***
Слёзы потекли в выходные, в то время, когда предыдущие свидания уже закончились, а новые только грезились. Однако наступил понедельник, и Гермиона занималась сборами на работу. Она не смотрелась в зеркало. Возможно, она бы позвонила, но сегодня ей предстояла встреча с Макгонагалл, священное собрание, которое ни один из авторов «Ежедневного пророка» не дерзнул бы проигнорировать. Гермиона появилась у Макгонагалл в мятом кардигане, без макияжа на лице и с плохо причёсанными волосами. Стены кабинета были задрапированы бордовым, из радио звучал тихий джаз. Это место принадлежало другой эпохе, эстетика которой смягчала порой аскетичный характер правок Макгонагалл. Как главный редактор «Пророка», она вызывала уважение и ценила порядок. Каждый штатный автор придерживался строго установленных сроков и следовал её исправлениям. Пожилая женщина ничего не говорила в течение первых получаса. Они вместе работали над статьёй Гермионы, сложным материалом о раннем проявлении деменции, в котором научные исследования сочетались с личным опытом Гермионы как сиделки. Она смотрела, как красная ручка Макгонагалл летает по странице: зачёркивает предложения, обводит слова, вставляет запятые, двоеточия. Гермиона подсчитала количество внесённых правок, попыталась спланировать, какими будут её следующие шаги после окончания рабочего дня. Что угодно, лишь бы сдержать жжение в горле. — Работа хорошая, Гермиона, — наконец сказала Макгонагалл. А затем подняла глаза. — Но вы плохо выглядите. Гермиона выдавила из себя кривую улыбку. — Сложная неделя, — ответила она. — Наверное, статья отняла у меня много сил. Макгонагалл кивнула, но продолжила смотреть на девушку. У неё была очень специфическая манера смотреть — не агрессивная. Проникающая в самое нутро. Казалось невозможным солгать ей, что и сделало её замечательной журналисткой-расследовательницей. Каждый разговор походил на интервью; каждая беседа незаметно превращалась в подготовку к признанию. — Я плохо спала, — продолжила Гермиона, и затем у неё перехватило горло, как будто тело сопротивлялось лжи и хотело предупредить об этом собеседницу. Она сглотнула, коротко, отрывисто, отчего брови Макгонагалл сошлись на переносице. — Кое-какие проблемы в личной жизни. — Родители? — Нет, ну, да, как обычно. — Гермиона отвела взгляд. За окном с ветки спикировал щегол, размазав по небу яркую желтую вспышку. — Просто некоторые… проблемы в отношениях. — Ах, — вздохнула Макгонагалл. — Конечно, мужчины. Вечная заноза в жизни любой молодой женщины. Щёки Гермионы вспыхнули. — Только один мужчина. — Слова застряли в горле, пытаясь вырваться наружу, и она почувствовала себя униженной. Почему она так отчаянно хотела поделиться своими эмоциями с миром? Как она вообще могла открыть часть своей жизни Макгонагалл, своему боссу, человеку, которым она так восхищалась в профессиональном плане? — Я просто… переживаю расставание. За исключением того, что на самом деле это было вовсе не расставание, которое подразумевало разрыв, ясный вывод: конец. Она просто ничего не слышала о нём, и хотя могла бы отправить сообщение, но не хотела показаться слабой и продолжать навязывать ему свои мысли, как собака, бегущая за хозяином, кусающая его за пятки от переизбытка любви. Она жила в многоточии, наблюдая, как перед ней расплываются крошечные точки времени: один день, два дня, три. Неделя. А там уже и месяц без переписки. Полгода. Она хорошо знала план. — Мне жаль это слышать, Гермиона. Гермиона покачала головой, махнув рукой. — О, это пустяки. Со всеми случается. Ерунда. Между ними воцарилось молчание. Тикали напольные часы, и Гермиона считала щелчки стрелок. — У сосен есть заболевание, которое называется сердечной гнилью, — сказала она, удивив саму себя. — Это грибковая инфекция, которая вызывает разрушение древесины, начиная с центра ствола и ветвей. Тело умирает изнутри. — Гермиона откусила кусочек кожи на большом пальце, наблюдая, как на поверхность выступает капля крови. — Забавное название, не находите? Сердечная гниль? — Она рассмеялась. — Немного мелодраматично. Макгонагалл молчала, и тишина в комнате, джазовая музыка, солнечный свет, проникающий через окно, внезапно вызвали у Гермионы приступ клаустрофобии. Она почувствовала привкус солёной воды в горле. Солнечный свет затуманил зрение. — Я… Почему эмоции такие сильные? Гермиону захлестнул стыд. Глупо! Вот дура! Неуместно! Что она делала? Что это вообще был за вопрос? Что Макгонагалл могла ответить? Гермиона часто размышляла об этом, пытаясь понять, какой дефект