Чёрная вода, погибель кораблей

Фонтейн ликует. Фонтейн — спасен. Богиня-обманщица мертва, бурные воды усмирены, справедливость, которую страна ждала сотни, если не тысячи лет, наконец-то восторжествовала. Пока по улицам реками льется вино и «Фонта», пока жандармы радостно обнимаются с пьяницами, которых еще несколько дней назад гнали прочь, никто не обращает внимания на фигуру, крадущуюся вдоль высоких городских стен. Пересекая оживленные улицы, фигура сильнее натягивает капюшон плаща на голову; она сторонится шумных толп, где люди смеются и плачут от счастья; если бы кто-нибудь обратил на фигуру внимание, то заметил бы, что она тоже плакала. Выскользнув за городские ворота, она бегом пустилась к заброшенной пристани, где качались на воде несколько старых лодок, не таких заметных, как современные катера, работающие на пневмусии, и никому не нужных, раз ни одна палата до сих пор не обратила на них внимание и не убрала. Высоко в небе взрывались фейерверки, отбрасывая на воду разноцветные отблески, и даже на середине залива до сих пор слышалась далекая музыка, сотрясавшая ночную тишину. Фурина скинула капюшон. Лицо ее было влажным от слез и брызг, которые она подняла, пока неумело гребла веслами, но она даже не потрудилась их вытереть. Воровато оглядевшись по сторонам, она открыла мешок, который все это время несла с собой. В нем лежала одежда: изысканная шляпка, от которой отвалилась брошь, — Фурина была уверена, что она осталась лежать на полу той театральной ложи, — жакет, в кармане которого она всегда носила леденцы, и любимая блузка с рюшами из отменного шелка. Вперемешку с одеждой лежали набранные наскоро булыжники, мгновенно потянувшие мешок на дно, стоило бросить его в воду. Проводив мешок взглядом, Фурина сняла пояс со шпагой, которую для нее когда-то выковал предок нынешней хозяйки мастерской «Бомонт». С ней прощаться было тяжелее всего. Что для самой Фурины, что для жителей Фонтейна, клинок был скорее символом, чем оружием: с ним Богиня справедливости принимала парады, этим клинком она посвятила тысячи солдат в офицеры, но раз уж Богиня справедливости мертва, то и в ее атрибутах больше нет нужды. Фурина поднялась на ноги, покачнувшись, чтобы удержать равновесие, и опустила шпагу острием вниз. Размахнувшись, она с силой вонзила лезвие в дно лодки, затем еще раз, и еще, пока дерево не треснуло и лодка не дала течь. «Корабль не тонет, когда он в воде, — ей вспомнилось высказывание адмирала, которого она не застала живой, но десятки раз перечитывала ее сохранившиеся записи, — Он тонет, когда вода в нем.» Фурина выбросила шпагу следом за мешком. Голубоватое лезвие блеснуло в лунном свете, в последний раз поймало красный отблеск салюта, разорвавшегося в небе, и ушло на дно. Вода медленно заполняла лодку, проседавшую все сильнее. Не дожидаясь, пока она потонет окончательно, Фурина нырнула. Холодная вода обожгла лицо и голые руки — правую ладонь пронзило болью, хотя вода была самой обычной, не отравленной Первозданным морем. Открыв глаза, она поплыла в противоположную от Кур-де-Фонтейна сторону, к безлюдному каменистому берегу. В какой-то момент Фурине показалось, что она тонет. Как будто в груди у нее скопились те же самые камни, которые она набила в мешок, чтобы замести все следы своего побега, как будто в ее легкие, прямо как в лодку, набиралась вода, обжигая и утягивая вниз, в темную бездну, освещенную только редкими огоньками инородов, которых бедствие нисколько не затронуло, кроме того, что в воде плавало больше мусора, щепок и… Тел. Из ниоткуда прямо перед Фуриной всплыло лицо — вздувшееся, синюшное, безглазое, открывшее рот в немой мольбе: спаси меня, Гидро Архонт, спаси, ведь мои родители даже не фонтейнцы, так почему же я должен умереть? Сколько таких, как я, утонувших несмотря на то, что ты победила пророчество? Жители Пуассона хотя бы воссоединились друг с другом в водах, а что же остается нам, кроме как быть съеденными рыбами и крабами? Почему ты не подумала о нас, Гидро Архонт, почему ты не спасла нас? Почему ты не спасла нас до того, как мы утонули? У нее не было ответа.

