Странные коты Глядят из темноты Ночь — для суеты Утро — для мечты
Прекрасны земли Нижней Саксонии! Вы, мой дорогой читатель, вольны со мной поспорить, ведь в мире много и других, куда более впечатляющих и — прибегнем здесь к немецкоподобному словообразованию — духозахватывающих мест. Однако именно Нижняя Саксония, на мой необъективный и предвзятый взгляд, в нашем бурном веке остаётся образцом традиционной западноевропейской провинции, мало изменившейся века этак с девятнадцатого. По территории Нижней Саксонии разбросаны, рассеяны небрежной рукой напоминания о былых временах, которые известны нам сегодняшним по одним только работам знаменитых братьев-сказочников. Почти в центре Нижней Саксонии, например, расположен город Бремен. Он подобен коту: живёт сам по себе, административно независимо, но, скажем так, в коробке, коей и является Нижняя Саксония. Полагаю, вы уже поняли, куда я клоню. Бременские музыканты! Действительно, всемирно известный квартет некогда бродил именно по этому Бремену. Или, к примеру, Гамельнский Крысолов. Город Хамельн, откуда этот негодник двадцать шестого июня тысяча двести восемьдесят четвёртого года увёл всех детей, также находится в Нижней Саксонии. Здесь же расположена Люнебургская пустошь — не думайте, что вересковые пустоши принадлежат одним лишь снобам-англичанам. Наконец, на западе Нижняя Саксония граничит с территорией бывшей Фландрии, где в семнадцатом веке творили десятки прекрасных живописцев. Вас, мой дорогой читатель, должно быть, утомили эти подробности. Каюсь, я склонен увлекаться. Нынче мне редко удаётся побыть рассказчиком. Вот уже семьдесят лет я живу и лет сорок работаю в городке Эндорф. От него рукой подать до границы с Нидерландами, а вот от Германии Эндорф отделяет густой лес, про который до сих пор ходят жуткие легенды. Я, смотритель Эндорфского краеведческого музея, обычно рассказываю скучающим посетителям с десяток таких историй, пока они тоскливо изучают местные артефакты. Но к той истории, которую я собираюсь поведать сегодня, эти легенды не имеют никакого отношения, поэтому мы обойдёмся без них. Итак, всё началось в июне прошлого года, когда в Эндорф вернулся мой блудный внук Эрвин. После школы ему стало скучно в нашем городке, и он подался в Берлин, откуда несколько лет не возвращался. Современный Берлин больше похож на ад. Во всяком случае, так считает Матти, а сам я не был там лет двадцать семь, если мне не изменяет память… Впрочем, я отвлёкся. Так вот, с Берлином у Эрвина не сложилось, и он вернулся в Эндорф.***
Самый удобный автобусный маршрут заканчивался за пять километров до поворота на Эндорф на каком-то непонятном перекрёстке. Эрвин слабо представлял себе, как он преодолеет отсчитанные Google Maps ещё почти восемь километров. То есть он, конечно, помнил, как они с Матти и Кларой наматывали столько же, если не больше, по окрестностям безо всякого труда. Но у них не было чемодана и объёмистой сумки, которые надо было бы тащить в одиночку. Эрвин рос в городке, который близок к фламандцам настолько, насколько это вообще возможно на территории Германии. Его дед работал в музее, наибольшей гордостью которого были подделки Рубенса, Брейгеля и Тенирсов. Разумеется, Эрвин мечтал связать свою жизнь с живописью. Он даже поступил в Берлинскую академию искусств и закончил её с неплохим результатом. Вот только «мальчик — или ты чувствуешь себя девочкой? — из провинции, застрявшей в позапрошлом веке» никогда не смог бы влиться в местную художественную тусовку. Эрвину ведь даже элита была без надобности, хоть и мечталось, чего уж там, стать новым Вермеером или ван Эйком. Просто… в мире победившего перфоманса романтичные классические акварели никому и даром не сдались. Шум и ритм большого города, мигранты и политика — ладно, просто цены на жильё, но не признавать же себя нищим? — оказались для Эрвина невыносимыми. И он вернулся в Эндорф, где у него хотя бы был дедушка Айке, всегда готовый приютить. Впрочем, думал Эрвин, шагая по расползшемуся асфальту, может, и не всегда. Расстались они несколько лет назад со скандалом. Эрвин, уходя, громко хлопнул дверью перед всеми. Злопамятный Матти его, наверное, так и не простил. В какой-то момент асфальт уступил место простой накатанной колее, которая ныряла вглубь золотисто-изумрудного