Приютская крыса

У Евы всех розовых очков - на макушке только. Овеществленная память, собранная по осколкам шестилетней крохой. Могильный курган. Панихида по мертвецам, которую она носит на себе. В себе. Ежедневно. Ежечасно. Первая кража, кровь и ожоги от паяльника - цена, которую она платит, по памяти собирая маленькими ручками якорь собственной психики. Ева больше не плачет. В Еве “мама” - лучшая из молитв. “Отец” - худшее из проклятий. Она ждет его первый год, как ждут подарка на Рождество. Второй остается у нее на щеке хлесткой пощечиной миссис Стерн и глумливым детским смехом. Ева входит в свое семилетие рука об руку с глухим отчаянием. Ева отращивает клыки, остервенело вгрызаясь в глотку каждому, рискнувшему поднять тему ее семьи. Мягкое “папа” обрастает, обвивает колючей проволокой безликое “Дон Вэй”, режущее наждачкой нежное небо некогда любящей дочери. Ева больше не ждет. Ева заводит полезные знакомства, натягивая на лицо улыбку, как преступники натягивают маски. Ева обчищает чужие карманы как можно аккуратнее, и с каждым годом у нее получается все лучше и лучше. Ева учится запоем, и старик Нэд тайком заказывает для нее книги по механике и кораблестроению. Она оправдывает это семейными ценностями, и Нэд за стойкой почты смеется ее восторженности, не подозревая о том, как фальшь вспарывает легкие. “Моя мама - лучший пилот!” сияет глазами Ева, и это все, во что она верит. Все, что у нее осталось. Она чинит старому Нэду допотопное радио. Он не спрашивает, откуда у нее деньги, ни разу не доходящие до нее, несмотря на стабильные отчисления. Взаимовыгодное сотрудничество. Взаимовыгодная жалость. Ева празднует десятилетний юбилей в огне и пепле. Женская форма больше тлеет, чем горит, но когда занимается - вместе с ней полыхает весь корпус. Погребальный костер. Такой же, какой сожрал Майю пять лет назад. Суета и крики вокруг сливаются с криками памяти в голове. Гарь на руках - запекшаяся кровь на гоночном треке. Удушье дымом - парализующий ужас. Пожарная сигнализация - сирены скорой. Потеря сознания. Смерть. Десятилетний юбилей остается на спине Евы уродливыми полосами от стека миссис Стерн, кровавой коркой, так и не превратившейся в шрамы, - прибыльный денежный мешочек обязан выйти из их стен целым и невредимым. Ева меняет женскую форму на мужскую. Ева ютится в складском помещении на заднем дворе, по крупицам, с нуля, собирая жалкое подобие чего-то стоящего. Нелепых големов из металла и проводов, держащихся на честном слове. Отзывающихся ее рукам. В них - жизнь. В каждой микросхеме, в каждом спаянном контакте. Она рождает эту жизнь, как библейская Ева, и кривая, более честная, чем все улыбки до этого, ухмылка острым краем прорезает ее насквозь. Еще пять лет спустя Ева перемахивает через стену интерната. Через стену клетки, в которую ее посадил отец. Она хочет увидеть его не потому, что все еще ждет. Доказательства. Ей необходимы доказательства, что этот человек больше не ее отец. Что ее отец умер там, на треке, взорвавшись вместе с самым лучшим пилотом в его жизни. И их жизни. Ева думает, что готова ко всему. К крикам. К непринятию. К сожалениям. Но оказывается совершенно не готова к тому, что ее даже не вспоминают. Не готова к тому, что это режет ее по живому. Что это так больно. Что пропадает голос и трясутся колени. Если тебя не помнят, можно ли сказать, что тебя нет? Можно ли считать, что ты вообще был? Она закрывает глаза Евой, а открывает - восторженной Молли. И быть Молли гораздо проще, чем быть Евой. Это она понимает едва ли не сразу. Рик ухмыляется криво и треплет ее по волосам тяжелой ладонью. В его насмешливом “мышонок” Молли не видит ничего - Ева внутри кривит губы от прогнившей иронии. Пустынный волк, вытащенный Доном Вэем из песчаных барханов, чует