. Ючинь наливала ему первому, потом — себе. Это её момент маленькой заботы и уважения, принятия. Очередной их маленький ритуал.        Заварочник Ючинь, кстати, тоже кому-то продала. Как и набор для чайной церемонии. Как-то зимой они валялись дома, оба больные. На Ючинь был повязан сшитый бабушкой Куна фиолетовый шарф, на нём — ещё большая несуразица из фуксии. Они гоготали друг над другом, срывая голоса до хрипа, когда распаковали подарок одного из их студенческих друзей и решили, что сейчас — пока оба болеют и сидят дома — чай им очень кстати. От температуры у неё тряслись руки, и первая заварка оказалась частично вылита на Куна, но девушка упорствовала, и со второго раза получилось должным образом. С того момента они полюбили набор и иногда баловались им, играя в Древний Китай и переливая густой травяной напиток из уст в уста.        Ючинь шесть месяцев не пьёт заварной чай дома. Пакетики — противные, дешёвые из супермаркета. Кофе — растворимый субститут местного кустарного производства. Кофейни? Она их избегает. Арифметика жизни упрощена до двух горизонтальных полосок: Привычки = Кун. Мысли о кофе = мысли о Куне. Чай? Не думать о Куне и их церемониях. Электрички? Не думать о Куне и их объятиях в вагоне. Выход в город? Не думать о Куне и свиданиях. Горы? Не думать о Куне. Не думать о том, что он там потерялся... Не думать. Не думать. Не думать. Что напоминает о чае? Набор? — Продать его! Надёжные руки в толпе электрички? — Никаких больше поездов! Горы? –… — Выкинуть из дома всё, что только может об этом намекать!        Даже если так больно от этого отказываться, ломать привычный образ жизни, вычитать из самой себя то, что так горячо любимо, то, что стало её второй натурой на протяжении долгих шести лет. Даже то, что уже было — до встречи с Куном, и закрепилось в отношениях с ним. Избавившись от прежних привычек, от прежних маленьких любимых мелочей, Ючинь осталась пустой. Она удержалась только за работу и на работе, которая всегда стояла особняком от их отношений. Ючинь не лезет в медицину, Кун — в гаджеты. Всё просто.        Сейчас Ючинь думает, что если бы они каким-то немыслимым образом пересекли и сферы своей профессиональной деятельности, то она осталась бы ещё и безработной, нищей и безвольной.        Друзья? У Ючинь есть одна подруга, которая никогда не видела Куна по какой-то нелепой случайности. Странно, но, действительно, за шесть лет Цянь Кун и Фо Шию ни разу не встретились. То парень был на работе, когда Шию была в городе, то Шию залетала в лабораторию к Ючинь, срывая той исследование и требуя к себе внимания. За шесть лет эти двое видели друг друга только на общих с Ючинь фотографиях — не больше. Может быть, только по этой причине Ючинь всё ещё иногда отвечает на сообщения подруги, слушает голосовые от неё, хоть как-то не забывая о том, что живёт в обществе с живыми людьми. — Сестрица Ючинь, милая, я знаю, что тебе непросто, но я в ещё более сложном положении, — голос Шию странно затихает в динамике, и Ючинь понимает, что следующие слова даются подруге с трудом, — Я выхожу замуж в городе ***, а здесь, кроме тебя, у меня никого нет. Родственники Исианя не в счёт. Они не во всём могут помочь мне, как молодой девушке. Я бы хотела получить твою помощь, сестрица Ючинь. Пожалуйста, ради меня, выйди уже из дома, уйди с работы пораньше, сходи в пару кондитерских и осмотри окрестности. Я знаю, что это может быть трудно, но мне не на кого рассчитывать, кроме тебя.        — Да как ты смеешь просить меня о подобном!!! — Ючинь хватает телефон в руки, но не бьёт. Она оседает на пол, впервые ощущая слом души, осознавая глубину пустоты, которая образовалась с уходом Куна. Прежде девушке удавалось это всё игнорировать — легко вычеркнуть триггерное из своей повседневности. Это проще, чем сохранить для себя часть себя. Любимую часть себя. Ту, к которой и взывает сейчас Шию. Маленькая тупая сука! Как она могла так умудриться — ни разу не увидеть единственного парня своей лучшей подруги?! Как ей только хватает смелости и совести просить Ючинь о подобных вещах, как глупые тортики и красивые кафе?! Как она смеет просить у Ючинь прежнюю Ючинь, которую знала без дополнений Куна, влияния которого не могла видеть, не могла никогда оценить?! — Предательница, — шипит Ючинь в селфи подруги на экране телефона, скидывает входящий вызов и решительно направляется в душ.        Она тщательно моет голову, впервые за долгое время замечая, в каком ужасном состоянии пребывают её волосы: секущиеся кончики, поблекшие, сухие, местами завязавшиеся в тугие узлы, которые девушка не прочесывала неделями. Ножницы дрожат в руках. Всё-таки не все делают каре, расставшись с ванильным мальчиком: кто-то осторожно срезает узелки и развилки язычков черных змей мрачных мыслей о чужом невидимом присутствии дома. Со слезами на глазах и сожалением в сердце. Как будто, если Ючинь срежет ещё прядь, Кун зайдёт в ванну и ошеломлённо замрёт, протянет руку и спросит: — Почему ты это сделала?        — Прости меня, Кун, — Ючинь зажмуривается, скоро соединяя подушечки большого и указательного пальца с коротким щелчком лезвий, выжидая секунды падения очередного мокрого и испорченного локона.        Два часа. Два часа потребовалось Ючинь, чтобы сделать это и принять свой новый образ: короткие волосы до плеч. Если сначала она просто вырезала несовершенства, то потом взялась основательно ровнять. Даже если они с Куном никогда больше не встретятся, она хочет быть красивой для него, по его вкусу, по его мере. А ему хоть и нравились длинные волосы, но для их здоровья он бы простил подобный поступок Ючинь.        Привести в порядок брови, ресницы, взять в руки гигиеническую помаду: в отношениях с Куном был один минус — сильно страдали губы. Ветер кусал холодными клещами, соль забивалась в ранки, и — Кун целовал до крови. Но парень исправно дарил своей девушке увлажняющие оттеночные блески, скрабы и специальные масла, заботясь о ней в такой малости, снова и снова извиняясь за очередные выходные в ресторане на крыше высотки, где впервые за все прежние свидания персонал додумался поставить ветронепроницаемую беседку.        Покрывая треснувшие губы прозрачным блеском, Ючинь кивает сама себе: у Куна был вкус, было знание. Даже если они никогда больше не поцелуются, она ни за что не сменит бренд. Прежде не задаваясь вопросом, в каких магазинах продается подобная помада, Ючинь настроилась первым делом прикупить пару штук.        Может быть, она увидит на распродаже что-нибудь алое или белое для своей несносной подруги.        Спортивных вещей не осталось, но в шкафу завалялись широкого кроя летние штаны, которые в моменте стало не жалко. Ни одной его футболки, но своя — её подарили на выпуск из университета всем студентам её группы. Дурацкий логотип на спине и колба — на верхней части груди. У Куна спереди был напечатан шприц. Как же нелепо. Как же глупо, что Ючинь выкинула это позорище. Как же идиотски, что кроме этого убожества ей просто нечего больше надеть. Кроссовки. Те, что до сих пор валяются на полу — непригодны. И Ючинь ненавидит их. Остались осенние теплые, не самый лучший вариант: у них небольшой подъём. Но даже если Ючинь никогда больше не выйдет на пробежку с Куном, она хочет продолжить этим заниматься: встречать рассветы, идти быстрее прохожих, улыбаться пенсионерам на тренажёрах. В конце концов, ей это всегда нравилось. И с этой стороны Шию помнит её, не зная вовсе, что прежде даже это простое действие было совместным у пары.        