Отцы и дети

Было холодно. Промозглый ветер задувал под плащ, заставляя ёжиться и дрожать. Казалось, вот-вот пойдет дождь. Листва только начала желтеть, а осень уже вступила в свои права. Хидан стоял чуть поодаль, когда гроб опускали в землю. Он не мог на это смотреть и совсем не представлял, как остальные держались. Кисаме стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, кусая губы и поминутно смотря на часы, будто куда-то опаздывал. Он сильно нервничал, не зная, куда себя девать, куда смотреть и что делать, чтобы ни о чём не думать. Наверное, сегодня он напьётся до беспамятства. Или обдолбается. Об этом Хидан узнает позже. Мужчина стоял у самого края могилы, опираясь на трость. Лицо его было совсем непроницаемым, как каменная маска. Он смотрел на гроб, плотно сжимая губы. Седины в его волосах заметно прибавилось. Какузу погиб слишком рано, хоть и ожидаемо. Если бы он не пошёл по стопам отца, то прожил бы на порядок дольше. И счастливее. И умер бы спокойной старческой смертью, а не словил бы пулю промеж глаз. — Сейчас будут закапывать. — Кисаме смотрит на часы, в который раз проверяя время. Хидан не заметил, как все разошлись. Он слишком устал за последние дни. Ему никогда не приходило в голову, что оплакивать кого-то будет настолько выматывающим. У могилы стоял лишь один мужчина. Он отложил трость и взял в руки лопату. — Почему он делает это сам? — Хидан убрал руки глубже в карманы. — Не знаю. Какузу как-то рассказывал, что он делает это, дабы почтить память погибшего. Они отдают жизнь за его дело. Это единственное, чем он может отплатить им за такую жертву. Он делает это всегда. По крайней мере то время, пока я на него работаю, точно. — Закапывать собственного сына… Это не слишком? — Наверное, но никто не решится спорить. Не знаю, как он это воспринимает. Мне бы духу не хватило. — Кисаме криво и вымученно улыбается. Крышка гроба наконец скрывается под холодной сырой землёй. Мужчина устало опирается на лопату. Он почти не чувствовал холода. Только боль в ноге и пояснице и сжирающая пустота внутри. Он никогда не думал, что будет закапывать своего единственного сына. Мужчина поднимает трость и идёт к ожидающим его Кисаме и Хидану. С похорон ехали в полной тишине. Мужчина сидел на заднем сидении, смотря куда-то в окно, сквозь здания. Хидан рассматривал свои пальцы, пытаясь не спать и не плакать. В его квартире он был впервые: всё строго, холодно и бездушно. Каков хозяин, таково и жилище, так? — Звоните, если я вдруг понадоблюсь. — Кисаме оставляет их наедине и выходит за дверь. Мужчина снимает обувь и проходит вглубь квартиры. Трость стучала по паркету. — Не стой в дверях. — Он оборачивается, смотря, как Хидан перебирает пальцами. Тот молча повинуется, проходя за хозяином. Почти час они сидели в тишине. Мужчина смотрел в окно, будто куда-то на другой конец вселенной. Лицо его было всё той же маской, только глаза теперь красные и опухшие, а морщина между бровями заметнее. — Вы плохо выглядите. — Хидан сидит в кресле напротив, наблюдая за ним. — Ты выглядишь не лучше, Хидан. — Мужчина поворачивается к нему. Какузу был вылитой копией отца: такие же скулы, мощная челюсть, узкие губы, длинные гладкие волосы. Даже шрамы на щеках одинаковые. Разве что у Какузу они были шире и безобразнее. — Я устал. Не думал, что оплакивать кого-то так сложно. — он выдавливает из себя подобие улыбки. — Как вы себя чувствуете? — Сам как думаешь? Я только что похоронил сына, как я могу себя чувствовать? — Может дать вам успокоительное? — Давай уже. Всё равно рано или поздно напичкаешь меня таблетками. — Вы уже в возрасте. — Хидан поднимается с кресла. — К тому же у вас слабое сердце. А такой стресс… Хидан вернулся с