приютскую крысу за версту. Молли улыбается ему открыто и невинно, протягивает руки лучшему из учителей. Ева сверлит его напряженным взглядом из глубины, и на дне зрачков у нее прогоревший за десять лет остов Лунного Света, кладбище кораблей, изъеденное багровой коррозией. Рик, открытый, надежный Рик - бездна, запертая за черными стеклами очков. Кто он? Зачем он? Молли не чувствует, а Ева вскидывает подбородок, не уверенная еще в том, защищаться или нападать. И стоит ли вообще. Песчаная буря, бушующая в бездне, проходит Молли насквозь, смешливо подначивает ту, что в глубине, но Ева вновь закрывает глаза, пуская все на самотек. Рик видит ее раньше, чем узнает, что она вообще там есть. Там, за диафрагмой, за несбывшимися шрамами, за сломленным “если тебя не помнят”. Его “мышонок” звучит теплее, чем обычно. Его “Ева Вэй” звучит отрывисто и резко, страх за нее - песчаными барханами, неловкое движение и погребет под собой, сдавит массой, дробя кости. “Мисс Вэй” в темноте округло-мягкое на выдохе, взгляд поверх очков упирается между лопатками фантомной тяжестью. Ева давит в себе ребяческое желание обернуться, увидеть наконец то, что прячется за бездной черных стекол. Не место. Не время. Впервые за путешествие, то, что кто-то наконец увидел “Еву” совсем ее не пугает. Молли натягивает на себя розовые очки, слишком маленькие для ее шестнадцати, и они жмут ей виски. Они давят ей на переносицу. Вгрызаются неровными сколами в глазные яблоки. Упрямство в ней дышит отчаянием, смотря на мир через радужную призму сказки, рожденной из лона далекого Обана. Страшной сказки, но страх - это для Евы. Боль - это для Евы. Ева - это смерть матери и дети, никогда не возвращающиеся в приют. Ева - сломанные кости, которые не срастутся. Молли - это потоки ветра и азарт гонки. Для Молли - победы и поражения, неизведанные планеты, Аватары и чужеземные принцы. Внутри нее земная принцесса и приютская крыса, и даже она не знает, кого больше. Счастье Молли, которое она бережно лелеет в ладонях, натужно скрипит и хрустко исходит трещинами. Не помогает ни клей из надежды, ни пластыри из веры в лучшее, ни припой из любви. Эту любовь Молли растит в мелочах, укрывает от реальности, но она безжалостно просыпается сквозь пальцы. Быть Молли все еще гораздо проще, чем быть Евой, но она старается изо всех сил. Старается, забывая, что любые отношения в этом мире требуют взаимности. Так же, как Ева не думала, что о ней забудут, Молли упустила из вида, что общаться с “Молли” Дону Вэю гораздо привычнее, чем с “Евой”. Дон Вэй забывается не сразу, но в какой-то момент привычное решительное “юная мисс” перекрывает нежное, дрожаще-сожалеющее “Ева”. Они словно возвращаются на год назад, на цветущий Обан, и Молли не сразу придает этому значение. В какой-то момент она снова становится для отца “Молли”, взбалмошной гонщицей на его попечении. Перестает быть дочерью, возвращаясь в привычную для его спокойной жизни роль. “Ты действительно думала, что что-то может поменяться? В нем? В этом эгоистичном куске дерьма, который ты называешь отцом?” - Еву внутри кривит жалостью и отвращением. Молли закрывает уши руками, сжимаясь комком. Семнадцатый день рождения встречает ее пустой квартирой и холодом понимания. Они оба застряли в страшной сказке гонок Обана, упрямо и наивно отказываясь ее покидать. Они оба умерли вместе с Майей двенадцать лет назад. У нее все делится на “до” и “после”. Вся жизнь - уродливое “до” и отвратительное “после”. Дом и интернат. Земля и Обан. Ева - приютский выкормыш в два раза дольше, чем изнеженная папина дочка. Это не вытравить из крови, не извести, не сгладить углы десятками подарков. В новом телефоне всего два номера, и негромкое “мышонок” ложится надежной тяжестью ей на плечи. Ева долго