Северное сияние

В этом году было теплее, чем в прошлом, и Воркута, плотнее закутавшись в свою шубу, уходила все дальше в тундру. Такие прогулки были для нее не редкость — пробуждение природы в таком скудном растительном разнообразии было видно не так явно, как в более теплых местах, но город всегда боялась его пропустить. Зима, как и всегда, была длинной и суровой, и надежда на теплое лето грела изнутри. А Воркута не привыкла отказывать себе в таких маленьких радостях, как прогулка в одиночества. Правда, раньше, когда она была маленькой, по тундре ее водили младшие и старшие братья, такие же рабочие поселки шахтеров, как и она. Улыбался весело Рудник, ведущий ее за руку — именно с него и началась и Воркута, и все поселки вокруг. В нем строили красивые дома с колоннами, а сама она не один раз была в его доме культуры. Вот только нет больше Рудника. Люди уехали из него, и воплощение поселка долго блуждал по брошенным домам и улицам, пока не исчез и сам — никто больше не считал себя его жителем, и не хотел ни вернутся, ни посетить свой прошлый дом. Союз развалился, шахты закрывались, надобность в таком количестве угля пропадала, и все больше поселков превращались в призраки. Они приходили к Воркуте домой, садились за стол или на диван, и молчали. Она заваривала чай и молчала рядом с ними — что может сказать еще живой город тем, у кого нет больше шанса жить опять? Следующим за Рудником ушел Хальмер-Ю — он находился дальше и закрылся раньше, но люди, жившие в нем, долго помнили о своем брошенном доме. Но однажды он не пришел к ней вместе со всеми, и, нарушив молчание, братья сказали — Хальмера-Ю больше нет. Воркута вздохнула, сдержала слезы и спрятала его чашку подальше в шкаф. Воздух в квартире после прогулки по тундре какой-то застоявшийся и неприятный, и Воркута открывает окно. На стене висит карта — Воркута в центре обозначена большой звездой, а вокруг, по кольцу и его ответвлениям, рабочие города и поселки. Большинство обведены красным — значит, уже нежилые, уже поселки-призраки. Вчера к ней пришел один Юр-Шор — нежилой и одинокий, он сказал, что теперь с ними больше нет Советского. Воркута смотрит на карту и перечеркивает один из обведенных красным поселков черным крестом. А ведь буквально пару лет назад точно также она вычеркнула Промышленный. Скольких братьев ей еще предстоит потерять? Сердце привычно заходится в груди — всех она знала по именам, со всеми гуляла по их широким улицам, со всех сторон от которых виднелась бескрайняя тундра. Все вместе как-то они поднимались к огромным буквам над их городами — «Миру мир!». Тогда они были юны и полны жизни, смотрели в будущее и думали, как вырастут до больших городов и будут добывать еще больше угля. А после они заехали к Заполярному на чашку чая и в итоге остались на ночь, ведь по темноте через тундру добираться домой было бы сложно. Теперь же смотреть в глаза Заполярному, как и Комсомольскому, было сложно. Некоторые шахты, возле которых и были образованы поселки, еще работали, вот только рабочие предпочитали жить в других поселках, более крупных и благополучных. Через год последних жителей Комсомольского и Заполярного переселят в другие населенные пункты и оба поселка станут безжизненными и превратятся в поселки-призраки, пополнив ряды тех, кто приходит к Воркуте холодными вечерами посидеть в тишине. Их совещания становятся все меньше и меньше. Все еще живые поселки собираются вместе и обсуждают свои дела и проблемы. Ну, почти все — небольшие поселки на пару десятков человек, еще существующие за счет того, что являются железнодорожными станциями, столь малы, что предпочитают находится дома и общаться с людьми, проезжающими мимо по железной дороге. Заполярный и Комсомольский уже давно перестали говорить о своих проблемах — нечего и говорить, когда последние жители уже готовы уезжать и только ждут, когда им найдут другое жилье. Ругается на все вокруг Воргашор — он второй по населению после Воркуты, но пустеет очень быстро и пытается бороться с этим. — Вопрос не в том, как нас поддержать. — берет слово Северный. Воркута