Вдох-выдох. Закрывая глаза, Ючинь понимает, что ей тяжеловато сохранять прежний темп, в котором они обычно бежали нога в ногу. — Не сдавайся! Шок пронзает тело холодом, сердце сбивает с ритма ноги, Ючинь резко оборачивается на родной голос, ищет его обладателя — Это не мог быть Кун. Ни за что на свете не мог быть он. За спиной ощущается холод и ветер. В пустом парке в фиолетовых сумерках мелькает тень присутствия потустороннего, что бежит вперёд и насмехается знакомой манерой: — Не тормози, Чинь-Чинь! Обернувшись, Ючинь на миг кажется, что она видит следы на земляной тропе. Не уверенная, что ей не чудится в предрассветье, подходит ближе, успевая заметить, как ветер сдувает пыльные углубления, и отчаянное желание убедиться волнует кровь надеждой, заставляя бежать быстрее, в прежнем темпе. Даже если они никогда больше не смогут пробежаться вместе, Ючинь не собьётся с заданного им ритма.        Позабытая усталость берёт верх. По инерции тело идёт туда, где ему самое место, туда, где его заждались свежеиспечённые слойки и пышки, булочки и пончики, а также — свежесмолотый кофе. Всего на мгновение рука Ючинь мешкает перед стеклянной дверью, которая не скрывает посетителей, уже завтракающих тут. Может быть, Ючинь совсем чуть-чуть сбилась со времени, и ей не хватает смелости сделать заказ, всегда прежде слишком сильно волновавшейся о том, что первые посетители этой пекарни — двое потных идиотов, ведущих аморально здоровый образ жизни. — Сяо Ючинь? — удивляется средних лет официантка, которая работает тут на протяжении последних трёх лет. Она редко открывала пекарню, но всегда приходила к тому моменту, когда Ючинь и Кун уже завтракали за столиком. Конечно, она узнала эту странную посетительницу, и оказалась не менее удивлена её визитом после такого долгого промежутка отсутствия. Вряд ли она знала о том, что случилось с Куном. Разве Ючинь сможет рассказать? Если она расскажет, то это станет правдой. Она так не хочет, чтобы Кун исчезал взаправду. — Я уж думала, что вы переехали с Цянь Куном, — добродушно улыбается официантка, первой открывая стеклянную дверь и приглашая примечательную посетительницу поскорее зайти. Тут всё по-прежнему. Те же сырные круассаны, сонный бариста, рукам которого машина поддаётся не с первого, и даже не со второго раза. Только — Ючинь одна. Она без Куна. От этого становится холодно и неловко. Долго выбирать выпечку, не определиться с кофе, хотя по инерции хочется, чтобы кто-то рядом прочитал её мысли. — Вам как обычно, Сяо Ючинь? — спрашивает прежняя добрая женщина с самой лучезарной улыбкой на свете. Ючинь уже не помнит, какое у неё: как обычно. Обычно она не запоминала выбор Куна, полностью доверяя ему в этом вопросе. Неуверенный кивок, оплата через приложение одним касанием, и через пять минут на столик опускается поднос с арахисовым пончиком и латте. Ючинь не думала о латте, о пончиках — тем более. Почему же эта официантка так запомнила? Может быть, доверив выбор еды своему парню настолько полно, что всё равно, что ходила бы в эту самую пекарню с закрытыми глазами, Ючинь упустила о самой себе что-то важное, то чего хочет получить от неё Шию в качестве помощи и поддержки сейчас, взывая к участию в