в её личности сделал её настолько склонной к эмоциональной разгрузке, к потоку чувств, который она не могла заглушить. — Потому что вы писательница, Гермиона. — Макгонагалл сделала паузу. — Великая писательница. Гермиона издала короткий отрывистый смешок. — В «Пророке» много писателей. Не каждый реагирует так, как я. Я… — Гермиона, здесь и правда много талантливых журналистов. Людей, жаждущих правды. Людей, готовых пройти невероятный путь, чтобы достичь её. — Макгонагалл наклонилась вперёд, глядя на Гермиону поверх очков. — У вас тоже есть эти инстинкты, но ваш особенный взгляд на мир отражается и на чём-то глубоко внутри. Вы писательница. Ваши эмоции такие сильные, потому что именно из них происходит ваша работа. Гермиона закрыла глаза, поджала губы. Она находилась очень близко к тому, чтобы смутиться. — Этот текст, — Макгонагалл указала на страницы перед собой, — так хорош из-за личного, потому что оно уязвимое и интимное. Наверняка есть и другие статьи на эту тему, которые посвящены только науке, исследованиям, статистике, но мне бы они так не понравилась. Они получились бы не такими эффектными. — Я лишь хочу, чтобы это закончилось. — Голос Гермионы прозвучал тонко и дрожаще, и она ненавидела себя за слабость, но не могла остановиться. Это была её проблема; она никогда не умела с собой совладать. — Когда перестанет так сильно болеть? Гермиона подняла глаза — Макгонагалл сложила пальцы на столе. Уголки её рта были опущены. Такое выражение жалости Гермиона ненавидела, и в том числе из-за этого не любила делиться подробностями личной жизни. Жалость неизбежно оказывалась где-то неподалёку, и хотя некоторые люди назвали это состраданием или эмпатией, слова лишь маскировали суть эмоций: сожаление о чужих чувствах и осознание собственной удачи в том, что ты не испытываешь того же прямо сейчас. — Гермиона, — наконец сказала Макгонагалл. — Вы та, кто вы есть. Кем вы, надеюсь, всегда будете. Нет, нет, не смотрите на меня так. Я надеюсь, что вы навсегда сохраните свой дар, потому что это то, что отличает вашу работу. Джинсы Гермионы спереди намокли, по ним расплылись крупные пятна слёз. — Позвольте мне задать вам вопрос, Гермиона. — Женщина подождала, пока она поднимет глаза. — Как вы думаете, вы могли бы перестать писать? Взять и бросить? Как вы думаете, вы способны на такой шаг? Гермиона задумалась над предположением: сумела бы она перестать думать о мире вокруг, как сейчас? Решилась ли бы отфильтровать мысли, вычеркнуть все моменты, которые ежедневно приводили её в восторг или недоумение, которые заставляли тянуться к телефону, чтобы записать что-нибудь? Смогла бы она перестать копить предложения и цитаты? Хватило бы у неё сил удалить заметки в своём телефоне, где хранились страницы и страницы слов и словосочетаний: сердечная гниль, эмоциональная асимметрия, фундаментальное одиночество? Кем бы она была, если бы стала воспринимать мир иначе? — Нет, — наконец сказала Гермиона. — Я бы скорее согласилась отрезать себе язык. Смех на этот раз был искренним. Какая драматичная реакция. Гермиона уже собиралась указать на это, как-нибудь упрекнуть себя, чтобы завершить редакционную сессию, когда Макгонагалл снова заговорила: — Вот почему так больно, Гермиона.***
Статья вышла во вторник. Электронная почта Гермионы взорвалась от наплыва читателей, письма от которых заполнили десятки страниц и в которых они делились своими историями, сочувствовали её страхам. «Я больше не чувствую себя одинокой», — перечитывала она снова и снова, пока экран ноутбука не начал расплываться. Невролог родителей тоже написал, похвалив за честность, но Гермионе было трудно принять этот комплимент. Писать о том, что она сделала, никогда не казалось честным или смелым — скорее… патологическим. Она бы прекратила, только отрезав себе язык. «Я верю, что ваши утешительные слова подарят надежду многим людям, которые ухаживают за близкими, оказавшимся в подобном положении», — написал доктор, а Гермиона закрыла ноутбук и заплакала. Всю неделю ей было стыдно. Статья вызвала отклик, который превзошёл её самые смелые ожидания, но Гермиона всё равно держала телефон под рукой, надеясь, что, когда экран засветится, там высветится его имя. Ей было интересно, прочитал ли он статью. На следующий день после публикации она просмотрела комментарии в поисках его имени, открывая профили пользователей друг за другом и пытаясь понять, получится ли узнать его по стилю письма. В некоторой степени это было даже трогательно — та же часть её мозга, которая раньше верила в