Лишение

Акт I.

      Когда они, измученные разведкой и событиями минувшего дня, принимают решение остаться в стенах подозрительно гостеприимного замка Утгард на ночлег, Рене уже знает, что поспать у неё не выйдет. Пусть тело и невыносимо ломит от усталости, а глаза наливаются тяжестью, единственное, что ей в перспективе было доступно – это немного отдохнуть физически; психологически же разгрузиться не было шансов. Оглядываясь на своих сослуживцев, она понимает: они находятся примерно в таком же удручающем, отчасти подавленном состоянии. Неизвестность в принципе мало кого когда-либо воодушевляла, особенно когда она была завязана на смертельной опасности, исходившей одновременно со всех сторон.       Холодное, сырое дыхание замка пробирается под форменную одежду, съеживая кожу. Недалеко от усевшийся у стены Рене тихо сопят новобранцы, где-то левее, чуть более шумно и глубоко — Хеннинг. При взгляде пусть и на беспокойно, но крепко спящих подростков, становится даже несколько завидно: это совсем не похоже на сон офицеров; офицеры при исполнении всегда спят крайне чутко. Поэтому стоит Рене лишь подняться на ноги и глухо грохнуть тяжёлым снаряжением, Хеннинг тут же распахивает глаза и уставляется на сослуживицу так, будто бы и не спал в тот момент вовсе. Заметив это, Рене качает головой и небрежно отмахивается, за что получает взгляд пусть и полусонный, рассредоточенный, но не вполне верящий. Рене кидает ему напоследок тихое «не спится» и скрывается по направлению к винтовой каменной лестнице: Нанаба, в отличие от Рене, ещё обладала какими-никакими шансами провалиться пусть и в бесноватую, но полудрёму, поэтому сменить позиции имело смысл.       На смотровой было оживлённо: пришаркивающие шаги и негромкие разговоры разбавляли атмосферу этого места, привнося в него краски. Заторможенная Рене прислушивается, улавливая знакомые саркастические нотки, и слишком поздно ловит себя на том, что если сменит Нанабу, то останется с Гергером в дозоре наедине. Не то, чтобы это было плохо, но в определённой степени напрягающе; напрягающе самую малость; напрягающе с тех пор, как она стала получать неоднозначные намёки с его стороны.       — «Вздор какой-то. Спать больше надо.» — ругается про себя Рене и списывает свои бредни на усталость последних месяцев и искажённое восприятие многолетней службы бок о бок. Ведь обмануть себя в очередной раз гораздо проще, правда?       Тяжело переставляя ноги, она усилием воли вытаскивает себя наружу, салютуя от виска и обращая своё внимание на несколько растерявшуюся Нанабу.       — Смена караула? Уже? — Нанаба недоумённо моргает, подходя ближе к подруге. — Три часа как три минуты.       — Ну-ну, только половина от трёх часов. Мне не спится, поэтому отдаю тебе мои полтора, потрать их с умом. — улыбается Рене, мягко прихлопывая разведчицу по плечу.       Нанаба почти готова начать протестовать как минимум через нахмуренные брови, но, в конце концов, кивает, возвращая Рене аналогичное похлопывание. Пост сдала — пост приняла.       — Ладно, тебя всё равно не переубедить. Спасибо. Удачного дежурства.       — А Хеннинг меня там случайно сменить не хочет? — из-за спины доносится смех Гергера — и Рене пробирает дрожью. Не впервые за последнее время.       — А у Хеннинга, к твоему несчастью, со сном всё в порядке. — напущено ворчливо разочаровывает его Рене, предусмотрительно сунув руки в карманы форменных брюк, заняв позицию Нанабы и, спустя пару секунд, уже неловко, невпопад добавив: — Тихо всё, судя по всему?       — Тихо. — пожимает он плечами. — Если титаны где-то рядом, то вылезут, вероятно, с первыми лучами, поэтому уйти бы до рассвета.       Рене не отвечает — попросту нечего — и лишь понимающе хмыкает, обращая задумчивый взгляд к окрестностям.       Теряя бдительность.       — Удивительно, что ты вышла на дежурство. — внезапно переводит тему Гергер и, недолго думая, продолжает: — В последнее время ты скорее избегаешь со мной контакта, нежели ищешь его. Сегодня что, искала? — слова в совокупности с незначительной разницей в росте буквально в полголовы почему-то делают Гергера чрезмерно возвышающимся над застигнутой врасплох Рене. Он щурит свои до невозможности голубые глаза, ищет зрительного контакта с девушкой и, на её беду, находит: Рене на мгновение замирает каменным изваянием, не в силах отвести от сослуживца глаз. Что она вообще, чёрт возьми, должна на это ответить?       — Размечтался, слишком много чести. — единственное, что она фыркает ему в ответ, отвернувшись и стиснув зубы.       Но Гергера это возражение мало удовлетворяет.       — В таком случае, может, сможешь объяснить, что между нами происходит?       Рене едва не поперхнулась на собственном вдохе. От необоснованного мандража и накатившей волны тревожности в голове стало неприятно пусто, а пропустившее удар сердце снова заходится в ритме отчаянном, перехватывая дыхание, придушивая шаткое спокойствие, вводя в состояние абсолютной потерянности, неопределённости.       «Не смей. Не начинай.» — несмотря на то, что её накрывает липкая паника осознания происходящего, лица она старается не терять; хотя, справедливости ради, момент уже был упущен: она выдала и себя, и эмоциональное небезразличие по отношению к услышанному.       И если бы слова выверенно не попадали по больному — она бы так не реагировала. Оттого Рене успевает за мгновение секунд всем своим видом показать, что всё-таки понимает, о чём идёт речь. Но признать подобное вслух — выше её сил.       — Ничего не происходит? — она старается звучать максимально отрешённо, но голос предательски дрожит в такт с клокочущей в груди тревожностью. Рене до последнего не поворачивается, наивно ожидая, что этим лаконичным ответом уничтожит интерес Гергера на корню, но уловив шаги в своём направлении, бросает взгляд через плечо, как на грех, упираясь прямо в гергеровский: — Куда собрался? Дистанция, лейтенант. — она предпринимает попытки звучать также, как некогда звучала прежняя Рене — яркая, громкая, смотрящая через призму юмора на всё, — но темнеющий взгляд напротив говорит о том, что прежней Рене уже не стало; не стало в тот момент, когда Гергер с ног до головы стал восприниматься иначе; когда случайные его касания стали отзываться покалыванием под сердцем, а голос — ранее неведомым душевным трепетом.       Вот тогда всё пошло наперекосяк.       А Гергеру, к слову, не приходится повторять дважды: он останавливается, поднимая ладони, но при этом возвращая Рене крайне многозначительное выражение лица. Его действия — чистой воды блеф.       — Вот об этом я говорил. Есть в этом какое-то противоречие, не находишь?       Находит. И знание этого выдаёт её и непривычно напряжёнными желваками на скулах, и расширенными от страха зрачками, и мнимой отвагой загнанного в угол зверя. Загнанного неуверенностью в своих чувствах. Спокойный и сдержанный Гергер ей полная противоположность сейчас.       Они пришли к точке невозврата. Кажется, это единственная возможность уточнить у него все свои подозрения. И, может, всё-таки оказаться в них неправой?       Хотела ли она вообще оказаться неправой?       — Тебя стало слишком много в моей жизни, не находишь? — едва слышимо бурчит Рене, пусть и становясь к Гергеру лицом, но при этом складывая руки на груди — она закрывается от него окончательно.       — Нахожу. — слишком просто отвечает Гергер, заставляя Рене окончательно выпасть в осадок.       — Значит, не показалось… — сил сомневаться не остаётся.       — Нет, тебе не показалось.       А вот силы взметнуться разгневанной от немощности фурией — очень даже ещё присутствуют. Рене практически задыхается от возмущения. Каков гад, даже скрывать и отрицать не пытается!       — Ты решил методично уничтожить меня своими ответами? — лучшая защита — это нападение; Рене шипит сквозь плотно сжатые зубы, смотрит куда-то сквозь Гергера, лишь бы не в глаза. — И хватает тебе совести после всего этого спрашивать «что между нами происходит?», когда сам же целенаправленно обхаживаешь.       — А не должен? — Гергер щурится и чуть задирает подбородок, окончательно добивая Рене своим взглядом свысока.       — А почему должен? — не унимается и парирует она.       — Потому что хочу.       Она подозревала, но не вполне была готова к такому ответу. Не была готова в том числе и к настолько честному, открытому в своих действиях и помыслах Гергеру, у которого не отмечалось ни капли задорного смеха ни в голосе, ни в ясном взгляде. И эта серьезность пугала сильнее чем что-либо.       — И давно? — внезапно точно задаёт вопрос Рене, поднимая на него остекленелые от полного осознания глаза.       — Достаточно, чтобы наконец спросить, почему ты даже не хочешь попытаться дать мне шанс.       Из груди Рене вырывается тяжёлый натянуто-дрожащий вздох: болезненно-невыносимо уже даже ощущать на себе его испытующий взгляд. Ей кажется, что сейчас она самый уязвимый человек на свете. Ещё более уязвимый, чем полностью обезоруженный офицер перед титанами. Выворачивание души наизнанку и её неминуемое обнажение представляется Рене ещё более ужасным и уродливым действием, чем обнажение физическое.       Как признаться вслух в том, в чём она не способна признаться даже самой себе? Как прекратить оказывать сопротивление даже тогда, когда уже всё очевидно?       — Дело не в том, что я не хочу дать тебе шанса, — обнадёживающе начинает она. — Дело в том, что я не могу дать шанса самой себе. Мне страшно. Будет ведь больно, Гергер. Невыносимо больно. Ты же понимаешь это. — даже не вопрос, утверждение.       — А когда нам не было больно? — Гергер скорбно усмехается и склоняет голову к плечу, не отводя своего внимания от Рене, находившейся в абсолютном разногласии с собой. — Нам больно каждый день, даже если мы об этом не догадываемся. А понимание упущенного обычно приходит лишь с потерей. — он вздыхает и подпирает парапет, облокачиваясь на него. — Хочу хоть раз в жизни быть хозяином своей судьбе и сделать шаг навстречу до того, как станет слишком поздно. Если ты уже что-то чувствуешь, то боль никуда не денется. — он молчит и, погодя, на полтона ниже добавляет: — Чувствуешь же?       — Я чувствую слишком много, Гергер. — в конце концов признаётся Рене и почти взвывает, запрокидывая голову и делая несколько тяжелейших вдохов, теряясь в мучительной дилемме.       — Ну так подели это на двоих.       Контрольный выстрел. Она видит его доверительный взгляд и, по правде, понятия не имеет, что делать. Изнеможение переполняет чашу весов слишком сильно, оставляя Рене топиться в неупорядоченности своих чувств и эмоций в одиночестве. Прямо сейчас пустить в этот беспорядок Гергера было бы ошибкой.       — Не уверена, что мы вообще это должны обсуждать здесь и сейчас.       — Тоже мне нашла проблему. Всё решается свиданием. Хотя бы одним. — вот теперь в Гергере узнаётся что-то прежнее, цепляющее настолько, что бороться против этого было бы неописуемо сложно.       — Святая Роза, ты невыносим.       — Знаю. Возможно, именно за это ты меня любишь.       Рене путается во вдохе и выдохе, слегка краснеет одними лишь скулами и в непередаваемом возмущении своём вновь демонстративно отворачивается к нему спиной.       — Да пошёл ты знаешь куда.       — Знаю. Так что там по свиданию?       Рене косится на засранца Гергера через плечо и кривит линию губ в тягости своих душевных мук и размышлений. И медленном, верном принятии ситуации. Себя. Их обоих. Можно же дать шанс, правда? Им ведь нечего терять?       — Ладно. Согласна встретиться и поговорить. — сдаётся она и прячет предательскую улыбку за поджатыми губами. Выразит своё слишком явное удовлетворение от предстоящей встречи — от насмешек до конца жизни не отделается.

Акт II.

