***
Вместе с нахлынувшим на Престона потоком чувств пришла и усталость. Он не сделал ничего с того момента, как отрапортовал о своей вымышленной болезни и вколол себе двойную дозу прозиума, он не стал ничего есть, не стал заниматься разминкой, но тем не менее смертельно устал. Ему хотелось бы думать, что это побочный эффект от такой большой дозы прозиума, но что-то подсказывало ему, что препарат тут не при чем. Мысли о будущем одолевали его. Что ему делать, если прозиум и в этот раз не подействует? Вколоть еще? Но он и так пустил в ход уже третью ампулу. Нет, это будет слишком опасно. Признаться Дюпону? Джон нахмурился, как только ему в голову пришла эта мысль. Вряд ли вице-консул этому обрадуется. Сейчас у Тетраграмматона нелегкие времена, никто не станет дожидаться, пока Престон придет в норму. Его легко заменят кем-то вроде Брандта. Скрывать от Ордена, что препарат не действует на него? Было бы слишком рискованно отправляться на задания в таком состоянии. Он мог проиграть бой, упустить из виду важные улики, случайно продемонстрировать свои еще необузданные чувства. Нет, Брандт сразу это заметит. Засранец прицепился к нему и следит за каждым его шагом, подозревает. Одно неверное действие — и Брандт отрапортует Дюпону, и тогда придет конец. Джон не мог придумать ничего другого. Он думал и думал, разные варианты проносились в его голове, но он отметал каждый из них, понимая тяжесть последствий. Вскоре у него начались головные боли. Пришлось прилечь и прикрыть глаза. Но мозг не переставал лихорадочно искать решения, и вскоре Престон провалился в тяжелый сон.***
Чей-то голос выдернул его из оков сна. Мальчик быстро встал в постели и стал оглядываться, протирая глаза. Было темно и холодно. Взгляд сфокусировался на маме, это она пыталась его разбудить. — Вставай, милый, — прошептала она, отдернув одеяло и заставив его вылезти из постели. — Поскорее. Он мельком взглянул на часы — четыре утра. Он протер глаза еще раз, чтобы убедиться, что не спит. Занятия в школе начинались в восемь утра, а родители работали с девяти. Они никогда не просыпались так рано. Да и мама вела себя очень странно. Он привык к тому, что она всегда была собранной и сосредоточенной, у нее были строгое лицо, беспристрастные темные глаза, каштановые волосы по обыкновению были собраны в тугой пучок на затылке. Она одевалась просто, но аккуратно. Сейчас же она была не похожа на себя. Волосы были наспех собраны в косу, одежда была помятой, под глазами залегли темные тени, будто она и вовсе не сомкнула глаз, а сам взгляд — мальчик даже подумал, могла ли какая-то другая женщина притворяться его матерью — в ее взгляде был какой-то безумный блеск. Он заметил что-то бесформенное в ее руке — это была пустая дорожная сумка. Она распахнула дверцы шкафа, бросила на кровать свитер и джинсы, а остальной одеждой начала торопливо и неаккуратно заполнять сумку. — Одевайся, Джон, быстрее. — в ее голове была непонятная Джону дрожь. — Мам, мы куда-то едем? — Давай поговорим потом. Джон повиновался. Может, в городе что-то случилось, и надо уезжать. Спустя несколько минут они спустились на первый этаж. Внизу был отец. Он тоже выглядел иначе. Он, казалось, тоже не спал всю ночь, а то и несколько ночей, он мерил шагами гостиную и то и дело запускал пальцы в редеющие волосы. Увидев жену с сыном, он слабо улыбнулся. — Готовы? — Да, думаю, да, — в голосе мамы сквозила нервозность, но она старалась не подавать вида. — Ты взял все, что нужно? —Да, — он неопределенно махнул рукой в сторону окна. Джон вытянул шею, чтобы разглядеть что-нибудь за окном. К счастью, уличную темноту разрезал фонарь, и свет проливался на отцовский пикап. Даже издалека Джон увидел, что машина загружена вещами. Несколько дорожных сумок и чемоданов были в багажнике, их было так много, что дверца еле закрывалась. Джон остановился как вкопанный. — Я ничего не понимаю, — он высвободил руку из ладони матери и серьезно посмотрел на отца. — Куда мы едем, папа? — Джон, я обязательно все тебе объясню. Но нам нужно спешить. Нам необходимо уехать из Либрии. Мальчик смотрел на отца невидящим взглядом. То, как он это сказал, его тон — можно было не сомневаться, они уезжают навсегда. Он был еще мал, но достаточно много знал для того, чтобы понимать: нормальная жизнь доступна только тем, кто живет в Либрии. За ее пределами не было ничего: сплошная дикая Пустошь, дикари, не желающие жить по законам страны. Они бы не нашли пропитание, им было бы негде жить, нечего делать. — Это невозможно, папа, — сказал он, глядя отцу прямо в глаза. — Зачем нам уезжать? Нам некуда идти. Вся наша жизнь здесь. Что с вами случилось? Он так и не получил внятного ответа. Отец продолжил говорить, что пора уезжать. Мама схватила Джона за руку и начала подталкивать его к двери. Джон не понимал, что происходит с родителями. Их словно подменили. И когда он, подгоняемый родителями, приблизился к дверному проему, в его голове щелкнула мысль: они чувствуют! В гостиной вдруг будто бы стало намного холоднее. Его родители были преступниками. Их накажут за их преступления. И поэтому они хотят уехать и забрать его с собой. Но он-то не преступник! Джон вырвался из рук мамы и побежал к лестнице. Он собирался спрятаться. Эти