молчит в трубку, и Рик понимающе хмыкает - проблема “Дон Вэй” у них одна на двоих. Он не выводит ее на откровенность, но и не отключается, и Ева слушает отголоски его возни с чем-то металлическим до тех пор, пока не засыпает. Металлической оказывается кровь на искусанных губах. На самом деле, они общаются настолько редко, что это вряд ли вообще можно назвать дружбой. Они - путь отхода. Запасной выход. Аварийное катапультирование. Когда Дон Вэй уходит с ее выпускного, у него неловкая, виноватая улыбка, которая не касается глаз. “Ты же понимаешь, Молли, это работа”. Он уезжает, не замечая собственной оплошности. Не замечая, как, бледнея, застывает выражение ее лица. Ева сжимает кулаки. Сжимает зубы. Сжимается с головы до пят, словно снова пятилетней крохой отключается от горя рядом с телефонным аппаратом. Ничего не поменялось. Кто тот человек, что притворяется ее отцом? Кто-нибудь помнит, что у него есть дочь? Кто-нибудь? Татуировки Рика полыхают огнем и кровью перед ее глазами. - Твоей скорбью можно топить города, мышонок. Рик закрывает ее спиной от любопытных взглядов, и одного касания бездны за черными стеклами хватает, чтобы излишнее внимание стекло с них дождевой водой. Он берет ее за руку и уводит с выпускного, не дожидаясь окончания. Ева не спрашивает куда. Ева не спрашивает зачем. Кривая ухмылка Рика - отражение ее собственной, иссекает лицо острым краем. Байк у него тяжелый и мощный, подстать хозяину, и Ева глотает непрошенное “Тебе же нельзя водить” - по себе знает, что запрещать гонщику садиться за руль, как останавливать армаду кроггов голыми руками. Металл льнет к ее пальцам горячей гладью, отзывается под кожей. Живой. Словно она все еще почти библейская Ева с нелепыми големами, рожденными ее волей. К горлу подступает смех, сухой и истеричный. Исступленный. И Рик ловит их в свои ладони, Еву и ее истерику, усаживая прямо перед собой. Вдавливает большими ладонями ее руки в руль. Вдавливает ее спиной в свою грудь. Мерно рокочет “Вперед, мышка”, и Ева все еще не спрашивает куда. Куда угодно. - Если мы разобьемся здесь, а не на Обане, это будет твоя вина, - двигатель гудит, и вибрация его мощи прокатывается по ней от пальцев ног до самой головы. - Нам не впервой разделять кресло пилота, мышонок, - Рик смеется ей в ответ. Последняя его гонка между ними общей памятью и мелодией флейты. Отчаянием неслучившейся смерти. - Ты садишься за руль, я жму на педали. Рик повторяет ее старую фразу слово в слово, реверсируя на себя, и давит на газ, позволяя ей выбирать направление. Позволяя увезти их куда угодно. Отдавать контроль всегда неуютно, но Рик прав - им не впервой. И Ева верит, опираясь на чужую грудь. Петляет улицами, выезжая за город. Мчит бездорожьем до тех пор, пока не садится двигатель. Они застревают на каком-то пустыре, не настолько далеко, чтобы нельзя было вернуться, но настолько далеко, чтобы не хотеть возвращаться. Разводят костер, и Рик травит байки того времени, когда Дон Вэй еще не висел гильотиной над его шеей. Он выглядит глупо в темноте, облитый отблесками костра, - в неизменных солнечных очках, но Ева ни за что не согласилась бы что-то поменять. Очки Рика - константа ее жизни наравне с собственными, так похожими на очки Майи. Якорь. Памятники прошлого, держащие ее на плаву. Утром шумным балаганом до них добирается новая команда Рика. Сожаление сжимается вместе с пальцами на руле, стекает горечью в глотку. Все в Еве отказывается возвращаться, но Рик греет спину и упирается подбородком ей в плечо. Он - лучший тренер, что у нее был. Еве больше не кажется, что она должна быть сильной. Рик делает что-то, от чего Ева верит, что она и так сильна. В квартире все так же холодно и пусто. От Дона Вэя все так же ни единого звонка. В восемнадцать в