***
Я проснулся с тяжелым сердцем. На часах — половина пятого утра. Не припомню, снились ли кошмары — сон был трудным и почти не поддающимся на распознавание ни лиц, ни событий. Скорее всего, там было что-то связанное со встречей, случившейся накануне… А может, и что-то другое. В горле пересохло до ужаса. Я скинул ноги с теплой постели и поежился, ощутив прохладу пола. Стараясь не издавать ни звука, прокрался к выходу из комнаты и осторожно нажал на ручку. Тихонько спустился по лестнице вниз, на кухню. И, заходя спиной, чтобы прикрыть за собой дверь, включил свет. Развернулся. И вздрогнул от ужаса. — Отец? — Мне пришлось прищуриться, чтобы привыкнуть к освещению. И стоило зрению немного проясниться, как глаза мои округлились от удивления. Папа, который не прикасался к алкоголю ни на светских раутах, ни на праздниках, сидел в окружении почти опустошенной бутылки виски и пепельницы, принесенной Дарьей Николаевной еще во время ужина. Он поднял на меня глаза: белки покраснели, а карие радужки казались почти черными. Он плакал. Не сейчас, но до того — точно. Я застыл в дверях. Я просто смотрел — не знал, что сказать. Так мы и провели какое-то время, просто пялясь друг на друга. Вдруг он отодвинул стул рядом и жестом пригласил сесть. — Стакан возьми, — он кивнул в сторону столешницы. Я неуверенно покосился на него, но перечить не стал. Сел рядом с пригретым стаканом в руках, который вскоре наполнился алкоголем. Мы сидели в тишине. Отец пил, я смотрел в свой напиток, не решаясь прикоснуться. Не потому что это первый опыт — мне девятнадцать, стакан виски давно перестал быть угрозой. Просто сидеть рядом с папой, делить с ним алкоголь казалось чем-то… не нашим. Это больше про выстраивание или укрепление связи, который у нас никогда не было. Поэтому я просто уставился в бежевую стену и краем глаза наблюдал, как мой отец, вечно носивший ледяную маску, ломался. Слов не находил. Только и мог, что челюсти сжимать от бессилия. Отец склонил голову, уперевшись наморщенным лбом в широкую ладонь. Он просидел так с несколько секунд, после чего проскользнул рукой по лицу и почесал бороду, высоко поднимая брови. Я вздохнул. Привлек его внимание, видимо, потому что в следующую же секунду почувствовал его тяжелый взгляд, буривший щеку. Молчание становилось до того неловким, что я через силу поднял стакан, делая мелкий глоток, и поджал губы. Мне хотелось уйти. Будто все тело протестовало против такого близкого нахождения рядом с отцом: казалось, меня бросило в жар, и внутренности крутило. Я избегал его взгляда. Не хотел смотреть ему в глаза, сам не знаю почему. И я уже почти решился встать из-за стола, почувствовал напряжение в ногах, чтобы подняться, как вдруг отец заговорил. — Кто придумал тебя Алексом называть? — спросил он глухо, и голос его звучал как при больном горле. Я в дискомфорте покосился на отца и пожал плечами. — Я сам. — А что, Саша уже не имя? — Отец уткнулся в стакан, проворачивая его грани в руках. Я нахмурился. — Имя. — Ну так и называйся Сашей, а не Алексом. — Алекс мне больше нравится, — ответил я спустя мгновение тишины. Отец как-то криво усмехнулся, прежде чем снова сделать глоток. Я повторил за ним — алкоголь приятно скатывался по корню языку вниз. — Я в молодости звал себя Дэнни. Не Денис, а Дэнни. Думал, это так круто звучит. Престижно. — Он покачал головой, не отрывая взгляда от янтаря в стекле. — Знаешь, кто объяснил мне, что называться чужим именем — клиника? «Мама», — хотело было сорваться с языка. Папа меня опередил. — Даша. То, как болезненно отец вымолвил имя, заставило меня повернуть голову и наконец прямо посмотреть на него. Теперь была его очередь прятать взгляд — я видел, как дрожали его черные ресницы, как на щеке, покрытой сбрызнутой сединой бородой, проступает