Помолись и атакуй!

Я надену терновый венок, Я умою руки в грехе, Буду день ото дня одинок, Лишь бы ты возвратилась ко мне.

Я забыла бы облик твой,

Сны с тобой предала б огню,

Все забыть и искать покой...

Я забыла бы, но люблю.

      Меня зовут Мирон. Но никто не называл меня по имени уже очень давно. В этом мире всегда было неспокойно, но в нынешнее время сделалось так опасно, что даже делиться с кем-то своим именем — большой риск. В этом мире не осталось мира.       Так пессимистичен и холоден я был не всегда, но очень сложно с благодарной радостью встречать рассвет после ночи, проведенной под открытым небом в окружении бесовского рычания и собственной злости. Прежде я никогда бы не подумал, что одна ночь может изменить в человеке все, от взглядов на окружающих до взглядов на себя самого. Когда они напали, я безвозвратно утратил все, что имел. Я не сумел защитить свой дом и потерял друзей и близких. Я не сумел защитить мою дорогую жену и потерял способность любить. Моя Ника… Ты была моей первой и последней любовью. Я до сих пор не могу простить себе этого.       В ту ночь я и сам умер для себя.       Тогда я очнулся в луже собственной крови и едва мог пошевелиться, но я выжил. Никто не подозревал, что я выжил. И этого было достаточно, чтобы дотянуться до моего меча. Я до сих пор помню, как я был раздавлен, когда узнал, что они уничтожили всех, кто мог держать оружие, и, набив повозки людьми, навсегда забрали всех, кто не мог им ничего противопоставить. Моя Ника… Они забрали ее навечно. Я искал и боролся, но так и не сумел найти даже ее останков. Они забрали ее без следа. И этого было достаточно, чтобы мстить.       Я утратил надежду. Но не утратил веру. В этом мире ты либо веришь, либо тебя забирают, уничтожают. Съедают. Я скитался несколько лет, и не было ничего удивительного в том, чтобы встретить на лесной тропинке голодную одичавшую тварь, пульсирующую черными венами и глядящую на тебя тысячей глаз более хищно и жадно, чем целая стая волков. Я боролся несколько лет, и каждое место, пахнущее человеком, рано или поздно становилось пиршеством для нечисти, истекавшей слюной из десятков пастей и оставлявшей за собой след из черной слизи.       Они пожирали целые города, проглатывали деревни как хлебные крошки, и им всего было мало. Наступило время, когда церковь стала как никогда близка к власти. Потому что вера — это все, что осталось у людей. Она стала нашей последней защитой. Она стала нашим первым оружием.       Мой путь лежал через пустые площади, заброшенные церкви и ряды домов, похожих на могилы. Я мстил несколько лет, я разучился болеть и получать раны, я научился убивать их. Все голодное и мерзкое, что я встречал по дороге, я уничтожал. Я часто встречал таких же одиноких путников. Потерянных, но не потерявшихся, бродящих с мечами наперевес по мертвым землям подобно пилигримам, закаленных боями и утратами, вытравивших из себя способность чувствовать печаль и усталость, ищущих что-то абстрактное и часто умиравших в боях неизвестными и неоплаканными.       Во время одного моего такого «паломничества» я осознал одну вещь — все мы ищем покоя. Мы изредка объединялись, но потеряв одного товарища, затем другого, я решил, что товарищи мне не нужны. Не потому что я горд, не потому что эгоистичен, а потому что объединяя силы, мы становились слабостями друг для друга. Твари снова и снова отнимали у меня все, чем я начинал дорожить, и я решил больше не привязываться.       Все реже я встречал уцелевшие города и деревни. Однако такие места все же были, оставшиеся рубежи, не пропускавшие врага, с которым невозможно вести переговоры. Возводить стены и запирать ворота было пустой тратой времени, эти меры никогда не могли остановить нечисть, ведь та имела наглость незаметно просачиваться и давать о себе знать уже тогда, когда набросится на добычу. Поэтому единственным надежным оплотом были зоркие постовые, сообщавшие о появлении тварей вне или уже внутри стен города.       Уцелевшие города — это чудесные места, последние островки, дышащие жизнью и детским смехом. Иногда я задерживался в них, чтобы совсем не одичать на мертвых землях, но потом все равно уходил. Кольцо на безымянном пальце было вечным напоминанием о том, чего я лишился. Я не мог спать спокойно, пока убийцы продолжали отнимать у людей самое дорогое. А может быть, я уходил, потому что не хотел видеть, как и этот город падет. После таких визитов я нередко возвращался в руины былой жизни. Для нашего мира это стало слишком нормальным, чтобы я чувствовал боль или сожаление.       