Он целовал мою ладонь словно лозу цветка

Утро светлое, блестящее, как чешуя речной рыбы, и небо такое манящее, такое нежное, если есть крылья — никак не удержаться на земле, но Чизу приходится стоять, вернее, сидеть на балкончике кафе, и пинки тоже, что ж, за столько лет жизни можно и смириться, что крылья не отрастут, однако всё равно неосознанно завидуешь тем, кто может летать. Да, уже не так, как в детстве, но иногда просыпается такая жилка, очень редко, в основном когда вот так, светит не только солнце, но и само небо, утро такое ясное, что даже мёртвому кажется, что жизнь — прекрасна. «Всем мёртвым кажется, что жизнь прекрасна», Чиз усмехается, «и почему это тебя считают глупой?», Пинки пожимает плечами, подтягивает лямку лёгкой майки, она нарисована в тон этому утру, звонкому и тихому, лёгкому, она всегда ничем не обременённая, но сейчас особенно невесомая, или кажется такой. Чиз и Пинки ждут то ли омлет, то ли овсянку, и салат, пинки на завтрак всегда съедает что-то овощное, полезная привычка, Чиз старается её перенять, хотя в салатах ему нравится больше соус, чем хорошо сочетающаяся трава и томаты. Пинки подпирает большую голову рукой, один ноготь ломается несколько дней назад, и вместо застывшего лака выглядывает обычная пластина, почти неотличимая от других ногтей, такого же розового, немного пунцового цвета, пинки то и дело посматривает на сломанный ноготь, говорит «надо сделать, надо сделать». Пинки наматывает на палец розовый локон, упругий и плотный, как олений рог, Чиз протягивает свою ладонь, не столько к руке, сколько к волосам, он уже и не помнит детали того заказа, и какой салат берёт Пинки, а какой — он, и что происходит потом, и какой официант к ним подходит, это совсем неважно, главное — мягкость её волос. Они густые, гуще, чем у Чиза, и очень хорошо держат форму, правда форму не элегантной причёски, а целой горы макарон, ну, это только на первый взгляд, на самом деле совсем не так. Конечно, сидя, и перегнувшись через стол рассматривать кудри не очень удобно, но Пинки опускает руки и немного подаётся вперёд, ей, как кошке, нравится, когда чешут за ушком, Чиз теребит чуть выше, и больше гладит по волосам. Все шесть подруг похожи, однако у Пинки, на взгляд Чиза, самая большая голова, возможно, и так кажется из-за кудрей, а возможно, это правда, Пинки не жалуется, что ей трудно носить голову на плечах, шутит шёпотом: грива тяжелей. А может, и как-то по-другому, отпечатывается одна картинка, это розовый локон, лежащий на ладони Чиза, обхватывающий большой палец как осьминог обхватывает свою жертву. Воздушные волосы взаправду чем-то напоминают облака, Чиз проводит по Вику Пинки, расчёсывая волосы пальцами, и никогда не доводит до конца, Пинки в кафе выходит так, слегка пригладив волосы после сна, позже она начнёт ритуал по их укладке, это как магия, только для этого не нужны волшебные палочки и ладони с вкраплёнными блёстками. Только аргановое масло и три расчёски, и ещё очень ловкие руки, Чиз не понимает, где Пинки такому учится, Пинки же не знает, когда у неё начинает получаться расчёсывать кудри правильно, не выдирая целый клубок волос, когда прямой пробор действительно выходит прямым и посередине головы, она говорит, что, кажется, до сих пор не умеет этого делать. Чиз, наматывая её локон на палец, удивляется: «ну что ты!», ну что же ты, Пинки, ты чудесно укладываешь волосы, нет, это не взрыв на макаронной фабрике, это очень красивая причёска, нет, не надо перекрашиваться, Пинки, тебе очень идёт этот цвет, конечно, на такое она засмеётся, «ты дурак, Чиз, я совсем не об этом говорю». А Чиз улыбнётся, постарается улыбнуться, сделать хоть что-то, он сжимает кулаки и пытается нащупать волос, намотанный на палец, но волоса уже нет. И Пинки, и это уже довольно давно, не пожар, а обрастающее побегами пепелище, на него так же, как и на лес, ложится снег, только