ямочка; я видел, как брови его то сводятся в напряжении, то, наоборот, расслабляются. Я смотрел на своего старика и впервые замечал, сколько же морщин прибавилось на его лице за последнее время. В основном, на лбу и меж бровями. От глаз ветливые дорожки не тянулись — для этого нужно быть счастливым. — Даша?.. — Николаевна. Дарья Николаевна, мама твоей Кати, — отец поднес стакан к губам. — Вы дружили? Он усмехнулся. И я вдруг почувствовал себя дураком. Одна из ошибок молодости — это абсолютная самоуверенность в вопросе чувств: кажется, что ты, умудренный опытом юнец, никогда мимо глаз их не пропустишь. Теперь же я понимал, что мои веки были почти что залиты клеем. Не были они друзьями; не прослеживалось в их общении ничего дружеского. И как я не заметил? Папа был сам не свой: он был молчаливее обычного, тих до неузнаваемости — он вел себя как смущенный своей болью подросток. Да и Дарья Николаевна была несдержана. Обычно отстраненная, она вдруг заискрилась ярче огонька на конце бенгальской палочки, и искры эти, долетая, ранили мою маму. Поэтому она и была так молчалива. — Не надо тебе с Катей встречаться. — Что? — Я опешил. Даже показалось, что послышалось. Я уставился на отца в ожидании объяснений, но папа молчал — долго, тяжело, почти невыносимо. Вскоре он вздохнул и взъерошил темные с серебристыми нитками волосы. — Почему не надо? — Она по характеру копия Даши. А ты — меня. Это плачевно кончится, сынок. Кончится, как у нас с Дашей. Первая мысль — поддаться раздражению, что резко ущипнуло меня за обратную сторону груди. Хотелось крикнуть, что ни черта отец не знает, кто я, не знает практически ничего о моей жизни, ведь давным-давно осознанно решил не становиться ее частью. Я хотел быть импульсивным, хотел проявить характер… …но вместо этого лишь продолжил пялиться на отца. Резко осознал, что губы у меня приоткрыты в удивлении, и вместе с этим наблюдением ощутил, что действительно пребываю в состоянии… легкого шока? Чувство это было сложно описать — оно разливалось жидким азотом, прохладой в грудной клетке, замедляя удары сердца. Мне казалось, что я вдруг приблизился к чему-то сокровенному — чему-то, чего я так давно жаждал, сам того не зная. Разгадка отца. Разгадка причины нелюбви ко мне. Разгадка… Я не имел ни малейшего представления, что же откроет этот ящик Пандоры, но предполагал, что, заполучив дары, смогу наконец отпустить и свои обиды, ведь им наконец найдется логическое объяснение. Отец знал, что я жду продолжения. И готовился рассказать, я видел. Он вновь провел пальцами по скуластому, покрытому отпечатками времени лицу и откинулся на спинку кресла. Его взгляд забродил по кухне, и я молча наблюдал, как на темной радужке мелькает разочарование. В чем именно — сказать было сложно: для того, чтобы найти исток разочарования, нужно сначала найти исток ожиданий. Папа никогда таким не делился. Он положил пальцы в углубление пепельницы и прокрутил ее по столу пару раз. — Даша… мы встретились на моем двадцатом дне рождения, — начал отец, ласково проходясь подушечками по краям пепельницы. — Компания моих на тот момент друзей решила, что это будет уморительно — подарить мне ночь с проституткой. Мы были молодыми выходцами из состоятельных семей, для нас такое развлечение было нормой. Так я и встретил Дашу. Я немо открыл рот и проморгался. Женщина, которая была будто соткана из лоскутков изящества и благородства?.. Нет, тут явно где-то должна быть ошибка — я точно неправильно понял! — Дарья Николаевна… — Была проституткой, да, — отец кивнул, отпивая из стакана. — Ну, сейчас для этого есть более модное и не такое обидное слово — «эскортница». Но суть та же. Она спала с людьми за деньги, и мне посчастливилось пополнить список. Не сразу, конечно, — он хмыкнул, опуская взгляд. — Помню… я ее