кухни со стаканом воды и несколькими таблетками. — Хидан. — Мужчина закидывает таблетки в рот и запивает водой. — Давно вы с Какузу знакомы? — Нет. — Хидан садится обратно в кресло. Мышцы едва двигались, усталость давила. Хотелось раствориться в воздухе и перестать думать. — В общей сложности пару недель. На Рождество и пару часов перед тем как… Почему вы спрашиваете? — Потому что я не знаю? — Он вам не рассказывал? — Нет. Мы… — Мужчина смотрит в пол. — Редко говорили. Я был паршивым отцом. Не знаю, могу ли я вообще назвать себя его отцом. С пяти лет за Какузу ходила няня. Я знаю, что это его расстраивало, но мы никогда об этом не говорили. Точнее, я не слушал. Не удивлюсь, если он меня ненавидел. Его лицо перестало быть непроницаемым. Теперь он выглядел ужасно уставшим, потерявшим всякую веру и желание жить. Даже самым хреновым родителям тяжело терять детей. — Последний раз я отмечал с ним Рождество когда ему было… кажется, восемь? Может чуть больше. Через час после полуночи мне пришлось уехать. Няня потом сказала, что Какузу обиделся, заперся в комнате и не выходил оттуда до следующего дня. «Какузу расправлялся с салатом, безостановочно болтая, рассказывая о каждом своём сегодняшнем шаге. Как он ходил с друзьями на каток, как помогал Маргарет готовить утку, как порезался, когда резал овощи для салата. Няня осторожно резала мясо на тарелке, слегка улыбаясь. Он почти не вникал в болтовню сына, иногда интуитивно кивая. Телефон зазвонил, прерывая Какузу на рассказе о том, как он вешал на ёлку звезду. — Да? «Сэр, у нас проблемы в порту». Мужчина вздыхает, устало потирая глаза. — Ждите. Сейчас буду. Какузу тут же умолкает, а Маргарет смотрит с укором. Мужчина выходит из-за стола и направляется в коридор. Куртка, ключи, телефон, и он сразу выходит за дверь, не удостаивая никого объяснениями. — Куда папа ушёл? — Какузу дёргает Маргарет за подол платья. Женщина тяжело вздыхает, ероша его волосы. — Его срочно вызвали на работу, Какузу. — Пытается сгладить новость мягкой улыбкой. — Думаю, он скоро вернётся. Какузу на это ничего не ответил, вставая из-за стола. Сегодня же Рождество, почему отец ушёл? Разве так должно быть? Почему он ничего не сказал, а просто встал и ушёл? Какузу сидел за своим столом, смотря на открытку, которую он так старался рисовать. Он хотел подарить её отцу вместе со свитером, который купила Маргарет. Хотел хотя бы раз отдать подарок папе в руки и посмотреть на его реакцию. Открытка отправилась на пол вместе с ещё какими-то бумажными обрезками». Наверное, поэтому Какузу не любил Рождество. И ему действительно не с кем было его праздновать. «Маргарет бросила на него укоризненный взгляд. Вернулся он только вечером следующего дня, чтобы принять душ и немного поспать. — Это было слишком даже для вас. — Что именно? — мужчина заваривал себе чай. Усталость давила, его клонило в сон. — Почему вы уехали вчера? Дела не могли подождать? Их не мог решить кто-нибудь другой, у кого нет детей, которые хотят хоть иногда проводить дни с родителями? — Ты прекрасно знаешь, что такие дела никто не откладывает. — Какузу был очень расстроен. Он и так почти не видит вас дома, а вы ещё и в Рождество уехали. Он, между прочим, готовил вам подарок. — Подарит завтра, когда я просплюсь. — Очень сомневаюсь. Открытку я уже нашла в мусорке. — Маргарет протягивает ему листок плотной бумаги, украшенный маленькими еловыми веточками и яркими бусинами. На листке нарисована семья с едва различимыми чертами. У Какузу никогда не было таланта рисовать». — Наверное, мне тогда следовало извиниться. — Мужчина снова поворачивается к окну. — Не знаю, что он обо мне потом думал. — Что вы ужасный отец и совсем его не любите. Что он