сказки, теперь лелеяла фантазию, а вдруг он захочет оставить комментарий вместо того, чтобы написать сообщение, что Интернет позволит ему открыться так, как не получится в реальности. Иногда она заходила в его профиль в приложении для знакомств: нажимала на иконку в телефоне и искала, не обновил ли он информацию о себе. Давно ли был онлайн, свайпал ли кого-то, назначал ли свидания другим женщинам. Дело было не в том, что Гермиона испытывала к нему романтические чувства. Они ведь даже не начали официально встречаться и знали друг друга всего лишь три месяца. Дело было и не в том, что Гермиона не могла представить себе жизнь без него. И даже не в том, что она воображала их совместное будущее. В конце концов всё сводилось к тому, что если он отверг её из-за какой-то другой стороны её личности (потому ли, что она была самоуверенна, что могла показаться самодовольной и высокомерной), то, по крайней мере, она потенциально могла изменить эти вещи. Однако, если, как она думала, его отпугнули её ранимость, чувствительность, ситуация с родителями, — с этим она ничего не могла поделать. Здесь она была бессильна. Через две недели после того, как она в последний раз получала от него хоть какие-то новости, Гермиона отправилась поужинать с Парвати. Ресторан находился недалеко от его квартиры, и когда Парвати назвала адрес, то Гермиона почувствовала приступ паники при мысли о встрече с ним. Сидя за столиком, она ловила себя на том, что время от времени поглядывает на дверь, гадая, вдруг он зайдёт, и испытывая ещё большее унижение, чем от своего первоначального порыва избегать любых связанных с ним мест. — Гермиона, — сказала Парвати, отвлекая её от размышлений. — Как у тебя дела? Как ты себя чувствуешь, ну… — Она замолчала. Парвати знала все подробности. Они уже прошли ритуальную процедуру пост-расставания, которую предлагает дружба: звонки с рыданиями в трубку, кино-ночи с бутылками красного вина, маски для лица, клятвы никогда больше не встречаться с мужчинами. — Я в порядке, — сказала Гермиона. — Я… — Концом вилки она разрезала кусочек ротини пополам. — Иногда скучаю по нему. — Понимаю, конечно. — Знаешь, иногда просто думаю о нём и вдруг, — Гермиона подняла глаза, моргнула, — наверное, возможно, мне хотелось бы знать наверняка, что конкретно его отпугнуло. — Ты правда думаешь, что это помогло бы? Гермиона рассмеялась. Ей нравилась в Парвати её готовность переступать границы светских приличий, чтобы докопаться до сути дела. Именно это качество сделало Парвати выдающейся писательницей-беллетристкой. — Нет, тогда я бы точно чувствовала себя ещё хуже. На мгновение воцарилась тишина, слышался только скрежет столовых приборов о глиняную посуду. — Гермиона, я собираюсь сказать кое-что, что прозвучит жестоко, но на самом деле не имею этого в виду. Пульс Гермионы участился. Ей нравилась непоколебимая прямота Парвати, но были моменты, когда она задевала за живое. — Не знаю, действительно ли он тебе так сильно нравился… — Гермиона открыла рот, чтобы заговорить, но Парвати вскинула руку. — Я знаю, что он тебе нравился и что вы с ним общались. Он подходил тебе по многим причинам. Был умным, успешным, добрым — казалось бы — имел ценности, с которыми ты соглашалась, но что он на самом деле предлагал? Вы почти не виделись. Он редко рассказывал тебе о своей жизни, о работе. Получается, что архитектура отношений нравилась тебе больше, чем их архитектор. Уверенность в своей правоте, которую Гермиона ощущала всего мгновение назад, испарилась, и её плечи поникли. Парвати продолжала: — Ты ведь долгое время ни с кем не встречалась, не правда ли? — Она подождала, пока Гермиона кивнёт. — Я не думаю, что есть что-то неправильное в желании утешения, в том, чтобы видеть потенциал в наброске. Гермиона вдруг заулыбалась, уже зная, что после ужина запишет эту фразу, прибережёт метафору, чтобы как-нибудь использовать её, но также и потому, что писательская дружба всегда включала в себя священную алхимию взаимообмена: способность переводить эмоции другого человека в литературу. — Почему ты улыбаешься? — Парвати рассмеялась. — Боже мой, я боялась, что ты заплачешь или накричишь на меня. Гермиона покачала головой: искра веселья, подброшенная Парвати, заставила её наклониться вперёд. — Я улыбаюсь оттого, насколько ты сейчас писательница. Набросок отношений. Метафора архитектуры. — Ладно, шути-шути, но это фантастическая метафора. — А я и не спорю. Момент прошёл. Песня, звучавшая по радио, сменилась; сидевшие рядом с ними люди начали болтать о «брекзите»; Гермиона