сходит не с елей и дубов, а с горевших пеньков и медленно оживающей земли, на ней уже способно что-то расти, однако медленно и далеко не всё. Чиз не страдает бессонницей и апатией, он видит небо голубым, а не серым, как вода в заросшей заводи, но он чувствует, что раньше более пластичен, легкоплавок, а сейчас совсем не тает, ни при двое, ни при виде трёх шариков мороженного в рожке, ни при смехе детей, ни когда его фабрику награждают похвальными грамотами. Сегодня ему не нужно подписывать бумаги, проводить встречи, пить кофе в чёрном кресле руководителя, сегодня он свободен, фабрика — это организм, который работает сам по себе, конечно, иногда ему нужно помогать, например, через пару дней следует забежать, проверить поставки синтепона и безопасных глаз для плюшевых медведей. Ещё заглянуть в швейный цех, ну, раз никто не звонит и не кричит «начальник! беда! помоги!» то значит, всё в порядке, или как это чаще бывает, сносно, терпимо, удобоваримо, Чизу после Пинки, хоть сейчас, хоть когда-то давно, хоть живой, хоть мёртвой тоже так, только удовлетворительно, не больше и не меньше. Конечно не меньше, как может быть меньше, Пинки — это торнадо и цунами, Пинки — ломающий вековой лес сель, Пинки это не только шары и конфетти, Пинки это ещё и «давай не будем поступать так», «зубастик, ему ещё нужны пальцы!», и дрожащее, словно замёрзшее: «ты останешься?». И тонкие ноготки, на ногах кожа под ними темнее, чем на руках, и розоватые плечи, колени, острые локотки, и кудри, разбросанные по подушке, кровати, комнате, по всему дому, кажется, что один локон, когда Пинки стоит у окна, может тянуться от стекла ко входу, причём минуя два этажа. И баррикады рыжеватых веснушек на светлой, как клубничное молоко, коже, и синяки, и «да я умею съезжать с перил», и вечные блёстки, вечерами иногда она экспериментирует с косметикой и лицом Чиза тоже, немножко и осторожно. В итоге он напоминает себе рыбу тёплых южных морей, такая плавает быстрей любой обычной, простецкий, возможно даже речной, зато мясистой, и бока у тропической рыбы в блестящей перламутровой чешуе, такая же чешуя почти что нарастает на лице Чиза. Блёстки на загар ложатся плохо, однако Пинки не жарко, Пинки вообще ничего ни для кого не жалко, ни времени, ни сил, ни крика, ни денег, ни слова «спорю!», и конечно ей не жалко своей большой головы. Чиз обувается, он замедляется, старается вспомнить черты Пинки тогда, за завтраком, который ему снится, он точно знает, что голова Пинки меньше, она не может быть такой, какой рисует сон, всё, мозг изменяет и забывает черты, ему всё труднее и труднее вспоминать, не сочинять, а это значит, что время идёт. Даже бежит, с того момента, как во влажную сытую землю кладут гроб, Чиз не успевает следить за часами, за стрелками, за людьми и электрическими поездами, чтобы добраться из пригорода до более отдаленного места за городом, ему потребуется около получаса. Не так много, полчаса в живой и быстро спешащей толпе, урчащей, как голодный живот, и двигающейся не хуже крови в теле, однако Чиз идёт как во тьме — он поправляет шарф, проверяет ключи в кармане, и осознаёт, что делает эти же самые действия около суток назад. Может быть, даже и ровно, и направляется он туда же, куда едет сейчас, нет, это заколдованный круг, кровь не наполняется кислородом, это локон, свернувшийся мёртвой петлёй, тонкая прядь розовых волос на подушке, свернувшаяся тонкой петлёй... У Пинки крепкий сон, не добраться, даже если нужно, но и нечаянно тоже не разбудить, и солнце просвечивает только сквозь совсем маленькие пряди, большую копну оно только осветляет, цвет розы превращается в оттенок сладкой ваты, такой Пинки больше подходит. Чиз не пользуется навигатором, он знает пригород вдоль, поперёк и по любой диагонали, он никогда не живёт в центре крупного города, да, он может давать там праздники устраивать крупные