люди в одночасье стали ему чужими. — Джон, нет! — в голосе мамы звучала горечь. — Не подходите ко мне! Вы преступники! Вмешался отец. — Джон, ты не понимаешь, о чем говоришь. Мы должны уехать сейчас же, а иначе… Но он не успел договорить. Его голос потонул в грохоте разбивающихся стекол и выстрелов. Джон зажмурился и забился в угол комнаты. Раздались шаги, звук глухого удара и пронизывающий до костей вопль мамы. Стало жарко и душно. Джон открыл глаза и увидел их первый раз в своей жизни. Дверь была выломана, и в дверном проеме, залитые светом от уличного фонаря стояли две долговязые фигуры в черном облачении, а в фойе уже было пятеро или шестеро солдат с оружием в руках. Один из них заломил руки отцу, а другой — маме. У отца был разбит нос, и лицо его было залито кровью. Казалось, что кто-то решил неудачно пошутить и запустил вишневый пирог прямо ему в лицо. Джон не мог пошевелиться, он весь окоченел. Наступила тишина, и вскоре ледяной голос одной из долговязых фигур отчеканил: — Лоуренс и Лиза Престон, вы арестованы за содействие Сопротивлению и в совершении неоднократных эмоциональных преступлений. У вас есть право хранить молчание. Все, что будет сказано вами, может быть использовано против вас. Согласно Протоколу, мы обязаны сопроводить вас в ИВС до постановления суда Консулата. Джон смотрел то на отца, то на мать, пытаясь разгадать, какие мысли проносятся в их головах. Отец глядел на Джона с сожалением, в глазах мамы стояли слезы. — Джонни, — одними губами произнес отец. Кровь на его лице казалась ярче на фоне меловой бледности. — Мы еще увидимся. Обязательно увидимся. — Я люблю тебя! — воскликнула мама, перед тем, как грубые сильные руки штурмовика повели ее прочь. То же самое произошло и с отцом. Джон смотрел на их удаляющиеся спины, пока они не скрылись из виду. Больше никогда Джон не увидит их снова. Он не знал, что думать. Вдруг он ощутил, как сильно устал. Его взгляд упал на пол, и веки стали закрываться сами по себе, как вдруг кто-то остановился перед ним. Теперь он смотрел на отполированные черные ботинки, но был слишком слаб, чтобы поднять глаза на лицо незнакомца. — А ты, парень, — произнес тот же ледяной голос. — Пойдешь с нами. Джон не помнил, что было дальше. Он уснул, и сон его был беспокойный, тяжелый, он задыхался, ему снились крики, звуки выстрелов, и кровь. Много-много крови. И голос, тот самый, ледяной, не знающий пощады.***
Когда Престон очнулся в холодном поту, было далеко за полночь. Дождь давно закончился, за окном была кромешная тьма, как тогда, в ту ночь, когда мама разбудила его, чтобы уехать из Либрии навсегда. Он поежился, задернул занавески, сделал глоток воды и попытался проанализировать свое состояние. Он не чувствовал больше того тепла, которое дарил ему Прозиум. Он словно колол себе плацебо. Голова болела так же, как и до того, как он уснул. Затекла шея, в желудке урчало от голода, но хуже всего было оно. Сновидение. Престон осушил стакан и снова лег на спину, вглядываясь в пустоту потолка. Нет, это было никакое не сновидение. Это было воспоминание. Джон знал, что маленький мальчик — это он сам, в десять лет. Это был тот самый день, когда он узнал правду о них. Он нечасто вспоминал этот эпизод, а если и вспоминал, то словно наблюдал за этим со стороны, будто это было не с ним, будто на службе составлял очередной протокол. И такие имена, как Лоуренс и Лиза Престон были не более безликими собраниями букв. Джон смотрел в потолок, но вместо него видел фойе их дома. Толпы солдат, лица, скрытые за черными шлемами, пальцы в кожаных перчатках на спусковых крючках, мамины глаза, полные тоски и страха, надломленный голос отца. Запах пороха и холода, тянувшегося из пустого дверного проема. Как быстро они исчезли, как только покинули дом. Будто их и не было вовсе. Джон схватился за сердце, ему стало…больно? Он почувствовал, как защипало в носу, как слезы наполнили его глаза, а горькое чувство вины стало заполнять его внутри. — Я виноват, — пробормотал он, и его лицо исказила гримаса боли. — Это всё из-за меня... Если бы он послушался отца, если бы только он прислушался. Они бы сэкономили время, покинули дом быстрее, и возможно сумели бы под покровом ночи покинуть Либрию и спастись. Но он был всего лишь ребенком, и его жизнь, его разум были с малых лет отравлены Прозиумом. Пока он непонимающе глядел на родителей и ждал объяснений, целый взвод штурмовиков Грамматона в считанные секунды пересекали многочисленные улицы города, чтобы расправиться с ними. Возможно, они бы сумели уехать в Пустошь и как-то выжить там. Может, научились бы охотиться на диких зверей, построили бы новый дом, нашли бы тех, кто был такими же, как они. Все могло бы быть по-другому, если бы Джон не отнял этот шанс. Нет, если бы Грамматон не отнял этот шанс. Горькие слезы покрыли лицо Престона, его тихий плач перешел в рыдания, Джон плакал, по-настоящему, впервые в жизни, пока, наконец, душераздирающая боль не сменилась чистой бушующей ненавистью. Он должен положить этому конец. Сначала они забрали его родителей, а затем долгие годы травили его, своим препаратом, своей ложью, они отняли у него жизнь. В эту минуту, угнетаемый болью, он принял решение — он уничтожит Тетраграмматон.