Мороженое

      Серо-голубые глаза Эммы смотрели на чашку, которую он так нежно держал в руке, отмечая удивительную привязанность, на которую она не считала его способным до сегодняшнего дня. У неё была теория насчет чашки, которая заставляла её сочувствовать ему так, как он никогда не сможет понять.       Его просьба подвезти его казалась вполне разумной, хотя она и уловила его кокетливый тон, когда он произнес ее имя. Но на этот раз она могла и подшутить над ним.       — Вы предпочитаете «жука» или полицейскую машину? — спросила она с игривой улыбкой.       Его губы на мгновение дрогнули, почти сложившись в улыбку, когда он сделал свой выбор. — «Жука» пожалуйста. Хотя полицейская машина может быть удобнее. Но побывав недавно в ней в наручниках, я выберу первый вариант. Он более… домашний.       — Ну, я на это рассчитывала, — с ухмылкой ответила Эмма.       Он прошел мимо нее, прижимая к груди чашку. У него все было с собой, и он был готов уйти, поэтому зашагал рядом с ней.       — Спасибо, — сказал он, когда они подошли к машине, и он занял место на пассажирском сиденье.       Он улыбнулся ей, застёгивая ремень, а затем снова прижал к себе чашку, как Голлум в фильме «Властелин колец». Как ни странно, когда он ласкал чашку, его губы, казалось, шептали только одно слово: прелесть. Немного успокоившись, он улыбнулся и посмотрел на нее.       — Я благодарен за услугу, шериф.       Она села на водительское сиденье машины и захлопнула дверь. Ржавое ведро загрохотало от удара, и она закатила глаза, пристёгиваясь.       — Эта машина настолько старая, что может дать фору предметам из вашего антикварного магазина.       Они выехали с парковки участка на улицу.       Мистер Голд некоторое время смотрел перед собой, лишь губы его радостно изогнулись в ответ на ее замечание. Его пальцы все еще осторожно поглаживали край чашки.       — Что ж, я должен вам ответить, — сказал он, выпятив грудь, но не глядя на нее. — Я назвал ей свое имя.       Он улыбнулся, глядя на дорогу перед собой.        — Я дал Регине подтверждение, на которое она надеялась. Теперь она знает, что знаю я. — Он задумчиво щелкнул языком. — Я знаю о ней. И помню.       Эмма ждала, что он скажет что-то еще, но когда поняла, что это и есть весь его ответ, остолбенела.       — Ваше… имя?       Он поднял бровь.       — Да, мое имя.       Что в этом странного? Он задумался. Ведь он сказал ей правду и ничего кроме правды. Она хотела знать и спросила.       Эмма знала, что это правда, и именно поэтому чувствовала себя ошеломленной.       — Итак…?       Он нахмурился, изучая выражение её лица в поисках признаков того, что последует дальше. Но она явно ждала ответа с его стороны. А он крепко сложил руки вокруг чашки, а его лицо ожесточилось.       — Да, я мистер Голд. Но вы увидите, что, задавая правильные вопросы, вы получите откровенные ответы, Эмма, — выдохнул он её имя и его карие глаза поочередно переводились то на неё, то на дорогу.       — Кажется, мы можем остановиться здесь на минутку, — сказал он, когда они подъехали к жилищу Мэри Маргарет. — Надеюсь, вы не против моего вторжения, но мне не терпится увидеть ваше одеяло, и вы можете воспользоваться этой возможностью, чтобы задать мне «правильные» вопросы.       Эмма нажала на тормоз, заставив ржавое ведро с визгом остановиться. Она окинула мистера Голда недоверчивым взглядом.       — Серьезно? — потребовала она, хотя в ее голосе не было злости, только удивление. — Почему вы так упорно хотите увидеть это одеяло?       Её взгляд упал на его чашку, эту маленькую хрупкую загадку. И, возможно, в этот момент она получила ответ на свой вопрос. Ей также хотелось узнать о ее важности, как мистеру Голду, похоже, хотелось увидеть ее детское одеяльце. И она хотела узнать о чашке, чтобы больше узнать о нем. Так может, причина была обоюдной?       Его карие глаза снова посмотрели на нее.       — Да, серьёзно, — ответил он. — Думаю вы знаете, почему.       По выражению её лица и по тому, как она смотрела на его чашку, он понял, что она испытывает такое же любопытство и собирается действовать в соответствии с этим. Она была у него в кармане, так он думал, потому что она приведет его в дом, и он проведет с ней еще немного времени.       — Это если вы не против остаться со мной наедине в вашей квартире. Я знаю, что мисс Бланшар еще нет дома. Но всё, что я хочу, это посмотреть на ваше детское одеяльце, Эмма. Никаких неблаговидных намерений, клянусь. — В тот момент, когда он это сказал, он пожалел об этом.       В тот момент, когда он это сказал, глаза Эммы расширились, и она громко рассмеялась. Она почувствовала, что снова краснеет, и быстро отвела взгляд в сторону, отчаянно пытаясь скрыть это.       — Я не думала… об этом, — пробормотала она, все еще глядя в сторону. Наконец, она обернулась и задорно улыбнулась, чувствуя теперь не столько смущение за него, сколько за себя. — Отлично. Вы получите желаемое, но не забывайте, что теперь вы должны мне объяснить, что это за чашка.       Она убрала ногу с тормоза и свернула на проезжую часть. К дому, где проживает Эмма и Мэри Маргарет.       Припарковав машину, мистер Голд вполне прилично вышел из неё и, опираясь на трость, смог, прихрамывая, дойти до двери и подождать, пока она откроет её. Он позволил ей войти первой, как и подобает джентльмену, и зашагал за ней.       Оказавшись в гостиной, он аккуратно поставил чашку и снял пальто, после чего, дождавшись разрешения, устроился на диване. В его карих глазах читалось предвкушение.       — Прекрасная квартира, очень в духе Мэри Маргарет. — прокомментировал он. — Вы никогда не думали о том, чтобы приобрести собственный дом?       — Да, её декоративный стиль очень уникален. Лично я никогда не была слишком хороша в… эстетике. Поначалу я пыталась, но в этом городе было не так уж много свободных мест. И под многими я подразумеваю ни одной.       Эмма наблюдала за тем, как он раздевается, с легким интересом, которого сама не замечала, затем взяла у него пальто и повесила его на вешалку, после чего сняла свое собственное. Затем она предложила ему сесть на диван.       — Я сейчас вернусь, — сказала она и скрылась в своей спальне.       Усаживаясь, мистер Голд подумал, не скрылась ли Эмма в своей спальне, чтобы переодеться во что-нибудь более удобное, и не выйдет ли она оттуда настоящей искусительницей, соблазнив его на диване, чтобы его несчастный день закончился блаженно. Естественно, его мысли зашли слишком далеко, и он быстро поправил галстук, пытаясь сосредоточиться на чем-то другом, и стал ждать ее возвращения.       Эмма вышла из спальни, одетая, как и прежде, но с детским одеяльцем, связанным из белой шерсти, на котором пурпурным шелком было вышито слово «Эмма». Голд показался ей растерянным, и она протянула ему одеяло.       Его карие глаза загорелись, уголки губ дернулись, но он не смог улыбнуться. Он бы улыбнулся ей, но в её словах было столько горько-сладкого, что он не нашел в себе сил улыбнуться. Вместо этого он изучал одеяло и смотрел, как она подходит к нему вплотную.       — Ну что ж, вот оно, — начала она, но потом остановилась. То, что она собиралась ему рассказать, она говорила только одному человеку в своей жизни, и это был Генри, ее единственный родственник и единственный, кому она могла доверить правду. Она заколебалась, но поняла, что обещала Голду все рассказать. Кроме того, в ответ она наконец-то узнает о той чашке. — Когда я была младенцем… мои родители бросили меня… на обочине дороги. Это одеяло было единственным, что у меня было с собой.       Она неожиданно рассмеялась пустым и горьким смехом. — Думаю у них, по крайней мере, хватило приличия завернуть меня, прежде чем выбросить как мусор.       При последних словах мистер Голд протянул к ней руки и поймал ее запястья, удерживая их, глядя ей в глаза. Его губы приоткрылись при вдохе, а взгляд смягчился.       В тот самый момент, когда он прикоснулся к ней, Эмма почувствовала острое желание отстраниться, как делала всю свою жизнь, но она приказала себе не быть трусихой и не бежать. Если она хотела стать матерью Генри, если она хотела проявлять к нему нежность, то сначала должна была научиться принимать нежность от других. Даже от таких маловероятных, как мистер Голд.       Поэтому она осталась. И позволила ему притянуть ее чуть ближе.       — Возможно, у них не было другого выбора, Эмма. — Мистер Голд прошептал ей свои слова, притягивая ее ближе. — Никогда не думайте о себе как о мусоре, ведь это не так.       Он хотел прикоснуться к одеялу, но не решился. Он знал, что эта вещь должна быть для нее священной. И оно было таким прекрасным. Он знал, что колыбель, которой принадлежало это одеяло, находится в его магазине. Колыбель Снежки для Эммы.       — Какое прекрасное имя. — пробормотал он, вновь устремив взгляд на буквы на одеяле.       — Не теряйте надежды, Эмма. — Его глаза заблестели, когда он вернулся к ней. — Ваши родители оставили вас не с пустыми руками».       — Как вы можете так говорить… когда все, что они мне оставили — это одеяло… и имя, — холодно сказала она. Ее лицо было стальным от горечи.       Его пальцы обвились вокруг кожи ее запястий, почти вцепившись в нее, а с губ сорвался бездыханный шепот. — Имя — самая могущественная вещь. Оно подобно магии. Это самое прекрасное, что они могли вам дать.       Он притянул ее к себе, непроизвольно усаживая на колени. Ему хотелось обнять ее, но он не был уверен, что она позволит ему это сделать. И все же он неуловимо попытался.       Она не знала, как это произошло, но вдруг оказалась сидящей у него на коленях. Он безвольно держал руки по обе стороны от нее, хотя, казалось, отчаянно пытался использовать их по назначению. Эмма снова почувствовала комфорт, привычность их близости, но в конце концов, поддалась страху. Она поспешно встала с его коленей и села на диван рядом с ним. Неужели это правда? Он действительно испытывал к ней чувства? Или это все манипуляция? Ведь он и раньше манипулировал ею.       Придя в себя, она решила проигнорировать случившееся и перейти к новому делу. Она указала на его чашку.       — Я уже рассказала вам о своем одеяле, теперь ваша очередь рассказать мне о чашке. Но могу я сначала поделиться с вами одной теорией? Он посмотрел на неё.        — Какая у вас теория, Эмма?       Эмма немного расслабилась и нежно улыбнулась ему, надеясь, что ее теория верна, потому что тогда это даст ей повод… Неважно. Между ними ничего не было и никогда не будет. Но опять же…       Она выкинула эти мысли из головы.       — Помните, после смерти Грэма вы предложили мне кое-что из его вещей? В том числе пару раций, чтобы я могла поиграть с Генри?       Он нахмурился, гадая, к чему она клонит.       — Да, — задумчиво произнес он, приподняв бровь. — Я помню, что…       — Ну, с тех пор, как вы сказали, как мимолетны мгновения, проведенные с детьми, я не переставала задаваться вопросом: есть ли у вас ребенок. И может быть, та «она», которой принадлежала чашка, была… была вашей дочерью?       Она замолчала, её сердце забилось в предвкушении.       Он поджал губы и изогнул бровь. Судя по хмурому выражению его лица, она что-то угадала.       — Нет. Не дочь. У меня никогда не было дочери. — Он прошептал, вздохнув.— Девушка, которая его расколола, была дочерью Мо Френча. Он заключил со мной сделку, и ценой было то, что его дочь будет присматривать за моим домом. Она переехала ко мне жить, убиралась в доме, готовила мне чай. — Он жестом указал на чашку. — В первый же день она уронила эту чашку, и она раскололась. Мы… — он остановился, — то, что у нас было, было необычным. Она считала себя влюбленной в меня, а я не поверил и отослал ее. В результате отец запер ее в доме, избил, и она покончила с собой.       Он поджал губы и, казалось, погрузился в размышления.       — Я всегда хранил чашку.       Он намеренно не рассказывал ей о своем сыне, о своем прошлом. Но он каким-то образом чувствовал, что она будет подозревать, что он был отцом, и что рано или поздно она спросит об этом.       Эмма серьезно кивнула. Она знала, каково это — считать себя недостойным любви, а потом винить себя, если с любимым случится трагедия. Она могла сказать, что Голд винит себя в том, что случилось с девушкой, иначе он не хранил бы чашку все это время. Она все еще винила себя в смерти Грэма, а теперь носила его значок.       