никому не нужен. — Хидан жмёт плечами, вспоминая Какузу. Он совсем не выглядел как когда-то брошенный ребёнок, забытый собственным отцом. — Вы правда потом совсем не проводили с ним время? — Почти нет. С ним всегда была няня. Я лишь изредка видел его за ужином, но мы никогда не говорили. Какое-то время они молчали. — Если подумать, то я почти ничего о нём не знал. Ни как он учился, ни с кем общался. Я даже не знаю, была ли у него когда-нибудь девушка, собирался ли он жениться. Я не был ни на одном его выпускном. Няня иногда докладывала мне, что учился он сверх меры, всегда на «отлично». Я думал, мне этого достаточно. «Дверь в кабинет открылась. Мужчина оторвался от бумаг и поднял глаза. Какузу стоял в дверном проёме, переминаясь с ноги на ногу. — В чём дело? Я, кажется, просил не беспокоить меня, когда я работаю. — Прости, пап. — Какузу неловко улыбается. — Я просто решил тебе сказать… У меня на следующей неделе выпускной. Ты… ты придёшь? — У меня нет на это времени. — Он вернулся мыслями к бумагам, забывая о сыне в дверях. — А… Хорошо, прости. Какузу выходит, тихо закрывая за собой дверь. Внутри что-то неприятно крутилось, кололось, не давая дышать. Ощущение, будто тело становилось тяжёлым, его тянуло вниз. Как же так? Он не придёт даже на выпускной? Какузу из кожи вон лез, чтобы окончить школу с отличием, чтобы сказать: «Смотри, пап! Я тоже могу! Я тоже чего-то стою! Гордись мной!». От мысли о том, что на церемонии будут все, кроме его отца, было больно. Почему он так холоден? Он ему не нужен? Что ещё сделать, чтобы папа его заметил?» — Представляю, как он чувствовал себя, когда вы не пришли на выпускной. — Паршиво, наверное. Я не знаю. Он не рассказывал. — Какой смысл рассказывать об этом человеку, который не обращает на тебя внимания? Знаете, я повидал много паршивых людей. Не могу сказать, что вы самый худший отец, но… почему вы так относились к нему? Разве он был в чем-то виноват? — Я не знаю, Хидан. Правда, не знаю. Мне всегда казалось, что это не так важно. Я думал, что Какузу было достаточно няни и занятой и грубый отец ему не нужен. Я даже надеялся, что он откажется от меня, заведёт семью и уедет куда-нибудь на край света. Но всё оказалось совсем иначе. После школы он поступил в университет, учился. Вроде хорошо закончил, получил диплом. Я даже начал радоваться, что мой сын не вырос избалованным куском дерьма. А потом он заявился на порог моего офиса, прямо как ты, и сказал, что будет работать со мной. — И вы так просто его приняли? — Нет. — Мужчина мотает головой, хмурясь. — Я не хотел, чтобы мой сын становился убийцей, подвергал постоянной опасности себя и других. Какузу и так сам по себе был рычагом давления на меня, но когда он вступил в организацию, ситуация стала ещё хуже. В основном для него. Любое неосторожное движение — и ты труп. Или пленник. Хотя исход всё равно одинаковый. — Какузу был очень везучим. — Хидан слегка улыбается, вспоминая ту зиму. — Совсем нет. Его четыре раза доставали с того света. Он возвращался с заданий почти всегда едва живой. Хотя да, ты прав, в какой-то мере он действительно везучий. Только вот его глупая влюбленность его сгубила. — Глупая? Разве в любви есть что-то плохое. — Есть. Если ты крутишься в наших кругах и поднимаешься выше обычных дилеров, то любая связь становится опасной. Даже связи внутри организаций. Занимаясь такими делами ты должен понимать, что ни о семье, ни об отношениях речи идти не может. Какузу это прекрасно знал. — Как же тогда получилось, что вы завели ребёнка? — Случайно. Связался с одной особой по молодости. Дочка нефтяника. Мне нужны были связи, а ей дурь и чей-нибудь член. А потом она заявила, что залетела от меня. — Почему