Концы в воду

Меропа расчесывает волосы, аккуратно проводя руками вдоль волос. Не пользуется расчёсками — вредно, все уходовые средства — люксового качества. На ней — потрепанный старый халат, но лицо вытирает только свежими полотенцами из микрофибры. Губы поджаты, но в остальном лицо максимально расслабленно — она никогда не кричит и слишком широко не улыбается, чтобы снизить риск появления мимических морщин. С каждой зарплаты откладывает деньги на процедуру, о которой давно грезила, — но были операции и поважнее, — филлеры в губы, нос. Ещё парочка уколов в лоб. «Перестроить свое лицо полностью, сохранив при этом человеческий вид», — единственное, чего она желала, глядя в зеркало. Она расставалась с кожей, как куколка перед превращением в бабочку. Она бы потратила все деньги, которые смогла бы достать, чтобы вырвать из своей крови, днк, генов и кармы проклятие, которое несла за собой фамилия «Гонт». Меропа уходит во фриланс и зарабатывает любыми доступными способами. Ей плевать на мораль и закон — о, Господи, вы бы знали, насколько сильно! Ей плевать на солнечный свет, на цикл дня и ночи, на выходные и на проценты чего угодно. Она пьет матчу и ест протеиновые батончики. Каждый ее завтрак — новое видео с пп-рецептом. Меропа видит только возможности и лазейки, она не зря прожила уже то количество лет, о котором невежливо спрашивать женщину. Меропа продает наркотики, фотографии, информацию. Меропа продает жизни людей, чтобы купить крем от старения, ввязывается в аферы и махинации. Жизнь бьет ключом — Меропа ездит по странам, сохраняет фотографии Анны Делви, мысленно смеясь: «Я». Она выходит сухой из воды, продолжает строгать одинаковые дизайнерские проекты и курсы по успешному успеху, осваивает сотни профессий за месяц и готовит свое лицо к публичной деятельности. Ее маскот — серебрянная змейка, известен во многих кругах: не всегда печально, не всегда к счастью. Меропа делает селфи и разбивает девятый телефон за год — снова какая-то ошибка. Что ей не нравится на этот раз? Неужели перестали нравиться ресницы, старательно подобранные, чтобы выглядели, как натуральные? Неужели перестал нравиться тон кожи, усердно смазанный автозагаром? Или волосы, нарощенные на тон темнее натурального оттенка, надоели и хочется их отрезать? Меропе кажется, что она потолстела, и она хочет срезать ещё пару грамм жира с щек. Ее хирург устало качает головой: дальше некуда. Она выглядит недовольной, но соглашается. Меропа, спустя несколько лет, все же доводит себя до совершенства. Публика встречает ее смешанными комментариями, обвинениями: в пластической хирургии, смешных глупостях, вроде скопированных из интернета абзацев в очередном курсе по скидке — всего три ваши месячные зарплаты, а не пять. Эти деньги она держит уже не для себя. Ее Том Риддл стал моментально известнее матери в сотни тысяч раз, лишь на секунду попав в ее блог, обозначившись как «сын». Всегда в дорогой одежде, всегда с укладкой, всегда свежий. Меропа не завидовала сыну, видя сотни видео, где его секундные попадания в кадр разбирали на фанатский контент. Иногда в комментариях писали, что не понимают, как она могла родить такого красивого мальчика, будучи собой. Популярность нравилась Тому, поэтому Меропа ни секунды не обижалась. Ее Том Риддл был мальчиком сказкой, которую она пронесла сквозь трущобы парижских нарко-районов. Чудом было всё в его жизни: то, что гены отца перевесили три поколения уродства Гонтов, то, что он родился здоровым, то, что выжил, то, что он, кажется, сумел полюбить мать. Том знал обо всем, что она делала, обо всем, чем она занималась. Меропа видела, как в его красивых глазах проявлялось презрение и омерзение — тогда он был так похож на отца, что она могла заметить легкую щетину на его лице, подтеки слез и бледные полоски пены в уголках губ. Том знал, как так вышло, что он родился. Том знал, что все в его жизни с самого начала сияло тусклым светом последней из рода Гонтов, самой мерзкой и противной женщины во всем Париже. В Париже она закопала его отца, когда тот все-таки умер от передозировки. Он знал, что она ещё несколько раз переспала с ним, не заметив разницы. Том знал, молчал, и улыбался, когда мать наводила на него камеру, ведь там, где никогда не было морали и было только отвращение, лицемерие прорастает плесенью по душе и разуму с ранних лет. Меропа улыбается своей аудитории, Том делает вид, что не видит камеру фанатки, и непринужденно позирует. Он улыбается, когда к ним подбегают сфотографироваться: из десяти человек, восемь идут к нему. Меропа лишь смеётся, и в ней нет ни капли досады. Тома никогда не замечают в плохих компаниях, с сигаретой, с бутылкой. Родители поражаются Меропе: воспитала такого порядочного сына. Меропа знает свою фамилию: люди под её клеймом в изнеможении похоронили себя под толщей вседозволенности. Том не был Гонтом, брать ее фамилию — единственное, что она когда либо ему запрещала. Том знает о себе всё, знает все о своей матери. Меропа знает, что однажды он использует эти знания, чтобы утопить ее в океане ее ошибок. Меропа улыбается, зная, что он все равно исполнит ее последнее желание, когда она умрет в тюрьме, от старости или от изнеможения. Он вернет ей ее Тома Риддла — серые глаза, а не карие, — ее глаза. До тех пор, пока их кости не соприкоснутся в гниении и не уйдут под миллионы лет позора, она будет каждое утро целовать своего сына в лоб и повторять: «Я люблю тебя, Том. Я ценю тебя. Ты самое дорогое, что у меня есть». Она будет лелеять его с заботой, на которую не была бы способна ни одна мать, ни разу не нарушившая закон. Том Риддл — плоть и кости, благословение и проклятие, кровь и трупные выделения, — сиял солнцем над ее головой. Том знает все о своем происхождении. Его начало и его конец будут гнить в одной могиле.