Она понимала, что в рассказе Голда есть что-то не совсем правдивое, но он был достаточно честным, поэтому она не чувствовала необходимости давить на него еще больше. Однако ей вдруг захотелось взять его руку в свою и сказать, что он ни в чем не виноват. Но она не могла заставить себя сделать это. Вместо этого она спросила:       — Можно посмотреть? — Она просто хотела осмотреть чашку, отметить, что ее красота, должно быть, отражает красоту той, кто ее расколол, а затем вручить ее ему обратно. Прежде чем перейти к теме Регины.       — Если позволите, посмотреть ваше, — с небольшой ухмылкой произнес он, осторожно передавая ей чашку и беря ее детское одеяльце. Наклонившись к Эмме, он вдохнул ее запах и слабые следы старой сказочной страны. Его глаза закрылись, и он прошептал.       — Эмма, вы замечательная.       Он стянул одеяло с ее коленей, прежде чем она успела запротестовать. Конечно, она в любом случае позволила бы ему посмотреть на него, но мысль о том, что его у нее насильно отняли, заставила ее пошатнуться. Тем не менее, теперь она держала в руках его самую ценную вещь, ощущая её невесомую хрупкость и рассматривая замысловатый узор.       — Она прекрасна, — нежно сказала она, — как и та, кто ее расколола.       Она повернулась, чтобы вернуть чашку ему, но увидела, что его лицо утопает в самой сути ее детства. Ее рука дернулась, и чашка выскользнула из пальцев, чтобы разбиться о твердый деревянный пол.       Полузарывшись в ее одеяло, он услышал грохот раньше, чем увидел его, и его карие глаза широко распахнулись от ярости, когда он понял, что только что произошло. Его чашка. Его блестящий, незаменимый знак любви был разбит вдребезги.       Эмма в ужасе вскочила. Ее взгляд метнулся сначала к кучке фарфора на полу, затем к Голду. Как она и ожидала, он выглядел совершенно одержимым яростью. Ее губы дрогнули в поисках того, что можно сказать, но что можно было сказать? Ничего.       Сжав руки в кулаки, он смотрел на нее, в его глазах бушевал огонь, а зубы были стиснуты. Мистер Голд зарычал на светловолосого шерифа.       — Вы понимаете, что натворили?       Ему не нужно было спрашивать. Ничего нельзя было сделать, чтобы исправить ситуацию. Она уронила его чашку. Однако выражение ее лица было таким же, как у Белль в тот день, когда она уронила чашку. Вместо того, чтобы смягчить его эмоции, она этим лишь усугубила его ярость. И он закричал на нее.       — Вы хоть понимаете, что вы только что сделали?       Он набросился на нее и прижал к дивану, придвинулся ближе. Ее детское одеяльце все еще было в его левой руке, прижатой к спинке дивана, когда он навис над ней и зарычал на нее. Для мужчины такого роста он был невероятно силен.       — Единственное, что мне оставалось — любить… — Его голос ослаб, но приобрел грубый оттенок. — Теперь же для меня ничего не осталось.       Ее лицо приняло выражение жесткого неодобрения. Она не знала, что злило ее больше: то, как он обращался с ней, или то, как он обращался с ее хрупким одеялом. Ее руки сжались на воротнике его рубашки, но она не пыталась сопротивляться, зная, что это только разожжет его ярость.       — Правда? — наконец недоверчиво произнесла она.       Он нахмурился и переместил свой вес, но его тело все равно сильно прижималось к ней и прижимало ее к дивану. Его карие глаза пристально вглядывались в нее, ища в них ответ на ее вопрос. Не найдя ответа, он наклонил голову и прижался губами к ее губам. Это был единственный ответ, который он хотел дать.       Поцелуй был требовательным, сильным и полным его доминирования. И когда он отступил, отстранился от нее, в его глазах все еще читался гнев. Он соскользнул с дивана на больное колено и застонал от боли, а затем начал собирать оставленные осколки.       — Человек без чувств — худший враг, которого стоит бояться, — сказал он, пытаясь собрать свои мысли, как он делал это с чашкой.       Где-то в глубине души она надеялась, что это будет его ответ. Она была полностью готова принять его, быть ошеломленной им, хотя и знала, что не ответит ему взаимностью. Она ожидала, что ответ будет полон гнева, страсти, возможно, даже ненависти. Но меньше всего она ожидала, что его вкус и запах покажутся ей такими знакомыми. Это был случай дежавю, не похожий ни на один из тех, что она испытывала раньше. И у нее не было этому объяснения.       