просто не ушли? — Не знаю. Почему-то мне показалось, что оставлять её с ребёнком будет подло. Её беременность едва ли волновала: торчала, как сука. Удивительно, что Какузу родился здоровым. После родов я забрал его и уехал, забив на нефтяника и его дочь-потаскуху. — Что же потом изменилось? Вы же любили его? — Любил. Думал, смогу продолжать дело и с ребёнком, но оказалось, что нет. Чем-то пришлось жертвовать. Наверное, мир был бы намного лучше, без моей организации. И Какузу был бы жив. — Вы бы хотели всё изменить? — Наверное. Лучше бы я тогда сбежал. Она бы наверняка сделала аборт и торчала бы дальше. Какузу заслуживал лучшей семьи. По стеклу застучали крупные капли дождя, где-то вдалеке сверкнула молния. — Знаешь, у меня ведь ничего от него не осталось. — Мужчина горько усмехается, смотря в окно. — После того Рождества всё рухнуло. А его вступление в организацию сравняло с землёй руины нашей семьи. Я совсем перестал относиться к нему, как к сыну. Он был просто инструментом, которым я пользовался. Мы не разговаривали дольше трёх минут. Я даже внимания на него по большей части не обращал. Только изредка. И всегда это было замечание или ругань. Будто от того что он мой сын, его промахи становились ещё ужаснее. «Какузу сидел на бетонной плите во дворе. На улице прохладно, солнце скоро зайдет. Над головой возвышалась высотка их офиса. Он достал пачку сигарет и вынул одну, выуживая из внутреннего кармана пиджака зажигалку. Дым проникал в лёгкие, всасывался в кровь и поднимался в мозг, избавляя от ненужных переживаний. В голове становилось приятно пусто. — Какого чёрта? Прежде чем Какузу успел повернуться, его ударили по шее чем-то твердым. Сигарета выпала из пальцев. Он поворачивается в сторону, уже собираясь что-то сказать, но тут же замирает. — Как давно ты куришь эту дрянь? — Отец был явно зол. — Несколько месяцев… — Какузу слегка теряется. В чём дело? — Ещё раз увижу с сигаретами — руки переломаю. — Мужчина протягивает руку. — Давай пачку. Какузу повиновенно вкладывает сигареты в чужую руку. Мужчина разворачивает и уходит. Странная и несвойственная отцу забота вводила в ступор. Какузу давно не маленький мальчик». Хидан не знал, что он чувствовал сейчас. Злость и неприязнь смешивались с сожалением и смутным пониманием. Чтобы сказал Какузу, услышь он это откровение? Был бы он рад? Или ожидание любви превратилось в ненависть? — Сейчас так паршиво всё это вспоминать. Когда смотришь на себя со стороны и видишь бесчувственного монстра. Наверное, таким он меня и считал. Я бы этому не удивился. Да и по большей части это действительно было так. За все те случаи, когда он лежал в госпитале, я не приходил к нему ни разу. — Вы не ходили к нему? — сердце почему-то упало куда-то в пятки. — Нет. Даже не думал об этом. — Какузу умирал, а вы, будучи единственным близким человеком, ни разу не навещали его? — Нет. — Знаете, кто вы? — непонятная ненависть внутри кипела. Бросить едва живого сына, забыть о нём, как о ненужной вещи, а сейчас плакаться о своей нелегкой доле. — Да. Какузу мне говорил, можешь не повторять. «Всё тело болело так, будто его бросили под пресс. Дышать удавалось с трудом даже с аппаратом ИВЛ. Шум в голове смешивался с писком приборов, создавая невыносимую какофонию звуков. Он отключался почти каждый час после того, как сердце снова запустили. В палату то и дело заходила медсестра, наблюдая за приборами, иногда подзывая врача, чтобы что-то проверить. Кисаме сидел у койки или ходил по палате от окна к двери, иногда запинаясь об урну в углу. В этот раз было хуже, чем в два предыдущих. От боли темнело в глазах, и Какузу чувствовал, что осталось ему, скорее всего, не так уж и долго. Интересно, отец