и Парвати одновременно отпили из своих бокалов вина. — В любом случае, как я и сказала, Миона, нет ничего плохого в желании отношений, может, тебе было одиноко, и он предложил потенциальный выход, гавань, — заметив взгляд Гермионы, Парвати закатила глаза и поправилась: — дверь во что-то захватывающее, отвлечение ото множества вещей, происходящих в твоей жизни. Может быть, ты скучаешь по нему меньше, чем по тому, что он заставлял тебя чувствовать. Значит ли согласиться с предположением Парвати пойти на попятную? Гермиона была одинока. Последние пять лет она провела в одиночестве, наблюдая, как её друзья завязывают долгосрочные отношения. Она предвкушала внезапный поток помолвок, свадеб и детей, которые грозили нагрянуть в конце двадцатых. Она хотела того, чего не знала, как добиться. Однако он действительно ей нравился. Чувства к нему напугали Гермиону, удивили своей сокрушительностью и внезапностью. Она почувствовала… что её понимают. Было ли всё это иллюзией? Проявлением её собственного одиночества? В последней и единственной книге по самопомощи в отношениях, которую она прочитала, говорилось, что начало любых отношений всегда наполнено иллюзиями, которые человек навязывает партнёру. Мы видим то, что хотим увидеть. Только когда восприятие нарушается, когда зажигается свет и мы замечаем трещины в изваянии, потёки краски на холсте, способны возникнуть настоящие отношения. Она включила свет — он сбежал. Однако другими словами, она включила свет, и он сделал то, что сделал бы в любом случае: покинул её. — Не знаю, Парвати. Наверное… я в самом деле хотела, чтобы всё получилось. В конечном счёте… что бы ни заставляло меня чувствовать себя неудачницей, как будто глубоко во мне есть что-то, что полюбить нельзя. — Неправда. — Как ты можешь быть так уверена? — Гермиона улыбнулась. — Ты никогда не встречалась со мной. — Ой, не нужно, я знаю тебя лучше, чем все, кто когда-то с тобой встречался. Гермиона, ты не сломлена, не эмоционально изуродована, или что ты там ещё напридумывала себе. — Парвати потянулась к руке Гермионы, быстро нащупывая пальцами пульс. — Ты переживаешь горе. Переживаешь его уже очень давно. Комок в горле раскололся, и осколки впились в горло, отчего Гермиона быстро заморгала. Сколько ещё раз ей придётся заплакать в этом месяце? — Когда я его переживу? — Когда она перестанет испытывать чувство вины от радости, если её родители больше не могут ощутить ничего? Когда она сможет навещать их, не испытывая внезапного приступа печали, который возникает при взгляде в их глаза — при виде пустого выражения неузнавания? Когда она найдёт кого-то, с кем сможет поделиться всем этим? — О, Миона. — Черты лица Парвати смягчились, уголки губ опустились. Таким же взглядом одарила её Макгонагалл, и Гермионе пришлось бороться с желанием убежать. Парвати была её лучшей подругой, потому что очень редко так смотрела на Гермиону, и сейчас её ужаснуло, что признание вызвало у неё такие эмоции. Гермиона откинулась назад, вытаскивая своё запястье из-под руки Парвати. — Боже, — сказала она. — Прости. Это так глупо. Ничего. Не могу поверить, что меня так задел человек, которого я едва знала. Ты, должно быть, думаешь, что я полная идиотка. — Ни капли, Гермиона. — Но это, что бы я сейчас ни делала, глупо. Со мной всё будет в порядке. Я уверена. Это не первый раз, когда мужчина исчезает из моей жизни, и сомневаюсь, что последний. Слова были правдивы, Гермиона знала об этом ещё до встречи с ним, но от их признания вслух у неё защемило в груди. Над обеденным столом повисла тишина. Шум вокруг стих, заглушённый глухим рёвом, заклокотавшим у Гермионы в ушах. Она чувствовала головокружение и невероятную усталость. Наверное, во всём виноваты вино или сытная паста. Гермиона вытерла рот салфеткой, избегая смотреть Парвати в глаза. — Гермиона, — сказала подруга. — Я не хочу говорить тебе какие-то банальности или давать ложные утешения. Я не знаю, когда ты перестанешь горевать. Мне бы хотелось — правда, очень хотелось — взять на себя часть этого горя. Гермиона принялась методично перекладывать макароны с одного края тарелки на другой, пытаясь разровнять их и покрыть всю поверхность. — Но вот в чём я совершенно уверена: однажды ты напишешь обо всём этом. Не только о родителях и трауре, но и об этом мудаке, о разбитом сердце, о… Как ты это называла? Что-то с сердцем… — Сердечная гниль. — Она отложила вилку. — Да, именно так. Однажды ты напишешь о сердечной гнили. И превратишь свою историю во что-то прекрасное. Я даже не сомневаюсь, Гермиона.***
