Проклятье Синклеров

      Тени на стенах пляшут причудливо и даже пугающе — для тех, кто еще умеет по-настоящему бояться. Электричество работает только на все эти медицинские аппараты, а не на освещение, потому по подоконнику, тумбам, а в коридоре прямо по полу, везде полыхают свечные огоньки. Лукас говорит, что нужно сконструировать факелы на стены, но всем не до того. Ни одной минуты передышки.       Все вертится кругом без остановки: бой, время, чтобы залатать раны, снова бой.       Эрика даже не помнит, что делала в свой самый последний в жизни спокойный день. Да, вечером Дастин примчался к Средней школе Хоукинса, перехватил ее у самых дверей и убедил поиграть с ними в кампанию чудаковатого придурка Мансона, но что она делала до этого? Какие уроки отсидела, о чем болтала с Тиной, что ела на обед?       Все о прошлой жизни стирается почти начисто.       Теперь она многое умеет, что обычным девочкам не положено знать в пятнадцать: стрелять из винтовки, из пистолета и даже из лука, оказывать первую помощь, промывать и перевязывать раны, ставить уколы, капельницы, даже делать массаж сердца и искусственное дыхание.       Столько всего она делает, не моргнув глазом! Взять хотя бы сцену из недавнего: Бакли падает в обморок от вида крови, а Эрика помогает Харрингтону доставать пулю наживую из математички. Любимая учительница, между прочим. Хорошо, что выживет теперь, не в последнюю очередь благодаря им.       Эрика не задает вопросов и не паникует от страшных поручений. Надо — делает. Как будто у них у всех тут есть какой-то выбор.       Теперь она часто ночует в Мемориальной больнице Хоукинса, потому что весь тупик Мэйпл-стрит ушел под землю чуть меньше года назад, и вроде как все живут в школе сейчас, но ей тут привычнее еще с тех времен, когда Лукас рядом с постелью Макс, за окном пепел хлопьями, а под кожей — страх и надежда, что скоро все кончится.       Ха! Теперь бояться некогда, надеяться глупо. Макс как лежала, так и лежит, а брат слабеет и тускнеет с каждым днем и все реже ошивается у ее постели, которая еще пару лет назад была его домом больше, чем стены, в которых он рос.       Больно, но неизбежно. А еще — поучительно.       Эрика все решает для себя еще в десять лет — влюбленности не для нее.       Никакой пользы, только уязвимость и сплошной идиотизм.       Ей не посчастливилось несколько лет назад стать свидетелем того, как самый адекватный из дружков ее старшего брата за считанные секунды превращается в идиота — так себе зрелище.       Идиотами тогда становятся все кругом: Тина (предательница) без ума от Индианы Джонса — даже подписывает себя его фамилией в дневничке, Лукас так вообще голову теряет от своей рыжей на скейте, которая вообще неизвестно как становится девушкой этого лузера.       О Дастине она лучшего мнения, он даже кажется ей прикольным (чего она никогда ему не скажет, конечно) после их путешествия по секретной русской базе, но даже его не минует эта страшная участь. И, о ужас, он оказывается самым идиотистым идиотом из всех идиотистых идиотов, которых Эрика когда-либо видела. Мир грозит рухнуть, а он поет песенку из Бесконечной истории с таким лицом, словно это одно из лучших мгновений в его жизни!       Нет, Эрика все для себя решает именно тогда. Она-то не идиотка и никогда ею не станет! Не родился еще тот, из-за кого она станет выглядеть также глупо, как Дастин тогда на холме.       Теперь, в нескончаемом кошмаре, Эрике точно не до этого бреда, но что-то ей подсказывает, что в какой-то момент своей жизни она в чем-то просчиталась. Почему?       Потому что она снова в больнице, снова в палате с расставленными на всех поверхностях свечами сидит у постели и просто слушает дыхание Дастина.       Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох.       