снова не прийдёт? Он вообще знает? Или ему настолько всё равно, что даже смерть сына будет не настолько весомой причиной выйти из кабинета? — Опять очнулся. — Кисаме прекращается свои хождение и снова садится рядом. — Врач сказал, что тебя лучше усыпить, пока раны не затянутся, иначе хватит тебя не на долго. Какузу бы обязательно ответил что-нибудь язвительное, если бы мог. Он и сам знал, что не протянет много. Интересно, отец отчитывает Кисаме за то, что вместо работы он сидит с Какузу в больнице? Наверное, ему не плохо прилетает за это. — Держись давай. — Кисаме касается его лба. — Мне новые напарники не нужны. Реабилитация оказалась слишком долгой. На ноги встать он смог через пол месяца, а дышать без хрипов и боли всего пару дней назад. Отец в больнице так и не появился. Уже привычная обида смешалась с ненавистью. Как же так? Что ему нужно сделать, чтобы отец вспомнил о его существовании? Воскреснуть? Дверь с грохотом открывается, и Какузу вваливается внутрь, прерывая разговор отца с одним из исполнителей. Он с изумлением и неподдельным гневом смотрит на сына. Какузу, растрёпанный, замученный, в домашней пижаме, которую Кисаме привёз ему в больницу, стоял посередине кабинета, тяжело дыша, едва сдерживая истерический смех. Он едва выбрался с того света, а отец продолжает работать, сидя в своём кресле. — Что за выходки? — Мужчина, хромая, выходит из-за стола, отсылая исполнителя из кабинета. Дверь закрывается с тихим щелчком. — Потрудись объяснить, что ты здесь делаешь? Что такого важного случилось, чтобы ты мешал мне работать своими выходками? Какузу хрипло смеётся, пытаясь отдышаться. — О, я тоже очень рад тебя видеть, пап. Так приятно, что ты навестил меня, пока я подыхал в госпитале. — Умом тронулся? Не мешай мне работать, Какузу. Какузу издаёт что-то похожее на смех, хватая отца за воротник рубашки, заставляя наклониться к себе. — Я чуть не умер, пап! Ты об этом хотя бы знаешь? Или тебе плевать? Загнусь я, не загнусь — будешь дальше сидеть в этом чёртовом кабинете, да? Хотя кого я спрашиваю! — Какузу отпускает мужчину, отшатываясь назад. — Вот он ты, во всей красе, в своём ебучем кабинете! Скажи, тебе совсем нет до меня дела, да? Вот эта вот сцена с сигаретами, — он подносит к губам воображаемую сигарету. — это было чисто из приличия? Или из желания докопаться до меня, когда другого повода не было, а? Что это за мнимая забота? — Послушай сюда. — Мужчина берёт Какузу за плечо и рывком заставляет подойти. — Хватит истерить и срывать мне работу. Возвращайся в больницу и… — Это ты меня послушай! — Какузу вырывается. — Хоть раз, блять, послушай! Я твой сын! Родной, блять, сын! Которого должен был растить ты, а не Маргарет! Который хотел, чтобы отец хотя бы посмотрел в его сторону! Но нет! У тебя всегда было что-то важнее, чем я! Скажи, ты хотя бы помнишь, сколько мне? Когда я школу закончил? Помнишь это? Ответь мне, пап! Какузу почти кричал, прерываясь на рваные тяжёлое вдохи. Голос дрожал, от гнева, обиды и страха спирало горло. Что теперь скажет отец? Выбросит его, как ненужного пса где-нибудь в лесу? Что он сделает? — Почему, пап? Почему ты это делаешь? Зачем я вообще был тебе нужен, если ты не обращаешь на меня внимания? Это какой-то новый вид садизма? Или я когда-то охрененно перед тобой провинился, что ты меня теперь ненавидишь? Ты хотя бы представляешь, какого это? Какого ребёнку, при живом отце, чувствовать себя нахрен никому не нужным? Я едва тебя видел! И то только поздно вечером или с утра! А я хотел как все нормальные дети ходить с тобой в парк или смотреть какую-нибудь чушь по телевизору! Знаешь, о чём я молился за столом? Чтобы отец обратил на меня внимание! Думаешь, это нормально? Нихрена! Я