ней что-то с хрустом переламывается. Возможно, Ева доламывает розовые очки, которые так берегла Молли. Возможно, доламывают ее саму. Ева игнорирует недовольно поджатые губы отца. Игнорирует неодобрительный взгляд. Игнорирует мягкие уговоры, а потом и бьющие наотмашь фразы. Ева отказывает присланному договору Вэй Рейсинг, и подписывает контракт с маленькой компанией, где Рик тренирует пилотов. Демонстративно. Сменив клетку интерната на клетку гонок Обана, вырвавшись из обоих, Ева отказывается загонять себя в третью. Отказывается снова быть подчиненной собственного отца. Резкое “Юная мисс” тянет ее на дно тяжестью всех искореженных, разбитых Эрроу. Ева вписывает в контракт только имя. Без фамилии. Ева зажигает свечу у могилы Майи. Стоит у надгробия долго, пока не подкашиваются колени. В ней горечь и сожаление. В ней любовь и погребальные костры. Ева улыбается слабо и жалко, и слезы наконец оставляют влагу на скорби и надежде, выбитых на ее щеках. “Прости, мама”. “Кажется, я все-таки не смогу его полюбить”. Уже в двадцать, стоя перед Доном Вэем, глядя в лицо распускающемуся ужасу, Ева не чувствует ничего. Победительница гонок Обана, самая молодая гонщица Земли, она не рассказывает отцу ничего, что произошло с ней за десять лет в школе-интернате. Она рассказывает это Рику, что ждет ее сейчас на улице, рассказывает доверительным шепотом о приютской крысе, о книгах, купленных на краденые деньги. Про пожар и шрамы, что остались не на коже, но где-то гораздо глубже. Ева рассказывает, захлебываясь словами, не боясь ни осуждения, ни жалости, и Рик гладит ее по волосам до смешного бережно. Дон Вэй не знает ничего из этого, ни единого слова, ни одной ситуации. Дон Вэй предпочел оставить за спиной то неудобное, что не вписывается в картину его идеального мира, забыть страшным сном, сделав вид, что не было никогда тех десяти лет. И Еве от этого уже даже не горько и не больно. Они чужие друг другу три четверти ее жизни, и это вряд ли можно как-то исправить. Ева неспеша собирает немногочисленные вещи, и Дон Вэй за ее спиной закипает, как закипают старые чайники - вот-вот засвистит, плеснет через край кипящими словами. Он - ее уродливое “до” и отвратительное “после”. - Ева Вэй! - гремит, все же взорвавшись, и Ева останавливается в дверном проеме. - Зандерболт. Дон Вэй замирает, подавившись всем несказанным, что распирает его изнутри. Рик у машины подбирается, застывает напряженно - пустынный волк, готовый броситься в атаку по малейшему сигналу. Готовый целиться в глотки, раздирая до нутра. Готовый шагнуть в пасть дьяволу, чтобы она не оказалась там вслед за ним. Сцепляются багровые костры и черная бездна, переливаются друг в друга, держатся намертво. - Ева Зандерболт. Ева Вэй умерла пятнадцать лет назад на пороге школы-интерната “Стерн”, приношу соболезнования, господин Вэй. Можете не провожать. Ева сбегает по ступеням, малодушно не оборачиваясь, и Рик закрывает за ней дверь, отгораживая, укрывая за тонированными стеклами. Давая время содрогнуться, заскулить беззвучно, вжавшись лбом в колени. Потому что выдирать мертвое из себя надо по живому. Потому что жить дальше получится только перешагнув. Похоронив, но не забыв. Рик салютует Дону Вэю, и ухмылка его не несет в себе ни грамма веселья. Рик не говорит “Ты дерьмовый отец, Дон Вэй”. Рик не говорит “Ты опять все просрал, Дон Вэй”. Рик молчит “Десять лет, Дон Вэй. Она несла это на себе десять лет, а ты даже не спросил”, и в молчании этом ярость и презрение. Рик обещает “На этот раз ей повезет с семьей” и только рокот двигателя нарушает вязкую тишину. Дон Вэй тяжело опускается на землю, глядя вслед уезжающему авто. У него вновь нет ничего в этой жизни. Ева не отпускает ладонь Рика до самого дома. У нее наконец-то есть вся жизнь.