квесты, однако жить в стеклянном небоскрёбе в крошечной квартирке на одну комнату и санузел не для него. «Кажется, что там всё сделано из стекла, и если пустить тонкий звук, то оно разобьётся, и я выпаду, вылечу с самого последнего, самого высокого, к примеру, тридцатого этажа» — он говорит это, адресуя Пинки, не спеша и уверенно, думает, что она спит, а оказывается, что нет, и её голос отражается от стекла бокалов и звенит, звенит, звенит. Чиз крепко держится за поручень, он не то чтобы так скорбит, что теряется во времени и пространстве бытия, он скорее не понимает что происходит больше двух лет назад. У Пинки всегда горячая голова, и в прямом, и переносном смысле этого слова, как то раз в порыве смеха они стукаются лбами, горячая загорелая кожа к сырой, измученной дождями и немного розоватой — Чизу нужно три часа, чтобы подумать, Пинки хватает и секунды, чтобы всё сообразить. Боль расползается по головам терпким вином, так оно впитывается в белую ткань, цепко и быстро, Чизу с ладно и как-то невероятно быстро, это как промчаться на электропоезде через всю столицу и не заметить этого, а Пинки, кажется, наоборот много. Это всего лишь прикосновение, всего лишь касание, податливые губы и немного суховатые, с тех пор Чиз может спать не на диване в гостиной, а где угодно, с тех пор они могут не спать вообще, а могут говорить. С тех пор Чиз выдумывает названия видов локонов Пинки, по тому, как они завиваются на подушке, по тому, где прядь начинает крутиться, от корней или ближе к середине, с тех пор Пинки расчёсывает Чиза двумя специальными расческами, «вот поэтому они и лезут у тебя в разные стороны, как антенны, потому что ты за ними не следишь». Чиз доезжает до нужного места, идёт со станции пешком, ему не жалко нескольких минут на прогулку, наоборот, он любит ходить и гулять, это даже раньше Пинки, даже раньше Понивиля, по жизни чаще выбирает прогулку пешком, чем транспорт, и Пинки тоже. Этим она непохожа на знакомых Чиза, многие только и ищут колёса, способные перевезли их из пункта до пункта, Пинки любит и долгие прогулки, такие, что голова после них думает медленно, забеленно, словно между висков поднимается туман. Но Пинки всё равно нравится, однажды они идут пешком от одного города в другой, конечно, города недалеко, и они успевают до закрытия гостиницы, однако весь день только идут, идут, и слышат шорох песка и асфальта под подошвами кед. Вся Пинки, с её разноцветными шнурками, пёстрыми футболками, джинсами, наклейками на чехлах телефона, браслетами, конфетти, петардами, розовыми суставами, губами, с «давай будем друзьями?» так похожа на ребенка, так хочет походить на ребенка, но она вырастает. Очень давно вырастает, и мастерски, как взрослая, скрывает, почему и говорит это едкое «друзьями», она что-то знает, она точно знает что-то о себе, может, чувствует боль, возможно, даже ходит на обследования в такую дальнюю клинику, что Чиз никогда не найдет, может быть, просто подозревает, чувствует Пинки-чутьём. А может, просто надевает чёрное пальто и идёт, идёт, пока в большой голове не лопнет сосуд, пока не упадет на пути, и почему же ей не хватает сил отползти, почему никто не проходит мимо и не находит её, не обязательно оказывать первую помощь, не обязательно ждать медиков, достаточно просто оттащить от рельсов, переложить большую голову на мягкую траву. Или мокрую, Чиз не помнит, идёт тогда дождь или нет, должен, ведь её шарф, разорванный на сотню частей, вроде бы тяжёлый не только от крови, а может и нет, он помнит плохо и видит далеко не всё, ведь прибегает одним из последних, однако первый, кто искренне верит, что она жива. Когда Пинки лежит и не видит, не ощущает мир — она ещё жива, ну послушайте, послушайте же, вы, в стерильных зелёных костюмах, и вы, подруги, ну послушайте же, продавщица самой известной пекарни здесь, послушай, бабуля Смит, она ведь жива! Чиз поднимает