увидел и даже как-то растерялся. Низенькая такая, волосы черные, тогда еще завивались на концах. Глаза огромные, как у испуганного котенка — хотя как храбрилась! — Отец по-старчески рассмеялся, и вокруг глаз наконец проявились ветливые дорожки. — Не верю я в весь этот бред с любовью с первого взгляда, но по-другому объяснить не могу. Я вроде встретил ее впервые, а ощущалось так, будто это наша тысячная встреча. Все, что я знал о молодом отце, собиралось из обрывков воспоминаний мамы. Он был избалованным золотым парнишкой — мой дед сколотил неплохой бизнес, который папа и унаследовал в позднем двадцатилетии. Мама говорила, что он всегда был таким: холодным, отстраненным — она призывала не ждать от него тепла. Говорила, что вены его сини, поскольку кровь заледенела. Даже в молодости, когда всякая эмоция как укол острия, он был так сдержан, что походил на отлично настроенную машину. И слышать сейчас, с какой нежностью он описывал чужую женщину… Меня мутило от этого. Я был заворожен рассказом. И вместе с тем чувствовал отвращение: не должен ребенок слышать, как его родитель лелеет любовь к прошлому, полностью игнорируя настоящее. Мое молчание топилось в алкоголе. Я позволял ему говорить, прекрасно понимая, что больше такой возможности, наверное, и не подвернется. Может, оно и к лучшему. — Даша попала в очень плохую ситуацию… Ее отец был игроком. Влез в долги, банк продал его контакты коллекторам за неуплату кредитов. Она с окраины приехала, образование не успела получить — пришлось бросить университет, чтобы расплатиться за отцовские похождения. — Папа покачал головой, вздыхая. — Пошла в проституцию, потому что долг рос, а денег выплатить не хватало, сколько ни пыталась. Когда мы встретились, она была в двух шагах от того, чтобы стать бездомной. Я ей помог. — Он улыбнулся, сделав паузу, и улыбка была такой же, как и у Дарьи за столом — тоскливая, какая-то невероятно грустная. — Помог деньгами в обмен на свидание. Моя первая ошибка. Нужно было… нужно было ей просто так помочь, чтобы она могла уйти из проституции. А так, получается, купил ее время и ее решение. Я просто боялся, что больше не увижу Дашу. Возникшая тишина разбивалась мерным кружением пепельницы по столу. Папа потянулся ко внутреннему карману пиджака и достал новенький портсигар. Выудил сигарету и поджег. Сизый дым тут же прополз змеей в мои легкие — хотелось наморщиться. — Мы начали встречаться. Друзья надо мной так ржали: мол, богатенький придурок встречается с проституткой — чем не идеальная пара? Я тоже смеялся тогда. Мне это казалось уморительным, то, как сложились обстоятельства. Что я нашел любовь всей своей жизни в женщине, которая работала проституткой. — Он сделала паузу, выдыхая дым. Пепел стряхнул на стол. — Я не защищал Дашу, хотя прекрасно знал, что именно это ей и нужно. Вместо этого я защищал себя. Смехом. Тем, что раскручивал эти шутки… Помню, ей было так дискомфортно в компании моих друзей — она находила миллион отговорок, чтобы не присоединяться ко мне на вечеринках. Я тогда думал обо всем, кроме правды — что ей больно и обидно. Но это ведь был ее выбор, верно? — Отец поднял брови, глядя мне прямиком в глаза. Я не ответил, и тогда он вновь сделал затяжку. — Это был ее выбор — пойти в проституцию. Я нихрена не понимал, на что отчаяние может подтолкнуть людей. Куда мне, растущему с золотой ложкой во рту? И, сам того не заметив, начал испытывать к Даше отвращение. Я ее любил — любил так, как никого больше не смог полюбить. Но вместе с тем презирал. Эти идиотские шутки во мне что-то переменили, они вбили мне в голову, что с Дашей все ясно — она просто нашла богатого дебила, который повелся на ее красоту и харизму. На деле же она проститутка. Только это ее и определяет. — Разве человек, который любит, будет