Сомнения порождают любовь

В её объятиях он прячется от всех божественных правил и сводов, что должен был соблюдать, от всех падающих картин в церкви, как бы прямо показывающих Его недовольство, оглушающе стучащих в ушах сомнений, порой разрывающих его разум и сердце. Но он все равно приходит сюда: в её маленькую, потрепанную временем квартирку, неизменно принося с собой джин-тоник в алюминиевых баночках. Они находят закуски в ящичках её кухни, все время доставая что-то разное: — Господи, это что, начос? Я думал, ты не ешь начос? Она смеется: ее глаза искрятся как тысячи звезд на небе южного полушария, где он никогда не был — только читал об этом. — Все бывает впервые! Они хрустят начос с плавленным сыром и гуакамоле (откуда у нее в доме авокадо она тоже не рассказывает — отмахивается кафе, но ему, в общем то, это не важно), смеются, продолжая травить байки из своей жизни и обсуждать ее домашнюю библию, в которой становится все больше закладок. Она снова шутит о том, чтобы стать католичкой — он смеется, но никогда себе не признается, что его сердце окутывает липкими тисками страх от одной мысли о ней в монастыре или, Боже упаси, даже в вере. Иначе с кем ему тогда падать в эту греховную бездну? Какие грехи замаливать, стоя перед алтарем своей церкви на коленях, и слушать грохот картин каждый раз, как с его губ срывается «грешен за любовь к женщине». Но он все равно продолжает быть там, с ней вдвоем: любуется её милыми короткими кудрями, постоянно лезущими ей в глаз, её широкой улыбкой, очерченной неизменно красной помадой, её шуткам, всегда приходящимся на больные темы и всегда раскрывающими её с новой для него стороны. Её рельефом спины, пока она поднимается за новой порцией джин-тоника из холодильника; её бедрами, красиво подчеркнутыми тем самым комбинезоном; её шеей, когда она разворачивается с каким-то вопросом, а он не знает, что ответить — не слышал, что спрашивали. В такие моменты его мир сжимается только до этой квартирки, и в центре его вселенной — она, не Бог. Это всегда она. Он действительно не хотел сомневаться, и тогда, на остановке после свадьбы, он действительно выбрал Его — он надеялся, что обретет в душе тот самый покой, коим был награжден до встречи с ней. Теперь же — она стала его покоем, его умиротворением, источником вдохновения, желанием жить. Она стала его мечтой — и его главным сомнением, испытывающим его веру. Он не продержался и недели. Её «я люблю тебя», трижды сказанное в тот вечер, звучало в голове круглые сутки: когда он просыпался, когда совершал утренние молитвы, когда проводил паству, когда слушал исповеди, когда писал очередную рецензию на кафе для журнальчика, когда тушил свечи, когда, умываясь, смотрел в зеркало. Я люблю тебя. — Господь…. ибо я согрешил. — Он молчит, Бог тоже — ждет, видимо, когда он признается в Его обители о своем самом страшном грехе. — Я влюблен в женщину. И не могу её отпустить, не могу забыть. Падение картины не заставляет себя ждать. Он хмурится, впервые злясь на объект своей веры. — Ты же очень понимающий! Я говорил ей, что ты — понимающий товарищ! Неужели любовь — это настолько страшный грех? Почему за мой алкоголизм я не получаю никаких знаков или указаний, но как только на горизонте появляется личное счастье — это неоспоримо точно против нашего с тобой договора? В истории церкви полно грешных, распутных Пап, совершавших еще более тяжкие проступки пред тобой. Не знаю, были ли они прощены, но уверен — за секс с детьми за ними не падали картины и не ходили чертовы лисы! В ответ, непривычно, молчание: никаких шумов, никаких знаков или дорожек льющегося света. Ни че го. — Да? Вот так? Что ж, ну и пошел ты! Грозной тучей он встает с колен, разворачиваясь к выходу из церкви. Он ожидает чего угодно: захлопнувшейся прямо перед носом двери, грозы и молнии, ударившей ему прямо под ноги, лисы в конце концов — Бог точно знает, он бы не вышел из церкви, если бы на её пороге сидела лиса. Но он свободно покидает свою обитель, когда-то полнившую его счастьем и светом этого мира, и спешит — к ней, к своей мечте. Она, конечно, встречает его удивленным, даже оторопевшим взглядом заплаканных красных глаз: без макияжа на лице, явно не причесанная, в огромной мягкой флисовой кофте с каким-то дурацким принтом. — Ой! — Привет. Он не видел её всего три дня, но уже понимает, как изголодалось его сердце по ней, по её лицу и губам, по её глубокому голосу и совершенно неприлично дурацким шуткам. Он пытается закрыть глаза на зов своего тела, что хочет прижаться к её, почувствовав их единение, как будто это единственно правильное, что он в своей жизни и делал. Как будто все, что было до — совершенно не важно, и вело его в эту точку. — Ждешь кого-то? Она молчит, только растеряно смотрит, и не понятно, будет ли пропадать снова, или может быть злиться на него, возможно кричать или плакать. Он стерпит все, что угодно. — Нет, конечно нет. Проходи. Она отступает внутрь квартиры, пропуская его в свой дом — тот самый, где он совершил грехопадение. «Прямо как Люцифер» смеется про себя он, не стараясь сдержать улыбку, лезущую против воли на губы только от одного взгляда на нее. — Чай? — Я принес джин-тоник. Они оба замирают друг напротив друга, она не сдерживается — вдруг смеется громко, заразительно, почти истерично — и правда, через секунду на её глазах выступают слезы. И он, конечно, кидается ее обнимать: прижимает к себе, гладит по спине и рукам, проводит по сотрясающимся плечам и чувствует, как намокает его рубашка. Её трясет не долго — она как будто просто не умеет много плакать, она держит в себе столько тайн и столько непробитых слез, что он думает — «если я был послан ей, то это точно Божий дар за все те страдания, что она вынесла. Кто я такой, чтобы отвергнуть Божью волю?» — Я люблю тебя. — Говорит он ей в темечко, слегка касаясь губами кудрей. Едва слышно, но она замирает — она слышит. — Я люблю тебя. — Он повторяет, уже глядя ей глаза в глаза, приподняв её подбородок, обхватывая ладонями лицо — как тогда, в исповедальне. — Я люблю тебя. — Шепчет он ей в самые губы перед их новым поцелуем, стирающим все границы, что он так старался выставить, что она так неразумно рушила, даже не представляя об этом. — Я люблю тебя. Когда-нибудь она расскажет ему свои секреты, выложит как на духу всю ту боль, которую сдерживала долгие годы, раскроет свою душу, свои страхи и сомнения, которые так оберегала и не показывала ни грамма другим — кроме него. Он будет смиренно ждать этого дня, а пока — припадет к её шее губами, оставляя на ней свою метку. И пусть ему всю жизнь жить с грузом своих сомнений, возможно, в посмертии даже гореть в аду каким бы служителем Бога он ни был, он все равно выбирает её. Он будет замаливать свои грехи, просить прощения, но все еще будет твердо уверен — да он и сейчас, — что она не могла быть послана ему как испытание веры, как нечто плохое и развратное. Он чувствует только покой и всепоглощающую его нутро любовь, когда смотрит на нее, когда прикасается, целует, куда придется, считает веснушки на её спине или размазывает её красную помаду по всему ее лицу (и своему в придачу). Если любовь к ней — это грех, он грешен и останется грешен во веки веков, но не откажется от нее. Больше нет.