Было приятно представлять себе этот день — это помогало времени двигаться вперёд, быстро ли, медленно. Прошёл ещё месяц, а за ним ещё один. Гермиона ходила в спортзал, готовила, подстриглась. Он всё больше и больше уходил из её мыслей, хотя иногда какая-нибудь песня или тембр незнакомого голоса возвращали его с такой силой, что приходилось закрывать глаза и вдыхать, представляя, как ластик стирает его образ из сознания. Она начала новый писательский проект, роман, roman à clef. Оттого было неловко обсуждать сюжет, когда она заменяла «я» на «она». Оттого Гермиона никому о нём не рассказала, даже Парвати. Она никогда раньше не писала художественной прозы, но свобода жанра позволила раздвинуть границы своего творчества; воображение рисовало сценарии, которые вписывались в тематику романа, вопросы, которые она пыталась осветить: болезнь, независимость, верность, долг, дочерняя почтительность, горе. Её главная героиня не была точной копией самой Гермионы — в некотором роде это скорее напоминало палимпсест. Они делили определённые черты и недостатки, имели одинаковую травму, но когда любовный интерес обидел главную героиню, она встретилась с ним лицом к лицу и рассказала о том, как он заставил её чувствовать себя ничтожеством. Гермиона не писала о реакции любовного интереса; для сюжета это было безразлично. Не имело значения, как он отреагировал, сожалел ли он или раскаивался, умолял ли её вернуться. Всё, что было важно, — это способность героини сказать: «Ты причинил мне боль, и я заслуживаю того, чтобы ты это знал». Гермиона не знала, получился ли роман хоть сколько-нибудь хорошим. Она даже не была уверена в своей способности писать художественную прозу, но проект подарил ей возможность сосредоточиться. Он занял время, которое в противном случае она потратила бы на неадекватные грёзы наяву. А в оставшееся время смогла выполнять другие обязанности с ясным умом и трезвой памятью — по большей части, — незамутнёнными горем, которое никак не отпускало. Гермиона повидалась с родителями. Выработала стратегию с врачами. Писала и копила истории. Иногда она ходила на свидания. Когда хорошие, когда не очень. Встречала мужчин, которые заставляли её смеяться и с которыми она чувствовала себя интересной. Встречала и таких, из-за кого хотелось удалить все приложения для знакомств. До сих пор никто не заставлял её чувствовать себя так, как он. Но опять же, возможно, это было благословением.***
Гермиона не верила в предчувствия, но в ту ночь, когда он снова появился в её жизни, испытала странное предвкушение. В нём не было ни капли страха. Если честно, оно вселяло надежду. Тем утром она проснулась, сморгнула сон с глаз и приняла ванну с пеной, подпевая Мэгги Роджерс, пока брила ноги. Сегодня вечером у «Пророка» проходила ежегодная рождественская вечеринка. Гермиона купила новое платье, посмотрела несколько видео на YouTube, чтобы разобраться, как правильно закручивать волосы в шиньон. Некоторая ритуальность подготовки заставила её почувствовать себя красивой, чего не происходило уже долгое время. И вот теперь Гермиона стояла в баре, ожидая свой «Негрони». Минуту назад она улыбалась бармену, флиртуя в небрежной, беззаботной манере, по которой успела соскучиться. Однако потом она взглянула через его плечо и увидела, как он обнимает гибкую блондинку. Его идеальные, поразительно белые зубы сверкали, когда он смеялся, вертя в пальцах стакан скотча. Следовало догадаться. Каждый год «Пророк» приглашал «перспективных» бизнесменов, отчаянно хватаясь за потенциальные пожертвования. Несколько недель назад Гермиона прочитала о приобретении его компанией очередного стартапа. После прочтения она выбросила всю газету целиком. Будь Гермиона более зрелой, она смогла бы предположить, что его присутствие здесь может принести пользу её карьере, к примеру, обеспечить финансирование исследовательской статьи, которую она передала Макгонагалл. Но при виде него, беззаботно лапающего блондинку, которую Гермиона смутно узнала по бухгалтерии, у неё перехватило дыхание. Она бессовестно пялилась, но не могла остановиться. Во время паузы в разговоре он оглянулся и встретился с ней взглядом. На его лице отразилось удивление — мимолетной вспышкой, отчего брови взлетели, а черты смягчились, — и он повернулся обратно к мужчине, с которым разговаривал. Гермиона оттолкнулась от стойки бара и, спотыкаясь, вышла через французские двери на террасу, игнорируя бармена, следующего за ней по пятам с криками: «Подождите! Ваш напиток!». Воздух был холодным, и голые