своём счастливом мероприятии. — Простите, — внезапная мысль порождает смелость, и Ючинь уточняет, — Неужели я всегда получала латте и пончики? — Сладкое и круглое — по вторникам, напиток — больше молока и без сахара. В другие дни — сытная выпечка, — без запинки отвечает женщина, но тут же понижает голос, добавляя, — Но это не Ваше любимое место, Сяо Ючинь. Наше заведение — любимое место Цянь Куна. Как это — 'его' место, когда они приходили сюда вдвоём? Почему? — Бывало, что он приходил сюда и один. Заказывал сырный раф, плавил мороженое около часа. Кажется, он любил ждать Вас тут. А Сяо Ючинь — только в его компании. Вот я и удивилась, отчего же Вы сегодня одна, — её голос становится тише, как будто она понимает. Она никак не может знать о том, что произошло, и Ючинь хочется крикнуть официантке, что та — дура полная, раз лезет со своей наблюдательностью ей в душу, упуская написанное на лице Сяо горе, упоминая неважные мелочи прошлой жизни, к которой Ючинь не уверена, что вернётся. — Как забавно приобретать привычку за человеком, но не идти следом за ним, — будто услышав мысли девушки, официантка оборачивается и кивает.        Если у Ючинь и Куна совпадали выходные, то после обеда они выходили в город, случайным образом выбирали галереи или выставки, могли сесть на пригородную электричку, чтобы через пару часов оказаться в парке, про который впервые услышали этим утром по радио. Если надо было стоять в транспорте, Ючинь всегда стояла рядом, под его рукой. Иногда было тяжело и усталость брала верх, крутило ноги или тянуло поясницу, но она стояла, крепко обнимая Куна за пояс, не нуждаясь в поручнях, избегая соприкосновений с другими пассажирами. Эта привычка появилась во время студенчества, когда гормоны ещё скакали пузырьками игристого, безденежье и жажда приключений толкали на сомнительного качества путешествия, а память не удосуживалась запоминать номера трансферов. Оказываясь на новом месте ни Ючинь, ни Кун не расстраивались, а оглядывались, гуляли, искали дешёвый ночлег, пару раз оставаясь на жёстких скамьях вокзалов. Касаясь друг друга и сохраняя понимающе-оскорбительное-и-оскорбленное молчание, они поддерживали баланс отношений. Вроде как: да, я обижена, но всё ещё буду держаться за тебя, буду крепче сжимать твои кости – или: да, мне не нравится ехать сюда, но все равно буду стоять, прижимая твой нос к своему плечу.        Мимо станции проносится высокоскоростной поезд, и Ючинь делает шаг в сторону по инерции, слишком слабая от долгой самоизоляции, обнимает себя за плечи, пытаясь спрятаться от холода. Показалось, что раньше здесь было ограничение по скорости, иначе почему девушку никогда не сносило воздушным потоком? Потому что Кун стоял рядом, обнимал, прятал за своей спиной. И это так странно — оказаться одной на станции и не знать, действительно ли она хочет сесть на случайный маршрут и оказаться в незнакомом месте? Или она делает это в угоду его желанию, оставаясь одной? Даже если они никогда больше не встретятся, Ючинь хочет путешествовать, собирать рюкзак и натягивать перчатки, тянуть крепления зубами и экономить воду.        Однако сейчас Ючинь хочет посетить всего одно место. Там, где её не ждут, куда она не могла бы прийти в хорошем расположении, где ей будет больнее всего.        