***

Фурина очнулась от того, что кто-то дергал ее за волосы. Пахло солью и водорослями, на ее лицо налип песок, а над самым ухом что-то клацало и щелкало — крохотный краб запутался в прядях волос и безуспешно пытался выбраться, клешнями выдирая небольшие клоки. Морщась от боли, Фурина распутала его и откинула в сторону — краб поспешил скрыться за ближайшим камнем, который омывал прибой. Стояло утро, и о вчерашнем бедствии не напоминало ничего, кроме почти что спокойного, мутного моря, как это всегда бывает после шторма, когда волны выносят на берег щепки, ракушки и стекла, до этого покоившиеся на дне. Дождевые облака разошлись, и солнце освещало все вокруг: пустынный пляж, на котором очнулась Фурина; далекий силуэт башни на востоке, молчаливо сторожившей Морт; в солнечном мареве тонули очертания стен Кур-де-Фонтейна на северо-западе. Фурина поднялась на ноги и отряхнулась от песка. К ее удивлению, все вещи, которые она взяла с собой, пока в панике собиралась бежать, остались при ней: кошель со скромным запасом моры, простой охотничий нож и несколько склянок с чем-то темным, за которые она боялась больше всего. Этот набор «на самый-самый черный день» она заготовила сто, если не двести лет назад, и за это время о нем не прознал никто. Она двинулась в противоположную от моря сторону, не зная толком, куда идти. Впервые за долгое время перед Фуриной был открыт весь мир: открыт по-настоящему, не в рамках «официального визита», запланированного за несколько месяцев, где даже самые спонтанные поступки Гидро Архонта были прописаны в регламенте. Перед ней был открыт весь мир, она была вольна идти куда угодно, хоть уплыть на самый край света, но ноги несли ее в сторону места, где она хотела оказаться меньше всего. В нескольких километрах от Пуассона, когда вдалеке уже виднелись очертания обломков корабля, Фурина нашла полуразрушенную хижину, заброшенную задолго до потопа. Сев в угол между более-менее целых стен, она поборола желание обнять себя, сжавшись в комок, и достала из кармана широкого плаща флакон. Густая черная жидкость пахла чернилами и солью и вместе с волосами окрашивала пальцы и лоб, и ей потребовалось огромных усилий, чтобы смыть потом черные следы, не смазав краску на волосах, но это того стоило: через несколько часов из осколка окна на Фурину смотрела помятая, с синяками под глазами, бледная темноволосая незнакомка, которую выдавали только разные глаза, пусть на фоне черных волос они и казались темнее, чем раньше. Сначала, разглядывая свое отражение, Фурина обрадовалась. Она представляла этот момент десятилетиями — миг, когда она наконец-то сможет сбросить старую личину и надеть новую, стать наконец человеком, которого никто не знал раньше — и слепить из этого человека себя настоящую, которую прятала так долго, что уже забыла, какой она должна быть. Потом — она пришла в ужас. Кого она пыталась в очередной раз обмануть? Собственный народ, для которого ее образ многие поколения был неизменным? Людей, которые совсем недавно наблюдали за ее унижением, которые ненавидели ее настолько, что еще десяток поколений понадобится, чтобы Фурину смогли бы забыть? В конце концов, ее охватила ярость. Она ударила кулаком по треснувшему стеклу, выбивая его из рамы, и даже не почувствовала боли от впившихся в руку осколков, как не почувствовала боли, когда вцепилась ногтями в свое лицо, пытаясь смять его до неузнаваемости, как уродливый кусок глины, которому какую форму не придавай — он все равно останется бракованным, непригодным изделием, которое годится только на то, чтобы его сразу же после обжига разбили, а осколки — выбросили. Фурина ненавидела себя. Фурина ненавидела девушку из зеркала. Фурина ненавидела Фонтейн — будь ее воля, весь город, да весь Тейват ушел бы под воду, если бы только это значило сбросить с плеч груз чужих ожиданий и ответственности. На закате дня, когда на западе вновь собрались тучи, обещавшие дождь, до Пуассона, пошатываясь, добрела девушка с исцарапанным лицом и грязной повязкой на глазу. Она замерла перед спуском в естественную пещеру, внутри которой расположились узкие улочки, соединенные мостами, и рухнула бы вниз, если бы ее не подхватил под руки молодой человек в строгом костюме. — Ты еще кто? — спросил он, с сомнением разглядывая ее лицо. — Я тебя раньше не видел. — Я… — она побледнела, и молодой человек принял это за естественную усталость. — Лигейя. Меня зовут Лигейя. Она выглядела испуганной и больной — глубокие царапины на лице перестали кровоточить совсем недавно, покрывшись тонкой коркой, повязка на глазу была грязной и влажной, а