      И лучше бы слышала она насмешки Гергера до конца жизни. Лучше бы отдавались они у неё в голове такой родной, заливистой трелью. И раздражалась бы Рене каждый раз как в первый, отвешивая Гергеру тяжёлых подзатыльников, но получая в ответ его ехидный взгляд невыносимых голубых глаз, который говорил порой гораздо больше любых его слов и действий.       Лучше бы. Лучше бы. Лучше бы.       Когда замок охватывает багряный туман бойни, офицеры отряда Наблюдения переглядываются напряжённо, обмениваясь друг с другом безмолвным, но глубоким пониманием их положения — вероятно, для них сегодня всё закончится. Но прежде, чем это случится, они обязаны были сделать всё возможное для обеспечения защиты обезоруженных новобранцев.       — До последней капли крови? — слышится над ухом голос Гергера, обращённый к каждому из сослуживцев.       — До последней капли крови. — едва улавливаемым эхом отзывается Рене, сжимающая в руке рукоять меча.       Рене не была тем солдатом, что забывался в сражении, но газ и клинки во благо спасения всегда уходили неприлично бодро; сегодня ещё и прибыть к месту привала довелось не полностью заряженными — бинго покойника, не иначе. Опыт многих лет научил оставлять голову в сражении холодной, мысли — собранными, как бы сердце не трепыхалось. Потому, разрезая горячую плоть у основания затылка титана, она обязательно сразу после даёт себе осмотреться, вспомнить о ближайших товарищах, с которыми, возможно, в любой момент необходимо было вступить в командный бой; вспомнить о новобранцах, которым, вполне вероятно, могла грозить опасность вопреки всем приложенным усилиям старших. Надейся на лучшее — готовься к худшему.       Рене успевает подумать, что хуже, чем слечь здесь всем четвертым, уже ничего не случится. Даже если и случится — будучи покойницей она вряд ли об этом узнает. Ей начинают намекать на приближающуюся развязку и выжимающие из себя всё баллоны, и переламывающиеся с противным металлическим звоном клинки. Сложно предположить, насколько ей в перспективе хватит ресурсов, но проверить ещё раз подростков на смотровой было бы неплохо, только вот едва она цепляется тросом возле Нанабы и Гергера и подтягивается к ним со звонким «Проверю, как там наверху», Гергер вмешивается, перебивает:       — Постой, лучше смени меня здесь. Я поднимусь и сам оценю обстановку.       — Принято, меняемся. — обычно, они так и работают: не ставят под сомнения действия друг друга, просто доверяются. Годы совместной службы научили этой безоговорочной вере.       И Рене верит. Верит и в правильность замещения позиций.       Верит в них до тех пор, пока об башню, к которой крепились Гергер и Хеннинг, не разбивается огромный камень.       — Гергер! Хеннинг!       Рене кажется, что она кричит так громко, что почти надрывается, но, в сущности, она хрипнет с первого же слога: поперёк горла встаёт ком, который не даёт дозваться до товарищей. Показалось, что в ту же секунду всё внутри неё сделало кульбит и на свои места уже не вернулось.       Рене вынуждена мириться со страшной догадкой: увиденное — было концом.       Но она продолжает верить. Продолжает верить и тогда, когда, отбиваясь, находит изувеченное тело Гергера среди обломков; продолжает верить и тогда, когда оттаскивает его на вторую уцелевшую смотровую; туда же, куда Нанаба укладывает абсолютно неподъёмного, как ей всегда казалось, Хеннинга.       Рене продолжает верить до тех пор, пока не опускается рядом с Гергером, не задерживает дыхание и не прикладывает ухо к его груди.       И в этот момент всё живое, что оставалось в ней самой, стало стремительно угасать.       «Не бьётся.»       — Рене, у них разбиты головы и, вероятно, перебиты спины. — доносится приглушённый голос Нанабы. — Они погибли мгновенно.       Рене поднимает на Нанабу взгляд наивный и неверящий, подёрнутый пеленой глубокого отчаяния и бессилия. Она смотрит поочередно на каждую и на каждого — Нанабу, Хеннинга, Гергера, — задерживается на последнем и чувствует, как в плечи отдаёт разряд: её начинает мелко трясти беззвучно, сокрушающе, но абсолютно бесслёзно.       — Чтоб я по тебе ещё и плакала? Да не дождёшься. — лучшая защита — это всё ещё нападение, оттого Рене и заходится в полубессознательном, лихорадочном бормотании, сжимая в своих пронятым содроганием ладонях остывающую руку Гергера.       — Рене.       Рене не слышит. Рене смотрит на неузнаваемо обезображенное лицо Гергера и думает о том, что не может найти на себе его взгляда. И никогда больше не найдёт.       — Рене!       Рене не отзывается. Рене греет холодеющую ладонь разведчика и думает о том, что он не реагирует на её касания. И никогда больше не среагирует.       И губы его не тронет знакомая усмешка, и сам он смехом не разразится. Не будет и ворчания по поводу бессовестно свиснутой у него из под носа фляги.       Вместе с ним оказывается потерянным слишком многое. Возможно — почти всё.       — Рене, соберись! — и Рене получает звонкую, отрезвляющую пощёчину, вскидывается практически в слезах, но вовремя всё проглатывает, представая перед вернувшей её в сознание Нанабой только лишь с искажённым болью лицом. Нанаба, тем не менее, не утихает: — Скорбеть будем, если выживем, понятно? Поборемся. Прошу. — она перехватывает подругу за плечи и старается уловить её хаотично перескакивающий с места на места взгляд. — Мы должны попытаться. Ради них.       Рене сжимает руку Гергера крепче, смотрит Нанабе в глаза и всё же согласно кивает.       От леса слышатся сразу несколько выстрелов сигнальных ракет: к ним на помощь спешили разведчики.