Проходит оплата, дежурная улыбка, два часа ожидания, за которые Фо Шию звонит трижды, волнуясь и уточняя, не обиделась ли подруга на столь неуместную просьбу. От ярости у Ючинь трясутся руки, и она даже не понимает, что в обиде и злости, стремясь доказать этой глупой Шию, что как прежде Ючинь уже не сможет, что она не вынесет быть там, где они были вместе, что она не сможет идти вперёд одна так, как подруга того хочет — в итоге доказала себе обратное. С каждым новым шагом, возвращаясь к мыслям о Куне, различая его тень и угадывая голос, понимая слова в сердце и видя себя его глазами, тоскуя телом и душой, продолжая делать хоть что-то — Ючинь оказалась тут: в поезде, налегке, отправляя подруге обидный ответ, переполненный эмоциями и криком, который недопустим в вагоне. У Ючинь не осталось слёз, и всё, что она делает сейчас — двигается навстречу Куну так, как если бы он был жив. Даже если они никогда больше не — она хочет сохранить для себя ту часть себя, которая исключительно её, а не его. Ту, которая, действительно, равнодушна к кофейне, которая боится спонтанных поездок, не может сдерживать себя в словах, не умеет мириться с собой наедине. Почему она приняла руку Куна и сама ухватилась за него? Потому что влюбилась в того, кто полюбил первым?        А в итоге променял свою любовь на фиалки глаз озера, отражающего скалистый, витиеватый подъем на вершину, что своим снежным покровом и одиночеством смогла переманить внимание у мужчины, который всего одним шагом сумел укрепиться в душе Ючинь, срастись настолько плотно, что они оказались единым целым. Вычти его — погибнет и она. Да, шесть месяцев Ючинь не живёт, а медленно умирает, ожидая решения высшего суда о своей жалкой душе, которую не стремится отдать остроте кухонного ножа по вене или искусственному кошмарному сну.        От станции *** нужно идти около двух километров до деревни, что расположена у подножия горы, на вершину которой ведёт множество троп. Одно время тут был хороший егерь, и он справлялся на мотоцикле с некоторыми участками, сейчас же — глухота. Поэтому Ючинь не сразу удаётся найти тропу: приходится потратить время на поиск нужного наклона, содрать ладони и колени, выругаться и трижды проклясть сменившегося хранителя этого чудесного места: вероятно, если бы тут остался прежний старик с мотоциклом, тропы были бы ухоженными при всех погодных условиях. Сложный участок с мелкими травами, по которым предательски скользит подошва, так что приходится ложиться животом на землю, врываться в неё локтями для надёжности, тянуться выше и постоянно подтягиваться. Замирая в паре метров от широкого ствола колючей сосны, Ючинь пробирает на смех. Она никогда не смеялась с Куном при подобных вылазках, они были серьезны, и подобная шалость казалась неуместной, как и дурацкие мысли о том, что сейчас Сяо, вероятно, похожа на огромного червяка, и если бы Цянь был рядом, то она спросила бы: — Ты бы любил меня, если бы я стала червяком? Не понимающий в современном сленге и юморе, Кун бы призадумался и ответил так ловко, что заткнул бы за пояс любого модника и технотроника: — Конечно. Откормил, зажарил в масле и съел бы.        Ючинь поворачивается на спину, отдыхая на склоне. Её бьёт истерический смех, и впервые за минувшие полгода слёзы идут от радости. Даже если они никогда больше не будут смеяться вместе, Ючинь ещё будет ощущать его уникальное чувство юмора. Она будет хранить память, будет перевирать с годами то, как он мог бы говорить, но она сохранит в себе самой аутентичность его мысли.        Стелясь по земле, цепляясь за кустарники и валуны, смеясь с новых, невозможных к озвучиванию шуток, Ючинь ощущает себя живой, близкой человеку, которого любит.        Принятие приходит постепенно. Когда глаза не цепляются за образ, когда глупое тело идёт по инерции туда, где ему, как оно помнит, прежде было счастливо, а тонко чувствующее сердце, разорвавшись на нити, поддаётся спицам разума, соединяясь в мягкое плетение снова.        