У городов больше не было имен, и я не знал, к чему приближаюсь, но издали видел шпили церкви, возвышавшиеся высоко над крышами домов и по-матерински охранявшей их покой. Увидеть целую церковь нынче считалось хорошим знаком. Я решил остановиться в мирном месте, где каждый путник гостеприимно принят и согрет. Постовые впустили меня вооруженным без нареканий. Люди больше не воевали между собой, чтобы опасаться чужака с мечом. Человек узнает человека, даже если один одет в подшитые лохмотья и старую броню, а другой — в черную церковную форму. — Если вы ищете приюта, поднимитесь к воротам церкви, — голос постового вежливый, однако взгляд его апатичен. У многих одиноких воинов, которых я встречал в странствиях, были такие глаза. Я хорошо знал, что это такое. Эти люди существовали, а не жили. Они боролись, чтобы не подарить тварям легкую победу, но защищать им больше было некого. Как и мне.       Я поблагодарил человека с судьбой, похожей на мою, и направился к храму. Многие поглядывали на меня с любопытством — увесистым мечом на спине и доспехом, что никто здесь больше не носил, я слишком выделялся, как белый волк среди серых и черных сородичей. На улицах кипела жизнь, я видел работающих мужчин и женщин, я видел играющих детей, я видел даже стариков. Этот город очень даже неплохо держится. И когда я увидел постового, я сразу понял, почему. На нем было черное одеяние, очень похожее на церковное, но видоизмененное. Настоящая боевая броня, укрепленная и не сковывающая движений, но сохранявшая изначальную суть. Вот, в чем секрет безопасности этого городка — в том, что церковь додумалась до простой истины: добро должно быть с кулаками. Служителей церкви, носящих оружие, я встречал по всему городу.       Однако дойти до храма я не успел. Кто-то из постовых поднял тревогу, так громко, что все внутри меня перевернулось вверх дном. Если я здесь сам по себе, страшно представить, что испытали местные. У них здесь семьи. Люди на улицах бросились врассыпную, прятаться в своих домах, защищать своих родных и друзей. Они выглядели напуганными, однако старались делать все оперативно и собрано. Удивительная система. Очень похвальная.       По направлению, откуда все бежали, я понял, в какую сторону бежать мне. Прятаться я не собирался. Я дал себе клятву уничтожать все голодное и мерзкое, что встречу. И я увидел на одной из улиц привычного гостя, которого никто не приглашал, но которому никогда и не нужно приглашение. Черная склизкая сущность выставила вперед произвольно передвигавшиеся ряды зубов и издала мерзкий звук, нечто среднее между скрежетом и визгом. Такое ни с чем не спутать и, услышав раз, никогда больше не забыть.       Я обнаружил, что кто-то с ней уже сражается. Фигура в знакомом мне черном одеянии проворно увиливала от нападений жилистых лап и загребущих когтей. Она умело орудовала мечом, в два раза меньше того, что носил я, и безостановочно говорила угрожающим беспощадным шепотом. Молитвы. Единственное действенное оружие, которое у нас есть. Неважно, какого размера твой меч — если ты не умеешь молиться, ты труп.       Несколько завороженный игрой клинка и мастерством одного из постовых, я наблюдал за боем и думал, насколько эффективной мерой оказалась идея основать отряд из людей церкви и вооружить их не только верой, но и умением сразить нечисть мечом. Тварь, превышавшая лошадь в размерах, кривилась и крючилась от молитв, но у нее еще хватало сил противиться им, и постовой не справлялся в одиночку. Я воевал слишком долго, чтобы не научиться предвидеть, какой удар может стать роковым для смертного человеческого тела, и, более не мешкая, вмешался в битву.       Меч, ставший моим единственным другом, выскользнул из ножен, и рукоять как влитая легла в ладонь. Я чувствовал, как меня подгоняет ненависть, как она ядом расползается по венам, как она лавой бурлит в них, но она не ослепляла, а лишь помогала прозреть. Угол дома, постовой, чудовище, каменные ступени. Я быстро понял, что делать и каким способом провернуть это лучше всего. Каждый шаг и каждое движение, я отточил их до совершенства.       В следующее мгновение я стремительно пригвоздил тварь к стене дома. Не каждый клинок способен пробить нечисть насквозь, но и не каждый человек способен владеть таким клинком. У меня было много времени, чтобы научиться. Черная и густая как смола кровь, если так можно назвать то, что течет в венах этих уродов, брызнула из страдальчески взвизгнувшей пасти, сущность забилась в яростных конвульсиях, пытаясь выбраться из моей западни. Как приятно следить за муками подобного существа. Как приятно быть тем, кто играет роль палача.       