Почти медитация. Эрика дышит вместе с ним и как-то некстати все думает и думает о том старом идиотском эпизоде с песней.       Дастин больше не поет. Споет ли еще когда-нибудь?       Дышит. Значит, споет. Надеяться глупо, правда, но в этом нет надежды, это — просто факт. Эрика уверена.       Она ночует каждую ночь рядом с его постелью, не собирается засыпать, но отключается во время подсчетов ритма дыхания, лбом уткнувшись в его ладонь, которую крепко держит своей.       Утром она ни единой живой душе не покажет, где была и почему, снова возьмет оружие и пойдет отстреливать тварей, готовых разорвать каждого зазевавшегося на кусочки, или снова будет спешно натягивать перчатки, чтобы покопаться в чьей-то ране, потому что взрослые — неподготовленные слабаки, а она просто может. И сделает.       Никакой усталости никогда нет ни в одном ее движении, и когда кто-то спрашивает, как же так, Эрика просто называет всех кругом нытиками, из-за которых война так затянулась. На самом деле она просто может отдохнуть по-настоящему под четкое, как звуки маятника, дыхание.       После особенно тяжелых дней она наглеет — залезает прямо на постель, чтобы не просто слушать, а чувствовать щекой, как вздымается грудь, как словно через толщу воды где-то глубоко бьется сердце.       Наверное, хорошо, что Дастин тоже вот так лежит здесь, а не отстреливается на поле боя. Риски, на самом деле, ничуть не отличаются, но стены создают иллюзию безопасности, в которую Эрика выбирает верить.       Иногда под покровом ночи в больничном коридоре ей встречается Лукас, которому в другую палату на том же этаже — шестую в правом крыле. Они видят друг друга, но не здороваются, никак не обозначают, что понимают друг друга — просто расходятся каждый к нужно койке.       Это словно их родовое проклятье — никто другой не мучается так, как они. Да, за эти годы нескончаемой борьбы многие — пожалуй все — хоть раз оказывались в больнице с разными ранениями, и кто-то коротал ночи у постели. Да. Но только они с Лукасом обречены на месяцы такого бдения.       Проклятие Синклеров — хорошее название для кампании. Эрика не надеется, что они сыграют все вместе за одним столом, когда все закончится, она знает, что так и будет. Это факт! И нечего даже думать иначе.       Лежа головой у Дастина на груди или сидя рядом с его постелью, она раз за разом гадает, в какой момент он очнется. Когда паршивого Векну одолеют окончательно? Когда разломы затянутся подобно шрамам? Когда демогоргоны перебьют их всех по одному, и никого не останется ни в Хоукинсе, ни в Индиане, ни во всей Америке, а может — в мире?       Ей бы хотелось быть рядом в этот момент, чтобы хорошенько наорать на него, что есть мочи, отругать за каждую тревожную минуту, проведенную у его постели, но что-то внутри требует никогда не рассказывать обо всех этих ночах бок о бок.       Потому что от этого смердит идиотизмом.       Эрика не идиотка, и она сдерживает свое обещание не влюбляться. Это достоверно так. Просто факт. А то, что у нее к Дастину — это не про бабочек в животе, не про примерку фамилии, не про дурацкие прозвища, сюси-пуси и прочий блевантин. Уж она-то не стала бы заставлять его петь песенки, когда на кону жизни!       Она прикроет его. Заслонит собой. Выстрелит в любого неприятеля. Дождется его пробуждения. Будет рядом каждую чертову ночь, чтобы слушать его дыхание, раз за разом убеждаться, что он еще живой.       Это не идиотизм, это здравый смысл.       Тени на стенах пляшут чуть иначе — более живо и хаотично, но Эрика не видит в этом какого-то предзнаменования или сигнала. Это просто сквозняк. От звуков дыхания клонит в сон, и она с готовностью ему сдается, мысленно желая спокойной ночи Лукасу, до которого поворот направо и отсчитать шесть палат.       А о том, что в ее фантазиях о пробуждении Дастина они целуются, никто не узнает.