глаза: туман отлипает от тёплой и влажной после ночного дождя земли, у Чиза волосы становятся объемные, не как вода, а как пена, но всё-таки не такие упругие кудри, как у Пинки, у той настоящие локоны, как твёрдые пружины, такие используются и в шариковых ручках, и в пистолетах. Чиз проходит по кладбищу, он прекрасно знает все тропки и городки, знает, у каких плит часто появляются свежие цветы, где многолетние кусты посажены прямо в землю, а где не бывает ничего, или лежит что-то старое, давно увядшее. Чиз не знает, что будет на его плите, ему ладе всё равно, он не загадывает наперед и в жизни, что уж говорить о времени после неё, он не верит ни в какие обещанные посмертие, только в полное отрешение, молчание после нажатия кнопки «стоп». Однако он шагает по кладбищу и останавливается у белой плиты, она как пустынный камень, иссохший и выцветший под дыханием вечного красного солнца, и имя не написано чёрным, а выбито, прочитать чуть сложнее, но можно. «Брысь, малышня!», Чиз даже не верит, что говорит так тогда, и не оправдывает себя, детям нельзя грубить, даже если очень и очень больно. «Она не Пинки!», да, вообще-то Пинкамина, хотя, наверное, даже хорошо что в Понивиле «Пинкамина» не сокращается до резкого «Мина». Чизу кажется, что так Пинки часто называет мать, резко и с просьбой что-то сделать, убрать или убраться, выйти вон из комнаты, перекрасить рисовать пальцами и взять кисть, они совсем не знают о том, что сон можно зарисовать и рукой, одним сплошным пятном. «Мина» и правда грубовато для неё, для её воздушных кудрей и тонких стоп, она хорошо умеет танцевать и двигается как тонкий листок бумаги, как перо, Чиз тоже этому учится, то не так легко переступает с носка на носок. Они всего лишь друзья, странные, половинчатые, немного сросшиеся, как сиамские близнецы или сшитые куклы, фотографии, он расчёсывает её руками и в кафе, и на пристани, когда в розовые кудри забивается соленый ветер и брызги с причала. Пинки не предлагает начать всё с начала, она пытается остановить сбежавшее молоко, но плитка не выключается, огонь всё прибавляется, она несколько раз напоминает: «мы друзья», и Чиз соглашается, Чиз думает, что дурак. Дурак, что держит её голову между своих ладоней сотню раз, чувствует, как у Пинки на шее бьётся жилка, он дышит с этим бешеным ритмом, и не понимает, что между его ладоней сидит в дупле, в яйце, ещё в зародыше, смерть, выстрел в висок изнутри головы. Чиз рассматривает могилу, по плите ползают жуки, они большие, и крылья у них цвета газолина, причём у всех разные градиенты, у кого-то больше зелёного и фиолетового, у кого-то — синего и чёрного. Они словно стеклянные, и очень быстро плодятся, Пинки при жизни находит уже отживших свой век и складывает в спичечные коробки, потом рассматривает под лампой, «Чиз, посмотри, посмотри». Хочется протянуть ладонь, чтобы пару жуков переползти на неё, но нужно быть аккуратным — их крылья сделаны из стекла — маленькие ножки щекочут Чизу пальцы. Он смотрит на плиту, на выгравированное имя, ему так нравится это звучание слогов: Пин-ка-ми-на, она иногда приходит к нему во снах, и просто шепчет какие-то буквы. «К-о-ф-е» или «ш-а-р», иногда как воспоминание под утро, сразу после сна, иногда только копна волос, бывает и сон с цветком. Цветок большой, как цветущая виноградная лоза, Чизу не нужно взбираться по ней, как принцу до навеки уснувшей принцессы, нужно просто любить, потому что теперь Пинки — вот такой цветок, это и колдовство, и злой рок. И он целует каждое соцветие, каждый шип и лист, несмотря на то, что тот остёр и ядовит, Чиз всегда засыпает с удивлением, когда Пинки жива, она всегда удивляет его чем-то именно перед сном. Видимо, этого чувства недостаёт, поэтому концовка сна всегда поражает его, заводит в тупик — то плач, то смех, то тишина, но никогда не боль — и Чиз всегда просыпается с вопросами в голове.