уделять этому такое внимание? Отец задумался. И я тоже. Признайся мне сейчас Катя в том, что случилось с ее мамой, как бы я отнесся? Стал бы я стараться ради нее так же сильно, как делаю это сейчас? И одна только мысль о том, что я действительно раздумываю над ответом, взвешивая решения, привела меня в ужас. Я сделал щедрый глоток и уставился на стену. Может, отец не так уж и неправ? Может, я действительно похож на него? — Любовь разной бывает, сын, — наконец произнес он. — Она никогда не идеальна. Но может быть честной и искренней при условии, что ты знаешь, каково это — любить. А это же начинается с нас самих… — Отец опустил голову, докуривая сигарету до фильтра. — Мы учимся любви на себе. Себя я ненавидел тогда, но прятал под самоуверенностью. Вот и начал думать, что, наверное, заслуживаю чего-то большего, чем проститутка. Я ведь из такой семьи! С тяжелым кошельком, я так много мест видел! А встречаюсь с девчонкой с окраины из неблагополучной семьи, с грузом долгов, да еще и… Он с горечью махнул рукой. — Мы поссорились на дне рождении Юры. Он был единственным, кто не смеялся над шутками про Дашу. Пытался выделиться или просто не находил их смешными — я не знаю. Тогда кто-то из моих друзей снова затронул тему проституции, начались издевки… Даша не выдержала. Я смеялся, а она вдруг посмотрела на меня и спросила, когда я остановлю этот цирк. А у меня настроение такое дурное было, я перед этим с отцом поссорился — тоже из-за Даши. И… Отец замолчал. Он уставился на стол и стал неподвижен. Плечи его ссутулились, и сам он стал будто меньше в несколько раз. Я хотел протянуть руку и похлопать его по плечу — так же делают сыновья, когда их отцам больно, верно? Вместо этого, однако, я остался сжиматься на стуле, вторя его движениям. Будто недостаточно мне своего дискомфорта — хотелось еще и его ощутить, влезть в чужую кожу, чтобы понять, что он чувствует. — Я тогда прилюдно назвал ее пепельницей. Его голос надломился, и в темных глазах дрогнуло стекло. — Сказал, что она ничем не отлична от пепельницы: в нее тоже стряхивался кто ни попадя. Даша расплакалась. Юра меня выгнал с дня рождения. И я пошел домой, думая, что это просто ссора. — Он шмыгнул носом, улыбаясь. — Это был последний раз, когда я видел их обоих. Она просто пропала. Удалила все аккаунты, сменила номер… Даша испарилась — будто ее никогда и не существовало, и я ее придумал. Юра написал сообщение, что его лучший друг никогда бы так не поступил, и эта шутка в очередной раз показала, что я уже давно не тот человек, которого он когда-то знал. Я был так зол. Возненавидел их обоих. Я не находился с ответом. Я просто смотрел на папу и думал, что он не имеет никакого права выставлять себя жертвой событий. Не после того, как разрушил все своими руками. А еще думал, что, может, он не жалуется — он сожалеет. Где проходит граница меж словами, что так схожи, но так неодинаковы одновременно? Раскаяние ли это? Я всматривался в его глаза и не мог понять, что же кроется за его рассказом. Человек, уничтоживший счастье по глупости, сочувствия не заслуживает — глупость не оправдание. Может, своим рассказом он просто хотел преподать мне урок? Но ведь, возомнив себя учителем, ты им не станешь. Я неожиданно поймал себя на мысли, что, услышь ту же историю от незнакомца, испытал бы сострадания больше, чем испытывал сейчас к отцу. И мне стало страшно. Потому что так не должно быть. — Я начал встречаться с твоей мамой, а сам думал о Даше. Сначала все самое плохое: что она взяла деньги и сбежала. Наигралась в спутницу жизни, закрыла отцовские долги — все, на большее я не гожусь. А через четыре года я получил перевод с чужого имени: там была та же сумма, что я однажды дал Даше, чтобы она ушла из этого дела. И во мне что-то замкнуло. Я начал ее искать по