ловит себя на мысли, что именно он — следующий кандидат на расселение. Он уже и не пытается держаться бодро, четко осознавая свою скорую судьбу. — Людей можно понять — добывать уголь тут уже не рентабельно, привозить продовольствие дорого, топить и освещать дома тяжело, строить что-то новое — бессмысленно. Тут скорее вопрос в том, зачем вообще нас построили? Все печально вздыхают, но спорить не с чем. В прошлом веке все страны ставили на уголь — невозможно было предположить, куда и как повернет промышленное развитие, так что тут и винить некого. Из них пятерых шанс выжить есть только у Воркуты и Воргашера, но это озвучивать никто не решится. Люди не видят тут своего будущего, а потому и Заполярный, и Комсомольский — не последние поселки, которые вскоре опустеют навсегда. Если сначала они верили в лозунг «Больше угля Родине», работали и развивались, то сейчас, когда такое количество угля оказалось просто не нужно, города стали чувствовать себя ошибкой человеческих амбиций. Воркута никогда не смела спрашивать того же Москву, что дальше. Она сама понимала ответ на свой вопрос, понимала, что Москва то тут вообще не при чем — не он основывал ее, а люди. Что Москва мог ей сказать — мы будем тебя развивать? Воркута и сама понимала, что это бесполезно. Что мы будем тебя поддерживать? Ей и так присылали деньги и людей на какие-то ремонтные и восстановительные работы, но город относился к этому скептически. А зачем? Все больше она ходила по людным местам, научилась пропускать мимо ушей разговоры о том, кто куда и когда уедет, старалась прибиваться к немногочисленным людям, любивших этот город и от души старающихся ради него и задумывалась — а может, она еще поживет? А может, что-то наладится? Она же не маленький поселок, и шахты её, хоть какие-то, еще работают, так может зря она опускает руки? Теперь к ней домой приходил лишь поселок-призрак Юр-Шор, а Воркута все чаще отводила свой взгляд. Он наверняка когда-то думал также, как и она. Заглядывал в глаза своих людей, последних семей, отказавшихся уезжать. Она помнила, как Юр-Шор хвастался свой красивой стелой с оленем на въезде в город, и в какой облезший остов посреди заснеженных пустых домов с выбитыми окнами вдоль дороги она превратилась сейчас. Но вот он — с потухшим взглядом, без желания продолжать свое существование и просто ожидающий, когда же придет его черед — кто-то из его бывших жителей еще помнит его, вспоминает свой бывший дом, держит воплощение города в этом мире. Заваривая ему чай, Воркута смотрит на ряды пустых чашек, которые больше никто не использует. Скоро эти ряды пополнятся. Воркута регулярно ездит на работу. На шахтах, на которых все хорошо, появляться не хочется — места там дефицитные для их города, и пусть лучше как можно больше людей будут иметь хорошую работу и стабильность, чем она. Вместо этого её путь лежит на старую шахту посреди тундры на полупустом автобусе. Ее давно обещают закрыть — платят тут мало, постоянно ожидают приказа о закрытии, даже под землю спускаются с надеждой, что их не завалит прямо там. Воркуту в забой не пускают — девочка же, куда ты лезешь? — но она и на поверхности старается по мере сил, разбирая бумажки и документацию в надежде, что их предприятие еще поживет. Но это не первая шахта, на которой она работает, и головой она понимает закономерный исход, хоть и продолжает бороться — если не ради чего-то, то хотя бы ради себя. Ведь если опустить руки, то как он будет доживать эту жизнь? Если уж и исчезнуть в безвременье, то с чистой совестью, что сделала все, что могла. Недавно опять приезжал Москва. Пропустил мимо ушей причитания Воргашора, привез финансирование, закупил новое оборудование в больницы и пообещал, что планируется собрание по развитию Воркуты. Выглядел уверенно и не отводил глаза, как в последний приезд. И Воркута немного приободрилась. Ей было все равно, что там придумают на ее счет. Все равно, сколько сил потребуется от нее самой. Но главное — впереди засияла хоть небольшая надежда выжить. А цепляться за надежды и работать Воркуте не привыкать. Авось и получится чего.