здоровый глаз — синий — с трудом фокусировался. — Пойдем, — молодой человек ослабил хватку, словно проверяя, способна ли она стоять на ногах. — Спустишься? — Да. Он слез первым и снял ее с лестницы. На улицах Пуассона было немноголюдно: дети, держась на расстоянии, разглядывали незнакомку с легким любопытством, привлеченные скорее молодым человеком, взрослые и вовсе не обращали на них внимания, развешивая на веревках отсыревшие вещи и нося туда-сюда ящики с инструментами, стук которых эхом отдавался от каменных стен пещеры и вездесущих металлических пластин, из которых состояли дороги, мосты и дома. Врач, к которому ее привел молодой человек, выглядел так, будто только-только присел после целого дня, проведенного на ногах, но все равно согласился осмотреть ее. — И кто тебя так? — спросил он, обрабатывая царапины чем-то едким. — Я… — она замялась. — Я не помню. — А что ты помнишь? — Моя сестра, — она дернулась от боли, хотя врач в этот момент только смачивал бинт лекарством. — Она растворилась. Я успела спрятаться на чердаке, но думала, что тоже умру. А потом… очнулась на берегу. И дошла сюда. — Ты здесь такая не одна, — произнес врач, заметив, что из здорового глаза девушки потекли слезы. — Ничего. Демуазель вернется и куда-нибудь тебя пристроит. Как, говоришь, тебя зовут? — Лигейя. — Лигейя, — повторил он и улыбнулся. — Давай-ка посмотрим глаз. Сама перевязывала? — Да. — Оно и видно. Он осторожно обрабатывал глаз, помутневший и за короткое время успевший воспалиться от попавших туда соли и грязи, и все время задавал вопросы, чтобы пациентка оставалась в ясном сознании, но после рассказа о сестре она на все отвечала односложно и коротко: дураку было понятно, что она снова и снова прокручивала в голове последние мгновения своей сестры. Сестры. Ее можно было назвать и так — ведь они выглядели одинаково, и будь девушка из зеркала настоящей, они могли бы жить, как живут близнецы: меняться одеждой и подменять друг друга по очереди, чтобы одна сидела на скучном заседании, а вторая убегала незамеченной на улицу, разыгрывать знакомых, притворяясь друг другом, заканчивать фразы друг за другом, но если Лигейя этим когда-то и занималась со своей безымянной сестрой, то Фурина — Фурине пришлось играть в игры, рассчитанные на двоих, в одиночку. Она сжала губы, чтобы подавить горькую усмешку. Даже в своем плане — в своем идеальном преступлении, которое она вынашивала одна, не доверяясь никому, — она полагалась на кого-то другого, не иначе как за ней всюду следовал призрак — как тень Эгерии следовала за Фокалорс, так и тень самой Фокалорс нависала сначала над Фуриной, а потом и над Лигейей, и сколько бы она ни бежала — от этой тени, чья бы она ни была, никак не освободиться. — Нашел тебе койку, — молодой человек вернулся как раз когда врач закончил накладывать чистую повязку ей на глаз. — Не «Дебор Отель», конечно, но и не лежанки в Меропид. — Тебе-то откуда знать, какие там лежанки? — врач устало усмехнулся. — Ты, щенок, в суде-то не был ни разу. — Иди ты, Рауль, — молодой человек надулся. — Пойдем. Утром босс вернется и найдет тебе какое-нибудь занятие. Нам лишние руки нужны как никогда. — Спасибо, — сказала Лигейя к Раулю и затем обратилась к молодому человеку. — И вам… Вам тоже спасибо. Как вас зовут? — Луи, — он подмигнул. — Пойдем, пойдем. Нам всем надо отдыхать. — Спокойной ночи, — врач поднялся с хлипкого стула и, зевнув, пошел к умывальнику. — Засиделся я тут с вами. Луи перевел ее через мост, на левую сторону деревни, и показал на совсем небольшой дом, прилипший к стене пещеры. В маленьком окне горел теплый желтый свет, дверь была чуть приоткрыта, но больше никого не было. — Здесь жила моя семья, — сказал он. — Потом родители умерли от старости, я перебрался во Флёв Сандр и осталась одна сестра. А потом… Ладно. Сама знаешь, что потом, не будем уже ворошить прошлое. Лигейя замерла, не дойдя до порога несколько шагов. Она словно наяву увидела девушку, стоявшую на крыльце и приветливо улыбающуюся, и у нее не было сил, чтобы шагнуть ей навстречу. — Я не могу, — пробормотала она, вцепляясь Луи в руку. — Я не… — Все ты можешь, — молодой человек похлопал ее по плечу. — Прошлое — в прошлом. Если бы Эстер узнала, что я позволил человеку спать на улице, она бы мне голову оторвала. А твоя сестра — наверняка бы пришила и оторвала еще раз, так что… Призраки, нам, конечно, не навредят, но не стоит испытывать их терпение, правда? Луи завел ослабевшую Лигейю в дом. Она больше не сопротивлялась, только пересекая порог дома тихонько всхлипнула и пробормотала что-то невнятное. «Простите».