всему интернету, по всем социальным сетям, но все заканчивалось одинаково — ничем. Она все еще была пропавшей. Несуществующей для меня. Твоя мама тогда была беременна тобой, и я вдруг понял, что я не смогу. — Отец утер глаза, вновь закуривая. — Я не смогу любить кого-то. Не из-за Даши. А из-за того, что себя как ненавидел в молодости, так и сейчас ненавижу. Я попробовал полюбить единожды и в итоге ранил этого человека так сильно, что она спустя двадцать лет помнит, как я ее пепельницей назвал. Я представил, что, должно быть, ощутил отец, увидев Дарью вновь. Прошло больше двадцати лет — двадцать лет поисков и, теперь я понимал, сожаления. И вот, спустя столько времени, ты видишь ее вновь, и видишь в качестве гипотетической родственницы. В объятиях человека, который нашел силы противостоять дурным шуткам, когда ты гнулся под общественным мнением. Счастливую. Красивую. Полную жизни и успеха. Сердце у меня сжалось. В глазах защипало, но я лишь плотнее сжал губы. Наверное, это один из худших сценариев, который может развернуться. Это почти что прямая насмешка от судьбы, плевок в лицо. Или… или протянутая рука помощи, чтобы исправить все грехи. — Зачем ты забрал с собой пепельницу?.. — Это мой крест, Саша. Я потерял единственную женщину, которую любил, из-за того, что себя ненавидел. Мне сорок семь лет… — Он вдруг поднял на меня уязвленный взгляд. — Я хочу понять, как это — полюбить себя настолько, чтобы полюбить и тех, кто меня окружает. И может, после этого я смогу избавиться от пепельницы. Пока… пусть будет мне напоминанием. Напоминанием об ошибке.***
С того разговора прошло больше тридцати лет. Отца уже давно нет в живых — скончался из-за сердечного приступа. Я всегда думал, что болезнь, забравшая его, оказалась донельзя символичной. Хотелось бы, конечно, сказать «ироничной», но смерть и юмор хороши лишь тогда, когда утрата еще свежа. Моя же рана давно заросла рубцами. Я нечастый гость здесь. Приезжаю с семьей раз в пару месяцев. Дети обычно расспрашивают дедушку Юру о том, каким мой папа был в молодости, а я молча убираю территорию. Мы никогда не строили связь словами. Мы ткали ее тишиной. Покуда это единственное, что сохранилось, наша связь, верно, оказалась крепче любой иной. Сегодня его день рождения — папе бы исполнилось семьдесят. Юбилей. Я пришел на рассвете, когда солнце нежно мажет по небу персиковым, а облака, точно просыпаясь, начинают собираться воедино, становясь более пушистыми. Вокруг пахло разгаром лета, пахло лесной свежестью — кладбище находилось на границе с глубокой рощей. Пели птицы. Это был хороший день. Я присел на лавочку рядом и коснулся камня. Опустил голову и, улыбнувшись, вдруг похлопал по огранке дважды — я похлопал по его памятнику, как по отцовскому плечу. Неожиданно стало так смешно: всегда мечтал это сделать при его жизни. И я рассмеялся. Сидел в окружении мертвых душ и смеялся, потому что вдруг осознал, что давным-давно перестал называть папу отцом, что, хоть вслух не произношу ни слова, всегда делюсь с ним новостями в мыслях — что я пришел сюда раньше всех, чтобы сделать то, что должен был сделать долгое время назад, еще при том разговоре. Как легко злиться на своего родителя — и как же это глупо. Ты осознаешь бессмысленность занятия, когда его вдруг не становится. Ведь теперь некого винить в неудачах. Теперь ты сам виноват во всем, что происходит. Я провел молодость, зарываясь в обиде и злости на человека, который делал то же самое, только по отношению к себе. Вместо того, чтобы оттопить папу, я лишь укреплял лед. И сегодня я пришел извиниться. Поэтому, встав со скамьи и легко улыбнувшись его фотографии, я подхватил пепельницу, что стояла рядом с его ухмыляющимся лицом. Покрутил в ладонях, рассматривая со всех сторон. А после — разбил вдребезги.