Акт III.

      И почему последняя капля крови оказалась его, а не её?       — На твоём месте должна была быть я. — бормочет Рене, всматриваясь в выбитое на могильной плите «Гергер». — Какого чёрта я только поверила тебе, расскажешь?       — Потому что он никогда не давал тебе повода сомневаться в его решениях. — опирающийся на костыль Майк возник за спиной разведчицы слишком тихо: и для своих размеров, и для крайне шаткого положения — столкновение с титанами для Захариуса обошлось дорого. Он успевает мотнуть головой и тем самым пресечь со стороны переполошившейся Рене процедуру стандартного приветствия. — Не стоит, мы не при исполнении. Лучше ответь мне вот на какой вопрос: доверила бы ему ещё раз свою жизнь?       Рене выдерживает продолжительную паузу, такой же — взгляд, обращённый к ожидающему ответа Майку; пустой взгляд застывших карих глаз.       — Доверила бы. И не только жизнь. — она поджимает пересохшие, потрескавшиеся губы и поворачивается обратно к могильной плите. — Я никогда не сомневалась в нём, только в себе. Осознала самое важное уже тогда, когда было поздно. Я опоздала, майор. — она сгребает ткань длинного подола юбки и сжимает её пальцами до боли в собственных ладонях. — Он старался подступиться ко мне, а я отталкивала, потому что боялась. Перед ним продолжала в дурочку дружелюбную играть, а в глубине души — разделяла все его чувства. Я даже попрощаться с ним не успела, не то, что в конце концов признаться.       — Думаешь, он не знал всего этого? Знал, конечно, оттого и вёл себя аккуратно до последнего. Дорожил тобой. — Майк позволяет себе печальную, едва различимую усмешку. — Он бы не простил себе, если бы чрезмерно надавил на тебя.       — А как мне теперь простить себя? — она поворачивает голову и смотрит на своего майора через плечо, искажаясь в выражении, полного скорби.       — Для начала — дать себе поплакать.       — Что? — Рене растерянно моргает и сводит брови к переносице, словно правда не осознавая в полной мере смысл услышанного.       — Ты после его смерти хоть раз плакала? — вопрос риторический, Майк знал на него ответ, потому, не дожидаясь реакции от обескураженной вопросом подчинённой, неловко разворачивается на костылях, намереваясь уйти: — Не держи боль в себе, Рене. Поплачь. Поверь мне — станет легче.       Рене не отвечает. Но Рене чувствует, как колени начинают подкашиваться, а в груди болезненно нарастать что-то, с чем она раньше никогда не сталкивалась. Слова майора задевают за живое, заставляют внутри надломиться всё то, что держало её собранной последние дни: начиная от битвы при Утгарде и заканчивая похоронами.       Обессиленная борьбой с самой собой, обессиленная многолетним противоречием, обессиленная потерей, как оказалось, самого близкого для неё человека, она опускается перед могилой в постепенно накатывающем, неконтролируемом треморе.       И когда в груди через край проливается накопившаяся боль, тишина кладбища нарушается громким женским рыданием.