руки покрылись мурашками. Гермиона потёрла ладонями плечи и присела на каменный карниз. В небе светила яркая, жёлтая, как жвачка, луна, и Гермиона ненавидела себя за то, что могла испортить такую прекрасную ночь своим беспокойством. Прошли месяцы с тех пор, как она видела его в последний раз. Несколько дней подряд она даже уже не вспоминала о нём всерьёз. И теперь большие, толстые капли слёз падали на платье, а сопли стекали на верхнюю губу. От ветра Гермиона вздрогнула, и у неё мелькнула нелепая мысль, что слёзы замёрзнут, станут сосульками и что сама она превратится в ледяную статую. Она так увлеклась размышлениями о заголовках, которые последуют за её преображением: журналистку нашли превратившейся в сосульку; женщина рыдала так сильно, что сама стала водой; Гермиона Грейнджер, девушка, которая замёрзла, — что не услышала шагов, пока не стало слишком поздно. — С тобой всё в порядке? Гермиона сосредоточилась на чёрных оксфордах. Она узнала голос, не поднимая глаз. И гадать не надо, они наверняка были сделаны из итальянской кожи. Гермиона уставилась на шнурки, считая переплетения в них синтетических ниток, и тогда он кашлянул. Она подняла глаза и встретилась взглядом с Драко Малфоем. На нём был костюм-тройка, из нагрудного кармана пиджака торчал шёлковый зелёный носовой платок. Лунный свет делал кожу Малфоя неестественно бледной, а светлые волосы — серебристыми; он выглядел так похоже на ангела, так противоположно своей сущности, что захотелось рассмеяться. — Господи, Малфой, пожалуйста, оставь меня наедине с моими страданиями. — Она провела рукой по лицу, без сомнения, размазывая макияж, и отвела взгляд. — Как-то слишком драматично, не находишь? — Она услышала улыбку в его голосе. — Даже для тебя, Грейнджер. Внутри заклокотал гнев, насильно выпрямив позвоночник. Что он там сказал на последнем собрании персонала? Что-то про её слух, что он недостаточно развит? Кем, чёрт возьми, Драко Малфой себя возомнил? — Что, чёрт возьми, ты хочешь этим сказать, Малфой? Когда она подняла глаза, он на самом деле улыбался. — Я просто прокомментировал театральность. — Он сделал глоток вина. — Плакать из-за мужчины — это так непохоже на тебя. Не похоже на ту Грейнджер, которую я знаю. Как он?.. Она не упоминала Виктора ни при ком на работе, кроме Макгонагалл. — Как ты узнал… — У моего кабинета общая стена с кабинетом Макгонагалл, — сказал он. — Большую часть времени это чертовски раздражает, но иногда приносит плоды. Кончики ушей вспыхнули, но Гермиона подавила унижение, вылив наружу гнев: — Это вопиющее нарушение неприкосновенности частной жизни. Не говоря уже о журналистской этике. Некоторые из наших коллег работают над информацией из анонимных источников, и тот факт, что ты скрыл наличие проблемы, что не предупредил Макгонагалл о… — Проблемы планировки? — Малфой рассмеялся. — Я ничего не могу поделать, раз уж «Пророк» не может позволить себе лучшую изоляцию. Гермиона выдохнула, и в воздух взвился белёсый пар. Малфой действительно мог помочь в решении проблемы, учитывая масштабы его семейного состояния. Иногда, когда он вёл себя особенно назойливо, она задавалась вопросом, зачем он вообще утруждает себя работой. Разве он не мог бы быть таким же, как и другие владельцы огромного наследства: играть в поло, встречаться с какой-нибудь светской львицей или пятнадцатилетним мальчиком, купить остров и забаррикадироваться там, подальше от неё, чтобы ей не пришлось работать с таким невыносимым засранцем? — Даю пенни за твои мысли, Грейнджер? — Мои мысли стоят больше, чем пенни. — В другом контексте её ответ, возможно, прозвучал бы кокетливо, но здесь, с ним, это было едкое предупреждение. — Пожалуйста, оставь меня в покое, Малфой. И, прошу, никому об этом не говори. Он сделал ещё глоток вина. Отбил короткий такт ботинком. А затем подошёл к ней и опустился на карниз. — Господи Иисусе, Малфой. — Гермиона подобрала подол и собралась встать. — Хорошо, я уйду. Драко положил руку на локоть, останавливая её. Его кожа была зверски тёплой, и Гермиона снова задрожала. — Он того не стоит, Грейнджер. Он правда того не стоит. — Я не… Он потянул руку, увлекая её за собой, и Гермиона снова устроилась рядом. — Он обычный человек, которому повезло. — Малфой фыркнул. — Честно говоря, его компания даже не настолько велика, и я считаю, что она, вероятно, скоро закроется. Гермиона не знала, почему осталась, но маленькая, ничтожная часть её хотела продолжать слушать. В конце концов, Малфой был редактором бизнес-отдела. Это не означало, будто она