Усаживаясь на горном выступе, утирая нос ладонью и провожая оранжевый закат, отражающийся латунью в озере, Ючинь смотрит на мир с этой высоты, мечтая о ночи, о новой жизни, которая наступит, когда случится рассвет. Даже если она никогда больше не сможет выйти в горы вместе с Куном, она продолжит совершать восхождения одна. Будет рвать кожу рук, кусать губы вместо него, искать тепла в земле, которая не сможет её согреть. Она будет мёрзнуть, сопливиться, скатываться по камням ногами вперёд, ища деревья, о которые можно было бы тормозить. Ючинь продолжит выходить на пробежки и заходить в ту пекарню, пользоваться электричками и купит чайный набор. Вычеркнуть привычки из своей жизни, которая была прежде яркой, сочной, которая была жизнью — или вычеркнуть Куна? Помнить о нём, но не видеть его, не тяготиться болью одиночества, но затыкать те дыры, через которые уже утекает душа в стремлении найти себе покой в месте поглубже и холоднее.        — Кун, — она в последний раз оборачивается на гору, подносит к губам истекающие кровью пальцы, — Даже если мы никогда больше не встретимся, я не предам твою память забвению. Я не позволю умереть всему тому, что ты дал мне. Я буду с благодарностью пользоваться тем, к чему ты меня приучил. Потому что это — моё, Кун. Последний шаг — отпустить и проститься. Так не хочется отпускать. Как будто, если она не отпустит, то он вернётся домой однажды с ночной смены, уставший и ворчащий, или приедет от бабушки с огромной котомкой всякой еды, половина из которой испортилась в пути, или он просто случайно окажется рядом, обнимет в автобусе и не позволит ветру приходящей электрички сбивать её с ног, но… — Спасибо. И прощай.        Едва она разворачивается, как оказывается в чьих-то руках. Этот кто-то сжимает её крепко за плечи, отчаянно плачет, раскачиваясь с ноги на ногу, узнаваемо всхлипывая: — Сяо Ючинь, как ты могла так со мной поступить?! — ревёт Шию, только теперь отстраняясь от подруги. Её прекрасная косметика сейчас уродует красное лицо, стоящий в паре метров Исиань моргает большими глазами, не уверенный в необходимости сказать хоть что-то. И кто-то ещё маячит тенью за его спиной. — Я так переволновалась! Я так распереживалась! — не переставая, причитает Шию, ведя подругу под руку к припаркованной у подножия горы машине. Она же усаживает Ючинь на заднее сидение, устраивается рядом, обнимая подругу и руками, и ногами, ноя и скуля в извинениях до тех пор, пока не проваливается от изнеможения в сон. Только теперь Сяо замечает двух сидящих на передних креслах мужчин. Кого-то — за рулём, и Исианя — пассажиром. Осторожно касаясь плеча жениха своей единственной оставшейся подруги, Ючинь спрашивает, чтобы смазать тяжесть момента их встречи новым человеком: — Это твой друг? Познакомишь? Исиань ведёт плечом и бросает странный взгляд на водителя: тот резким движением поднимает зеркало заднего вида к потолку, не позволяя Ючинь разглядеть себя, когда отмахивается: — Всего лишь знакомый Шию, — меняет тему, — Она не может не навести суеты, особенно, когда дело касается её безрассудной подруги. — Я не безрассудна. Мне нужно было время, а эта свадьба… — девушка вдруг стыдится своего поведения перед людьми, которые хотели разделить своё счастье с ней, и Сяо крепче сжимает плечо Исианя, — Поздравляю? — Спасибо? — на мгновение он оборачивается и удивлённо вскидывает брови, всё ещё неуверенный в радости момента и всём этом происходящем.