леса. В детстве Эрвин любил его рисовать и часто сетовал на невозможность запечатлеть акварелью хотя бы один чвик, тук, фьють или так-так, которыми изобиловала здешняя природа. Искусство — фальшь. Картина не передаст звуков и запахов, кино передаст звуки, но не запахи, и лишь сама жизнь вывалит на тебя всё-всё-всё, включая вечную, неиссушаемую никакими ветрами лесную грязь. Arsch! Кое-как прочистив кроссовки на ближайшем пятачке сухой травы, Эрвин поддёрнул ремень сумки и зашагал дальше. Чтобы добраться до Эндорфа, надо было нырнуть в самую чащу, пройти по болотистой тропе и пересечь рощу. Можно было, конечно, обогнуть лес по какой-никакой трассе, но пешком крюк получался слишком большим, а шанс поймать попутку — наоборот, ничтожным. Кому нужен Эндорф в первой половине буднего дня? Эрвин брёл через чащу, насвистывая прилипчивый попсовый мотивчик, когда вдруг почувствовал на своей спине чей-то взгляд. Взгляд этот пробирал до костей, будто не глазами смотрели, а сквозь прицел. Эрвин медленно обернулся. На толстой ветке, нависавшей над тропой, сидел кот. Он был, как показалось Эрвину, по-тигриному огромен и полосат. Поймав взгляд Эрвина, кот растянулся в улыбке. Улыбка ухитрилась затронуть не только клыкастую пасть, но и всего остального кота. Эрвин никогда раньше не видел улыбающихся котов, но определённо о них читал — у Кэрролла. Но Кэрролл писал абсурд — коты не улыбаются. Впрочем, ещё раз взглянув на ветку, Эрвин никакого кота не увидел. Зато листья качались на налетевшем ветру, и их колеблющийся узор вполне можно было принять за чью-то широкую улыбку. Teufel! Всего лишь игра света… Когда лес наконец остался позади, перед Эрвином растянулся каменный городок с разноцветными крышами, весь в извилистых улочках и старомодных клумбах. Казалось, Эндорф навсегда застрял в прошлом. Эрвин подозревал, что даже у реки, в северной и более современной части города, до сих пор нет никаких вендинговых аппаратов или кафе китайско-ближневосточной кухни, которые в Берлине натыканы на каждом углу. Хотя… Эрвин достал телефон и, глянув на значок связи, затолкал его обратно в карман. Тут даже Водафона нет. Тоже, самый лучший оператор! Дедушка Айке жил почти в центре городка, минутах в трёх от краеведческого музея, в котором работал, кажется, задолго до рождения Эрвина. Дом этот был невысокий, но длинный — в два этажа и пять подъездов. Со стен из светлого щербатого камня свисали черные козырьки и фонари с готическими украшениями. Под окнами копошились июньские цветы, мелкие голубоватые — Эрвин никак не мог запомнить, как они называются. На нескольких подоконниках цвели коты: два дымчатых, чёрно-белый и рыжий, почти котёнок. Эрвин шёл вдоль дома с обратной стороны и мысленно перечислял жителей. Семьи рабочих с фабрики в соседнем городе, школьный учитель герр Штольц, единственный в Эндорфе иностранец — поляк Пшебржецкий, несколько стариков, включая дедушку. Почти все, наверное, до сих пор живут здесь. Выросшие дети, скорее всего, разъехались по крупным городам… Едва ли Эрвин встретит Матти, Лео или Клару. Кого он точно встретит, так это фрау Аннемарию ван дер Хорст, местное высшее общество. Эта старая голландка считалась в Эндорфе кем-то вроде богатея, мецената и ценителя искусств в одном лице — фигуры исторической, даже немного архаичной. Лучшим её другом был Эккехарт Кёрнер, смотритель краеведческого музея. Они вдвоём могли часами обсуждать подделки фламандцев или какие-то сокровища из коллекции самой фрау Аннемарии. В полдень, как сейчас, они обычно сидели в старых ротанговых креслах, которые дедушка Айке каждый раз выносил из дома на крыльцо. Должно быть, фрау Аннемария единственная встретит Эрвина нормально — она ведь несколько лет назад встала на его сторону и даже денег подкинула на первое время. Вот сейчас завернуть за угол, и они оба там сидят… Однако, к удивлению Эрвина, на крыльце не оказалось не только фрау Аннемарии, но и обоих кресел. Только высохшая фигура дедушки Айке в вязаном жилете торчала там, как ещё один готический фонарь. Дедушка обернулся на грохот чемоданных колёсиков раньше, чем Эрвин его окликнул. — Здравствуй, Винни, — проскрипел дедушка. — Уже и не думал, что ты однажды приедешь. Не позвонил ни разу… — Здравствуй! Так связи же нет, — оправдался