хотела, чтобы компания Виктора потерпела крах, но Гермиона позволила себе краткое злорадство, которое вызвали слова Малфоя. — Блондинка, с которой он пришёл сюда, Мелисса, — я встречался с ней раньше. Она мучительно глупа. Я гарантирую, что он плохо проводит время. Гермиона рассмеялась, но поджала губы. — Мне не нужно унижать другую женщину, чтобы почувствовать себя лучше. Драко запрокинул голову, издав тихий смешок. — Такая праведная, даже в разгар праздника жалости к себе. Его слова задели, но у Гермионы не нашлось слов, чтобы возразить. — Грейнджер, он идиот. — Что ж, Малфой, спасибо, что поделился непрошеными мыслями о моей личной жизни. Мне жаль, что мой вкус в мужчинах так тебя оскорбляет. Малфой сощурил глаза, коснулся виска. Когда он снова посмотрел на неё, его голос стал тише и печальней: — Я не это хотел сказать… — Верно, потому что ты ведь ни разу не искушён в вечной критике меня. Как ты, повтори, назвал мою идею для статьи на прошлой неделе? Незрелой? Я… — Я сказал, что она в зачаточном состоянии. Так и было. Ты даже не составила список источников. — Я как раз работала над ним… — Тогда надо было приходить на встречу лучше подготовленной. — Что даёт тебе право критиковать меня? — Я не критиковал. Я просто указал… — Боже мой, Малфой. Ты думаешь, что знаешь всё на свете, да? Его ноздри раздулись. — Чёрт возьми, — сказал он, поднимая глаза. — Грейнджер, почему с тобой невозможно разговаривать? — Что ж, приношу свои самые искренние извинения, Малфой. Да, очевидно, я вынудила тебя последовать за мной сюда и унижать меня, ведь… — Я пришёл сюда не для того, чтобы ссориться с тобой. — Тогда зачем ты здесь? — Гермиона скрестила руки на груди. — Знаешь что? Забудь. Я ухожу. Снова его рука, прикосновение кожи, её заминка. Гермиона вздрогнула. Она не понимала, почему опять позволила остановить себя. Малфой пристально смотрел, выискивая что-то на её лице, потом снял пиджак и накинул ей на плечи. — Я думаю, ты необыкновенная, — сказал он. Его голос звучал так тихо, что почти терялся в шуме ветра. — Я всегда думал, что ты необыкновенная. Пульс Гермионы участился, и она вцепилась пальцами в мягкий материал пиджака. — Что? — Но я действительно считаю, что у тебя ужасный вкус на мужчин. — Он поднял руку, отсчитывая пальцами каждое из перечисленных имён: — Поттер, Уизли, Диггори, а теперь Крам. Что это значит? Внезапная перемена Малфоя разозлила её, поэтому Гермиона отреагировала единственным известным ей способом: — Иди к чёрту, Малфой. Предвидя её побег, он снова схватил Гермиону за руку. — Подожди. — Драко закрыл глаза, продолжая несильно сжимать её запястье. — Я совсем не так себе всё это представлял. Я пытаюсь сказать… Грейнджер, я… Давай поужинаем вместе. — Последнее предложение прозвучало быстро и торопливо, как приказ. — Что? — Поужинаем или даже выпьем. Я знаю одно местечко, недалеко отсюда. Но если ты слишком устала сегодня вечером, ничего страшного. Можем встретиться завтра или… — Ты что, с ума сошёл? О чём ты говоришь, Малфой? — Гермиона непроизвольно повысила голос, придав ему ненавистный оттенок приближающейся истерики. — Сначала ты унизил меня на встрече на прошлой неделе, потом подкрался на улице только для того, чтобы отчитать, а теперь приглашаешь на ужин? — Я давно хотел спросить. Ждал подходящего момента. Всё её остроумие, все крутившиеся на языке ответы моментально испарились. Гермиона не знала, как вести себя дальше, что сказать и стоит ли притвориться, что ничего не произошло. Малфой, казалось, не находил слов, проводя пальцами по волосам, пока гель не потерял форму и волосы не рассыпались, создавая небрежный ореол вокруг головы. Это смягчило его, придало ему мальчишеский, даже искренний вид. — Когда ты впервые присоединилась к «Пророку», я решил, что ты до ужаса надоедливая. Невыносимая моралистка, озабоченная журналистской этикой, постоянно критикующая мой раздел за то, что он «способствует нереалистичным капиталистическим требованиям и разжигает жадность в нашем обществе». Гермиона покраснела. Вообще-то она сказала это только однажды. — Но потом я начал читать твои статьи, которые оказались блестящими и трогательными. Твоя статья о родителях… восхитительная. — Плечи Малфоя поникли; он поднял руки, веером растопырив пальцы и широко жестикулируя, и продолжил: — Твой ум, твой талант — редкая драгоценность. Гермиона тяжело дышала, воздух перед ней затуманился от недоверия. — Я пытаюсь сказать, Грейнджер, что считаю его идиотом, раз он позволил тебе уйти, раз не осознал, что было прямо перед ним. — А