***

Ли Юнцинь заправляет электронку, наблюдая, как Шию и Исиань скрываются за подъездной дверью в дом Сяо Ючинь. — Подлая сука, — шипит мужчина, делая первую затяжку и падая за руль машины, хватает себя за волосы и снова тянет дым. Из всех людей, к кому Шию могла бы обратиться за помощью в поисках подруги, она написала человеку, который потерял любимую пару лет назад в горах. Из всех людей, кого бы эта девочка-юла могла вызвонить средь недели, она выбрала его, надавив на совесть парой коротких фраз, окуная Юнциня в позабытую тоску бесконечно тёмного космоса, который только недавно обрёл цвета: от кобальта до аметиста с редким золотом звёзд и проблеском белоснежных сияний. История Сяо Ючинь ощущается по коже Юнциня пластырем, который сорвали, не дав коже затянуться, вызывая кровь, тормозя процесс заживления. Ли Юнцинь покончил с горами, с работой с детьми, для которых никогда больше не сможет улыбаться, забыл о педагогическом призвании, задушил своё стремление стать кем-то большим, чем он был всегда — лишиться человека, который стал его ровной половиной, идеальным комплиментом — это разрезать себя напополам. Как удобнее: вдоль или поперек? Порой Юнциню кажется, что по нему сначала проехались на асфальтоукладчике трижды, а потом решили сшить из остатков, получив половину от того, что было до аварии. Каким он был тогда? Юнцинь уже не помнит. Всё, что хоть сколько-то пересекалась с ней: малейшая привычка, жест, вкус, место, похожие фразы и ситуации — на всё повешено 'ТАБУ' с обещанием проклятия за вскрытие столь ценного саркофага. Ополовиненный человек, всё ещё целый, но — не полноценный. Живой физически и здоровый, но вечная усталость и поиск нового душой, поиск невероятного и невозможного, эксперименты с собой: фиолетовые волосы? — конечно; сдать на права? — почему нет, уже и не страшно… Всё, лишь бы не вернуться к прежнему себе, лишь бы поскорее стереть из памяти её лицо, его улыбки, чтобы руки забыли, чтобы глаза не видели отражения, чтобы не знать и не чувствовать. В самом деле, коснувшись единожды смерти так близко, что хочешь отдать последний поцелуй, перестаёшь бояться неизведанного и мрачного, привыкаешь жить с изуродованной душой, сохраняя обманчивый внешний лоск, как если бы плавал в формалине одного из триллерных маньяков: всегда красивый, жаль, что мёртв. Юнцинь долго ещё смотрит на подъездную дверь, продолжая гадать: Шию, в самом деле, просто легкомысленная глупышка, или же она умнее, чем всем им кажется.

***

После эмоциональных срывов, когда сердце учится биться в прежнем ритме, ощущая счастье от простых действий, когда губы больше не темнеют от холода, а волосы медленно прибавляют в длине, душа ощущает весну. Она стремится парить ввысь, преисполненная свободой от тоски тела и ума, тянется ближе к людям, раскрывает окна, надеясь, что глубоко внутрь всё же не плюнут, но занесут семя добра и тепла. Сяо Ючинь помогает подруге с выбором кафе, в который раз за эту неделю оставаясь с Юнцинем наедине. И всё время кажется, что где-то под чёрными рубашками он прячет ледяной колодец, отражающий мглу космоса с дымками тумманостей, которые остались от взрыва его личной звезды. Кажется, что он ещё глубже и чернее, чем Ючинь была совсем недавно. Открытая чёрная дыра его души зовёт в исследование, но не самое удачное первое знакомство, текущая ситуация чужого счастья вынуждают Ючинь всё время останавливать себя и прикусывать язык. Хотя знакомого полюса осознание боли растет постепенно, и среди всех людей, с которыми Сяо Ючинь взаимодействует на работе, на улице, по делу, касательно организации мероприятий — Ли Юнцинь остаётся островом, куда в тумане суеты неизменно прибивает лодку её души.        — Тяжело это всё, да? — вдруг он первым спрашивает, пряча себя под шестью печатями беспрерывных касаний: пальцами по локтям, провести по коленям, почесать за шеей, неуловимо коснуться кончика носа. — Свадьба — непростое дело, — уклоняясь от того ответа, для которого и был задан вопрос. Они молчат, сохраняя маски лжи, прекрасно понимая обман, но не способные на большее. Она — едва отпустив и не стремясь падать в прежнее состояние лиловой боли романтической безнадёжности и утраты тепла. Он — всё ещё вывариваясь в едкой ртути воспоминаний о прошлом, которое держит тем сильнее, чем больше избегаешь его признаков. — Но разве не чувствуется облегчения от начала хоть чьей-то счастливой, новой жизни? — Ючинь даже не оборачивается, но накрывает своё сердце двумя ладонями, желая сохранить крошечное пламя счастья за подругу. — Я испытываю зависть и презрение, — фыркает Юнцинь, оглядывая растущие декорации в пространстве ресторана, — Мне противно чужое счастье. У меня оно могло бы быть тоже. — Оно и может быть. Не договаривает. Но он уточняет: — Оно может быть только с причиной 'если'. А я не стремлюсь к условностям. Отморозил. Как если бы нарочно вылил на первый нежный росток ведро ледяной воды, под силой потока погнув стебель и оборвав прозрачные лепестки. Но у Ючинь есть то, что отличает её от Юнциня, и она озвучивает: — А мне не страшно начинать с нуля. Не страшно использовать развалины прошлого для чего-то нового. Я горжусь, что могу это использовать, что оставила хоть что-то для себя. Даже если мы никогда больше не встретимся, я хочу быть тем человеком, которым бы гордились, который хранит память и движется дальше, который не сломался от тоски. Я хочу сохранить руины, чтобы облагородить их и привнести жизнь. — На моих руинах лежит паутина, — невесело смеётся Юнцинь, прячась под крестом рук на груди, пряча уязвлённое чужими словами — что полны надежды и мужества, которых не хватает ему для преодоления тяги черной дыры своего космоса — задетое за тонкую проволоку уверенности в завтрашнем дне сердце. — Так уберись там. Легко сказать — уберись. Юнцинь прошёл этап хлама в квартире, прошёл этап стерильности и блеска, измученной кутикулы и красноты глаз от использования хлора и спирта. Ли Юнцинь лучше большинства освоил искусство облагораживать места вокруг себя, превзошёл многих в таланте симулирования жизни и счастья, продолжая забивать пустоту чем-то, что никогда не увлекало и не увлечет впредь. Выбираемое им новое всегда проигрывает тоске по старому, выкинотому прочь из полного его до половины. — Даже если я продолжу убираться, я не найду для себя того, что уже выбросил. — Купи новое, обнови дизайн. Может, ты поторопился, а может все, что тебе тебе требовалось: это выкинуть старые удобные кроссовки и купить новые, отправиться в путь, — Ючинь сталкивается с ним взглядами. Его бездна коварна: пасть её широка и зубаста, и она стремится поглотить то, что предлагает Ючинь. И после мягкого кивка чернота её спадает до сладости спелого драконьего фрукта, пугая фрактальностью в негативе отражений космоса: чёрные звёзды в белом небе — Юнцинь заземляется, пытаясь контролировать буйство стихии внутри, ощущая правоту чужих слов и признавая собственную глупость и слабость.        Кун был тем, кто научил Ючинь хвататься за людей без предупреждения: ловить, помогать, выцеплять из толпы не взглядом, но — жестом, останавливать и спасать. Он научил, и она не позволит этому навыку пропасть зря. Не сразу, но получается поймать занятые суетой и волнением запястья Юнциня, сжать их чуть сильнее, привлекая к себе внимание. Под тяжестью его взгляда не сразу выходит предложить: — Если тебе страшно одному, мы можем вдвоём. Ощущая треск стеклянной рамы над главной картиной своей жизни, изображающей прошлое, противясь тому, что сейчас вовнутрь полотна потянутся руки извлекать желаемое, давать ему самому — Юнцинь прикрывает глаза, вынужденный смиренно кивнуть. Он позволит Ючинь проникнуть в остатки его прежней вселенной, выдаст инструменты и будет наблюдать за поклейкой обоев, мытьём окон. Душа Юнциня ждала момента обновления, исчерпав себя для путешествий в прошлое, от которых в настоящем — кислота боли на кончике языка, остающаяся после очередной электронки, которая для антуража и за неимением занятия для рук.        Даже если Ючинь вернёт и оживит срезанные остатки прежнего Юнциня, это вовсе не значит, что они обязательно останутся вместе.