Когда он, наконец, отпустил ее, она села на диване и уткнулась лицом в руки, пытаясь вспомнить. Но чувство дежавю прошло так же внезапно, как и настигло ее. Тогда она обратила внимание на свое детское одеяльце, которое лежало кучей на спинке дивана, где его оставил Голд. Она расправила его, сложила и аккуратно положила на подушку рядом с собой. Затем она опустилась на пол перед Голдом и стала помогать ему собирать то, что осталось от его чашки.       — Вы не лишены чувств, — сказала она ему.       Дрожащими руками он пытался собрать все осколки, глядя на нее. Его губы скривились в оскале.       — С чего вы это взяли?       Он чуть было не назвал ее по имени, но оно было слишком приятным для произношения и как-то не вписывалось в эту ситуацию. На самом деле он был зол на нее.       Вена на его лбу запульсировала, когда его карие глаза встретились с ее. Его левая рука поймала ее запястье и остановила ее.       Казалось, он собирался что-то сказать, но потом передумал и собрал последние осколки.       — У вас есть какой-нибудь мешочек? Я бы хотел отнести это домой и попытаться починить.       Эмма пересыпала осколки из своей руки в его.       — У меня есть кошелёк, — сказала она, встала и подошла к своей сумочке, из которой достала крошечный тканевый кошелёк для мелочи. Она высыпала все четвертаки, десятицентовики, пятицентовики и пенни, которые были внутри, а затем поднесла кошелек к нему. — И я говорю это потому что, во-первых, вы вините себя в смерти девушки. — Когда он потянулся за кошельком, она осторожно взяла его за запястье, зафиксировав его руку в нужном положении. — Вы уверены, что хотите сохранить эти осколки?       Его глаза смотрели на нее словно на нее направили кинжалы.       — Я не виню себя. — Он сказал это сквозь стиснутые зубы. — Это все вина мистера Френча. Он был ее отцом. Он бросил ее, причинил ей боль.       Его глаза расширились от ужаса, когда он сравнил поведение Мо Френча со своим собственным в прошлом. Бейлфайр… Как же он скучал по своему сыну.       В его лице появилась печаль, и он выдернул запястье из ее хватки. — Мне они нужны. — Он взял в руки фарфоровые осколки, как хрупкие реликвии, и осторожно положил их в кошелёк, даже самые мелкие осколки были добавлены.       — Так же, как вам нужно ваше детское одеяльце, Эмма.       Выражение лица Эммы смягчилось до сочувствия, когда она смотрела, как он пересыпает осколки в кошелёк, которую она ему дала. Она посмотрела на свое одеяло, аккуратно сложенное на диване позади нее, и ее мысли вернулись к тому, что Генри рассказал ей о Мэри Маргарет и Дэвиде.       — Думаю, если я когда-нибудь найду своих родителей, это одеяло мне больше не понадобится, — сказала она с легкой улыбкой.       Он поднял на нее глаза.       — Полагаете? — Затем он нахмурился.       — Ваше одеяло — это как реликвия. Даже если бы вы нашли их, вы бы захотели выбросить его? — Он покачал головой, каштановые волосы заплясали.       — Оставьте, Эмма, оставьте его себе. — Он с усилием поднялся и, тяжело опираясь на трость, улыбнулся ей болезненной улыбкой.       — Это не по-детски — иметь что-то, чем можно дорожить. — Его глаза упали на пол, и он задумался, чем же Генри так дорожит. Книга, которую он подарил Мэри? Его взгляд вернулся к Эмме.       — Вы могли бы отвезти меня домой прямо сейчас. — Он хотел починить свою чашку.       — Постойте, — сказала Эмма, делая шаг к нему. — Вы обещали рассказать мне то, что рассказали Регине ранее.        Он устало повернулся к ней лицом. На его лице появилась небольшая усталая улыбка. — Моё имя, Эмма. Мое настоящее имя.       Он подумал, что она еще не готова к этому, ведь она вряд ли поверила мальчику в теорию о сказках. И болезненно усмехнулся.       — У каждого из нас есть не только фамилия, дорогая.        У неё было предчувствие, что ей не понравится то, что она услышит, но она была не из тех, кто пускает на самотек то, что касается Регины.       — Так какое же у вас имя?        Его губы скривились в сочетании болезненной улыбки и оскала, когда он обнажил перед ней свои неухоженные зубы. Видно было, что ему трудно выдать это, но он не любил лгать. Никогда.       Морщины возле глаз и на лбу увеличились от трудности произнесения этого признания. И он смог сказать, но лишь с неохотой.       — Румпельштильцхен.