затем Драко скрестил руки на груди, плечи подались вперёд, и Гермиона поняла, насколько ему, наверное, холодно. Она подумывала о том, чтобы предложить зайти внутрь, но не хотела портить момент. Он потёр ладони и продолжил. — Я знаю, что тебе сейчас больно, но в конце концов — рано или поздно, — когда ты будешь готова, я бы хотел пригласить тебя куда-нибудь. Я знаю, что мы не всегда сходимся во взглядах на работе, но я никогда намеренно не пытался унизить тебя. Я указываю на потенциальные слабые места в твоих историях, потому что знаю, на что ты способна, насколько поразительными они могут быть. — Он замолчал, отвернувшись так, чтобы остался виден только его профиль. — Я прошу тебя о милости, Грейнджер. Ужин, выпивка, час или два со мной. — Затем его губы скривились. — Можешь даже просто представить, что я твой фанат, если тебе станет легче согласиться. Гермиона хихикнула, и через пару секунд это переросло в полноценный смех надо всей нелепостью сегодняшней ночи. Утром она хотела только одного — пофлиртовать с парой мужчин и выпить несколько бокалов шампанского. Теперь Драко Малфой сидел перед ней, умоляя её пойти с ним на свидание. Боковым зрением она увидела, как напряглись его плечи, и поняла, что он подумал, будто она смеётся над ним. Гермиона опомнилась и потянулась к нему. — Я не смеюсь над тобой, Драко. — Дождавшись, пока он повернётся к ней лицом, Гермиона сжала его предплечье. — Просто эта ночь оказалась такой… неожиданной. Я… Драко смотрел на неё так, что у неё подкосились колени, и Гермиона крепче сжала пальцами его руку. — Да, — сказала она. — Я пойду с тобой на свидание. Я хочу пойти с тобой на свидание. Мгновение он ничего не говорил, просто продолжал смотреть на неё с выражением глубокой сосредоточенности, как будто Гермиона была искусной картиной. — Теперь я собираюсь поцеловать тебя, Гермиона. — Что? — В ближайшие пять секунд я собираюсь поцеловать тебя, и если ты этого не хочешь, то у тебя ровно четыре секунды, чтобы отодвинуться. Чувство, возникшее в то утро, возродилось вместе с волнением. Думала ли Гермиона когда-нибудь о Драко Малфое в таком ключе? Да, но только пассивно, мимоходом наблюдая, как костюм сидит на его фигуре или насколько по-другому он выглядит в очках. За те четыре секунды форы, что он дал ей, Гермиона думала о его губах, какими мягкими они тогда казались, какими открытыми были его черты. В тот момент она смогла определить выражение его глаз: желание. Из-за застеклённых дверей бального зала донёсся взрыв смеха. Снаружи, на холодном декабрьском воздухе, Драко Малфой наклонился к ней, а Гермиона Грейнджер закрыла глаза.***
Позже тем вечером она танцевала с Драко и даже не искала в толпе Виктора, чтобы проверить, смотрит ли он. Они договорились о времени и дате ужина, и Гермиона отметила их карандашом в своём ежедневнике, когда вечером вернулась домой. Она старалась не слишком давать волю воображению, строя воздушные замки. Ей было весело с Малфоем, она чувствовала себя желанной и привлекательной — как, казалось, не чувствовала уже очень давно. Он поцеловал её на прощание, и, да, у Гермионы в животе закопошились бабочки, но она не стала на них зацикливаться. На этой неделе они сходят поужинать — только тогда она решит, что чувствовать, если Малфой и в самом деле сможет удержаться от того, чтобы вести себя как неисправимая задница. В два часа ночи, когда Гермиона растирала ноющие ноги, её телефон загорелся, и на экране высветилась фотография Виктора. Она так и не удосужилась сменить его контактную информацию, но провела пальцами по экрану и открыла сообщение. «Ты была такой красоткой сегодня вечером, — гласило оно. Появилось многоточие, и Гермиона дождалась уведомления от следующего сообщения: — Я очень соскучился, Гермиона. Извини. Я совершил ошибку». Что-то потеплело в животе: колючее, не совсем приятное ощущение, которое распространилось по всему телу. Пальцы замерли над клавиатурой. Гермиона могла бы сказать миллион вещей — у неё в телефоне хранились черновики сообщений. Она вдохнула, раз, другой. Подумала о Малфое, его улыбке, о том, как они держали друг друга за руки на танцполе. Он удивил её — Гермиона хотела, чтобы это происходило и дальше. Она улыбнулась и положила телефон, подключив его к розетке для зарядки. Потушив лампу, она залезла под одеяло. Завтра, подумала она, я напишу обо всём этом. Веки отяжелели, сон уже стоял на пороге. Прямо перед тем, как Гермиона уснула, экран телефона ещё раз загорелся от сообщения, на которое она уже точно знала, что не ответит.