Генералу пора отдохнуть

      На Лофу сегодня тихо. Легкий невесомый ветер путается в белых одеяниях редких облаков, отгоняя их прочь, словно даруя мириадам звезд бескрайнего космоса возможность отблескивать в глазах редких мечтателей, устремляющих взгляды ввысь. На улицах нет привычной радостной толпы, не слышен детский гомон, не звучат выкрики торговцев. Корабль-город медленно готовится ко сну, позволяя ночи по-хозяйски спуститься и остановить мирскую суету.       Лишь в маленьком дворе позади правительской резиденции неслышно покачиваются желтые фонарики, расплескивая свой свет по мягкой траве, по столу с забытыми шашками, по золотым листьям, что изредка срываются с ветвей и проживают, словно танцуя, свой первый — и единственный — полет. И фонари высвечивают лишь контуры фигуры, стоящей поодаль, глубоко в тени: вспыхивают и гаснут блики на массивном золотом наплечнике, отсветы мягко блуждают по белым рукавам рубашки, выхватывают пряди пепельно-белых волос, небрежно выпущенных из прически.       Мужчина позволяет себе легкую улыбку, после чего выходит в лучи света и гасит все фонарики, кроме одного, и двор погружается в блаженный полумрак. Он вздыхает и опускается на землю, привычно подгибая одну ногу, чтобы позже опереться на нее локтем и застыть подобно изваянию, не издавая ни звука и не совершая ни единого движения.       Все течет, все изменяется — кажется, так говорили человеческие философы? Впрочем, уже неважно. Мир не задумывается над словами кого бы то ни было — ни долгожителей, ни представителей маложивущих рас. Он просто продолжает свое неумолимое движение по спирали, чтобы на одном из витков достигнуть пика и рассыпаться снопом искр, которые дадут начало новому кругу. И кто знает, удастся ли генералу застать его.       Цзин Юань молчит, не нарушая тишину, что стала почти священной: никому не позволено разбивать хрупкие мгновения уединенной задумчивости, даже генералу Лофу Сяньчжоу, который так сердечно ратует за благополучие народа и отдает своему служению всего себя до остатка, даже главе Облачных Рыцарей, даже живой легенде в лице мужчины с извечной ленивой усмешкой и смешливой родинкой под глазом. Поэтому он продолжает молчать, и во взгляде его — покой, смешанный со стылой болью, подернувшей, как дымкой, это безграничное умиротворение. Боль чувствуют все, от мала до велика, от видьядхара до простых людей, и он — не исключение. Не из этого правила.       Мысли генерала кружатся, подобно листьям на ветру, и он не стремится поймать их, наоборот — позволяет их нежному танцу увлечь себя, даруя им возможность самостоятельно опуститься на ладонь и раскрыться бутоном бумажного цветка. Нельзя торопить жизнь, и нельзя подгонять думы, которые сами желают быть осмысленными. Нужно уметь ждать. И этим мастерством Цзин Юань овладел в совершенстве.       Сознание услужливо рисует перед ним фигуру юноши, облаченного в голубые цвета, несдержанного, но упорного, очаровательного в своей молодости и горячности, и генерал улыбается. Яньцинь продолжает расти, с каждым днем становясь все более серьезным и сильным, и однажды на тренировке он выбьет своим клинком глефу из рук учителя. О да, он станет прекрасной сменой на посту генерала и займет свое место в альянсе арбитров-правителей Сяньчжоу. Цзин Юань тихо выдыхает, позволяя себе улыбнуться чуть шире обычного. Ему подрастает достойная смена, и он с радостью отдаст в руки Яньциня бразды правления… однажды. Но сейчас ему еще многое нужно познать. Так же, как познавал это сам Цзин Юань.       Образ учителя встает перед глазами сизым мороком, и сердце сжимается от невысказанной боли. Генерал тянет руку, будто пытается развеять наваждение, и лицо Цзинлю распадается на осколки, оставляя на пальцах мертвецкий холод, дробится еще на три портрета, и каждый из них смотрит словно бы не в глаза — в самую душу, словно пытаясь понять, есть ли в ней еще место для подобных воспоминаний. Цзин Юань поводит плечом, унимает мелкую дрожь. Такое не забывается, даже если очень пожелать.       Улыбка Байхэн лучится уверенностью, пальцы сжимают руль звездного ялика, кончик хвоста подергивается в предвкушении приключения — приключения, которое увенчалось траурными лентами и запахом белых цветов.       Дань Фэн хмурится в попытках сосредоточиться, заостренные уши ловят каждый звук, на хвосте переливается радугой драконья чешуя — чешуя, которая новому перерождению видится в кошмарах, заставляя резко подняться с постели и долго, болезненно пытаться вспомнить хоть что-то былое.       Звенит сталь под молотом Инсина, непослушные белые волосы лезут в глаза, напрягаются при каждом движении натренированные стальные мускулы — мускулы, ставшие преимуществом безумца, пораженного Марой и забывшего свое имя, но все еще помнящего о своем желании умереть.       Резкий порыв ветра развеивает и образы, и звуки давно умолкших голосов, и Цзин Юань одним движением поднимается с земли. Медленно оправляя полы одеяний, он прислушивается к каждому шороху за спиной, и ему кажется, что за ним наблюдает пара немигающих глаз, но, когда оборачивается, не видит никого, и это облегчение ударяет по затылку глефой.       Генерал в последний раз поднимает глаза в небо, пропуская под кожей электрический ток безграничного одиночества, и гасит последний фонарь. Ни к чему сейчас думать о былом, равно как и рассуждать о грядущем. Он уверен — судьба расставит все на свои места не хуже игрока в шашки, расставляющего фигуры на доске.       И все же Цзин Юаню на секунду — всего на секунду! — отчаянно хочется закричать, бросить свое тело небесам на растерзание, послать все спутанные мысли в космос блуждать среди неизведанных планет в поисках чего-то нового, рвануть из-под ребер сумасшедше стучащее сердце и вручить его, сжимая окровавленными пальцами, тому, кто примет, кто согреет, кто поддержит и улыбнется в момент, когда весь мир будет скалить зубы.       Цзин Юань выдыхает, развеивая в воздухе последние крупицы образов, а затем улыбается уголками губ и неизменно мягкой поступью движется к дому.       Генералу пора отдохнуть.       И никто не узнает, что в уголках золотых глаз на мгновение блеснули слезы.