Эрвин. — Как бы я дозвонился? Его здесь… ждали? — А где фрау Аннемария? — спросил Эрвин, не желая думать о своём поведении хотя бы минут пятнадцать. Дедушка мигом поник. — Умерла недавно. — Умерла? — Да. Я вот разбираю её наследство… Квартира-то государству отойдёт — подселят к нам каких-нибудь алжирцев… А богатство своё Аннерль музею оставила. — Дедушка Айке вдруг отступил назад и распахнул дверь. — Заходи, Винни, не стой на пороге. Оставь вещи в комнате и приходи обедать. Эрвин вошёл в сумрачную, пахнущую книгами и краской квартиру и протащил грязный чемодан вглубь. — Я потом вымою полы, — пообещал он дедушке. Тот только отмахнулся — и не такое видал. Когда-то они с Матти, хорошенько налазившись по лесу, заваливались к дедушке Айке, чтобы высохнуть и почиститься. К родителям Матти в таком виде было нельзя — его мать за грязь выпороть могла, и плевать ей было на всякую ювенальную юстицию. На обед сегодня была рыба с овощами, причём у дедушки оказалось не по-немецки много — две порции. Странно для того, кто живёт один. — Матти должен был прийти, — пояснил дедушка Айке. — Мне тяжело одному с квартирой справляться, он и помогает. А я его обедом угощаю, иначе будет питаться одними бутербродами. За Матти такое водилось. Мать считала его пропащим кулинаром, а Эрвин думал, что ему просто лень готовить. Вот с отцом в автомастерской торчать — это пожалуйста, а готовить — да ни за что! После обеда дедушка решил вернуться к разбору наследства, и Эрвин увязался за ним. Ему наверняка придётся о многом рассказать, но пока дедушка Айке был милосерден. Возможно, просто ждал Матти, чтобы Эрвину не пришлось дважды излагать одно и то же. Наследство — десять объёмных картонных коробок — дедушка Айке расположил в гостиной. Диван, стоявший раньше напротив окна, был отодвинут вбок, и коробки ровной стеной встали на его место. Часть из них была открыта и разобрана. На подоконнике выстроились, как для бала, фарфоровые дамы Галантного века и их кавалеры в треуголках и пернатых шляпах. На стуле в углу лежало восемь потёртых флейт. Наконец, на столике перед диваном, накрытом по такому случаю куском белой ткани, лежала картина. Сравнительно небольшая, навскидку двадцать пять на тридцать сантиметров, она изображала котов. Эрвин присмотрелся повнимательнее. Странные, будто искажённые невыносимой болью, коты сидели на столе за книгой. Над этой книгой возвышался филин, а внизу, под столом, притаились две обезьяны в человеческих одеждах. Одна обезьяна, облачённая в оранжево-жёлтый наряд, держала трубу и была лучше всех освещена, но, подумал Эрвин, несмотря на этот элемент сенжери, так любимый фламандцами, картина безраздельно принадлежала котам. Чем дольше Эрвин смотрел на неё, тем больше котов он видел. Коты сидели на столе, под столом, вылезали из стен… Эрвин насчитал восемь котов, но казалось, что их число бесконечно. Посмотри ещё раз — обязательно увидишь нового. — Фламандцы? — уточнил Эрвин, с трудом оторвав взгляд от котов и принявшись рассматривать плавные переходы света на фоне. (Впрочем, и там он видел выступающие из стен котовьи тени.) — На вид. Дерево, масло, правдоподобно старая, коты… в духе эпохи. Почему-то в среде искусствоведов — Эрвин встречал сторонников этого мнения и в Берлине — существовала точка зрения, будто художники научились рисовать кошек только в девятнадцатом веке. Некоторые доходили до того, что обозначали примерную датировку — одновременно с зарождением импрессионизма, то есть уже в самом конце столетия. — Фрау Аннемария не рассказывала о ней? — спросил Эрвин. — К моему удивлению, нет. Я впервые увидел эту картину сегодня утром. Интересно получается… Фрау Аннемария дружила с дедушкой Айке, они часто и увлечённо беседовали о фламандцах и подделках под них, но почтенная голландка ни разу не обмолвилась о том, что у неё самой есть предположительно фламандская картина. Какие-то дамские секретики? Из раздумий Эрвина вывел жалобный звон и последовавшее за ним совсем не искусствоведческое «Arsch!» от дедушки. Повернувшись к окну, Эрвин успел заметить пёстро-полосатый кошачий хвост, молниеносно скрывшийся из виду. На полу под подоконником валялись осколки пары статуэток. Фрагменты платья дамы отлетели куда-то под стол, а её обезглавленный кавалер провожал их печальным взглядом.