пошел работать с тобой в надежде, что тогда мы станем ближе. Ты увидишь во мне равного, вспомнишь, что я, вообще-то, твой сын. А стало только хуже! Ты ведь ни разу даже в больницу не явился! Меня три раза с того света достали, а ты даже не интересовался, как я! Губы дрожали, голос срывался, глаза жгло от накатывающих слёз. От обиды кололо сердце, нервы едва ли не лопались от напряжения. Почему же он молчит? Почему отец продолжал молчать, смотря на Какузу, как на последнего идиота? — Скажи уже что-нибудь! Почему ты опять молчишь? Почему ты всегда молчишь? Выдели для меня хотя бы пару слов! Две минуты твоего внимания! Это что, так много? Для тебя это так сложно? Какузу сорвался на слёзы, кусая губы. На него было тяжело смотреть. Он будто снова стал ребёнком: маленьким, расстроенным, ужасно обиженным. Неужели, он всегда был таким? Таким ранимым и брошенным, отчаянно ищущим тепла хоть в ком-то. Значит, Маргарет было недостаточно? Недостаточно нежной любящей няни, которая брала его с собой за покупками, просила помочь с уборкой или украсить дом. Мужчина не знал, что сказать. Незнакомое чувство вины кололо где-то под сердцем. Он протягивает руки и притягивает трясущегося Какузу к себе, заключая в самые неловкие и непривычные объятия. Какузу прижимается к нему, хватаясь руками за рубашку, кладя голову отцу на плечо. Он впервые его обнимал. Впервые за столько времени Какузу чувствовал какие-то скудные крупицы любви от самого дорогого ему человека. Он слышал, как громко и неровно бьётся отцовское сердце, чувствовал, как неловко отец обнимал его. Горячие слёзы безостановочно текли по щекам, впитываясь в чужую рубашку. Как же давно он этого хотел, как давно этого ждал. Мужчина гладил Какузу по спине, прижимаясь щекой к его волосам. В голове шумели невнятные мысли, нос свербило, будто он тоже вот-вот расплачется. Совсем скоро Какузу перестал трястись, лишь иногда вздрагивая. Он очень устал. — Тебе нужно вернуться в больницу. — Мужчина прижимается губами к его макушке. — Ты ведь всё равно не придёшь ко мне? Мужчина молчит. — Тогда дай мне ещё пару минут. — Какузу жмётся ближе, закрывая глаза. — Ещё совсем немного…» — Я знаю, кто я и что ты обо мне думаешь. Не могу тебя в этом винить. Я был дерьмовым человеком и ещё более хреновым отцом. Но Какузу всё равно меня любил. И я его, наверное, тоже… Они снова молчали. Тупая ненависть наконец отступила, возвращая Хидану печаль и горечь. Мужчина не просил простить его, не просил понять. Ему просто нужно было высказать всё, что осталось на душе. Какузу бы его точно послушал. — Вам пора отдохнуть. Примите таблетки и ложитесь спать. Я буду здесь, так что в случае чего… — Спасибо, Хидан. — Мужчина поднимается. Тяжело, устало, постарев сразу на несколько десятков лет. Сон пришёл быстро. Пустой, беспокойный, лишенный чего-то важного. Всё вокруг было чёрное и одновременно белое, громкое и звеняще тихое. Он редко видел сны. И сегодняшний был ему неприятен. — Пап. Чужой голос показался каким-то далёким, совсем незнакомым. Мужчина повернулся. Какузу был меньше его на голову. Таким же, каким он запомнил его впервые появившемся в его кабинете. Волосы чуть ниже лопаток, шрамов на щеках ещё не было, а глаза такие грустные, уставшие, что в груди начинало нестерпимо колоть. — Теперь ты мной гордишься? Его глаза снова наливались слезами, как в тот раз, когда он пришёл к нему из больницы. Мужчина не знал, что сказать. Никогда не знал. Он подходит к сыну, обнимая его. — Прости меня. Работник скорой записал вызов в бланке. — Сердечный приступ. Вы бы ничего не смогли сделать, не стоит себя корить. Хидан смотрел на пасмурное небо в окно, перебирая пальцами маленькую карточку в руках.