Я подключился к молитвам постового, чтобы навсегда избавиться от твари, пока мой меч еще мог сдерживать ее. Стена, к которой сущность прибита как бабочка в чьей-то коллекции, засветилась от символов, и этот свет меня успокоил. Он всегда успокаивал, потому что предвещал победу, но сначала нужно довести дело до конца. Символы складывались в круг, и чем преданнее и активнее звучали молитвы, тем ярче они сияли. Очень скоро от чудовища не осталось ничего кроме черной зловонной лужицы. Круг изгнания заискрился и начал выцветать, исчезая вместе со всеми своими обозначениями. Каждый служитель церкви умел призывать его, в прошлом я останавливался в церкви и перенял у очень хорошего человека такой полезный навык.       На улице резко появились еще два служителя с обнаженными клинками, однако их помощь уже не была чем-то нужным. Я вынул меч из стены и оглядел щель, зиявшую в досках по моей вине. Большая, еще и трещина пошла. Я воин, но не вандал. — О, не переживайте об этом, — сразу же сказал один из прибывших постовых, заметив мое смятение. Он стал убирать оружие в ножны со словами: — Главное, что с нечистью покончено. — Внушительный у вас меч, — выдохнул его молодой напарник с нескрываемым восхищением. Этих двоих я видел в городе, пока шел к храму. — Вы были бы очень полезны в наших рядах, — бодро посмеялся он. Я давно не слышал воодушевления в голосе собеседника, но скрывать не буду — чужая радость невольно будит и мою собственную. — О, ничего особенного, — коротко ответил я с маленькой улыбкой, смахивая с меча черную кровь. Комплиментов я слышал достаточно, но особого удовольствия они никогда не приносили. — Не скромничайте так. Огромное спасибо за помощь, — тот постовой, которого я очень выручил, благодарно повернулся ко мне и после тихих молитв заговорил громко. И неожиданно женским голосом. С этой черной формой, одинаково облегавшей любое тело и покрывавшей голову любого постового, я и не подозревал, что помог даме. — Это мне следовало защищать вас, это моя прямая обязанность.       Внутри меня шевельнулось что-то, чего я давно не испытывал. Спустя восемь долгих лет я почувствовал нечто, что могло воскресить мою надежду. Ее голос… Показался мне таким знакомым. Смутно, словно сквозь километры тумана, я слышал отголоски того человека, которого любил сильнее, чем себя самого. В еще большем смятении я вгляделся в ее лицо, словно увидел призрака. Я потерял улыбку. Я забыл все слова.       Светлые брови, которых она так стеснялась в юности, а я считал их невероятно очаровательными. Она ли это? Светлые ресницы, которые светились от вечернего солнца, когда она сидела у окна, и каждый ужин я не мог ими не любоваться. Наверняка, она… Серые глаза, которые я никогда не помнил серыми, потому что они всегда принимали разные оттенки в зависимости от освещения. Я не мог ошибиться. Черты лица, оставшиеся прежними, я везде узнаю. И даже отпечатавшееся на них время не могло меня запутать. Время лишь сделало ее еще красивее. — Это ты, Ника?.. — я наконец нашел силы озвучить то, что клубилось дымом тумана в моей голове. То, что не давало моему сердцу биться спокойно. Оно не колотилось так даже во время боя с нечистью.       Женщина растерянно поглядела на меня, как на подозрительного незнакомца, знавшего о ней слишком много. На миг я решил, что совсем сошел с ума за годы отчаяния и скорби, превратившие меня в оружие страшнее меча. Она так удивилась, будто услышала совсем не свое имя, и я замер, как убитый и оставшийся лежать с открытыми глазами и ртом, покуда меня не поглотит забвение. Моя Ника, ты совсем не узнаешь меня?       Она приподняла брови так, как никто другой их не поднимал. Серо-оранжевые глаза, отражавшие вечернее небо, вопросительно засветились так, как ни у кого другого они не светились. Моя Ника… Я нашел тебя живой.       У меня перехватило дыхание, словно чьи-то руки сомкнулись вокруг моей шеи. Она смотрела на меня, ошарашенно и озадаченно ощупывала глазами, пыталась увидеть за коротко стриженной бородой и отпечатками шрамов то молодое лицо, которое я когда-то носил.       Вдруг каждая мышца в ее лице расслабилась, глаза широко распахнулись, и она сделалась смертельно бледной, точно увидела перед собой ожившего мертвеца. Признаться честно, я смотрел на нее так же. Моя Ника… Прошу, узнай во мне меня. — Мирон?.. — родной голос дрогнул на имени, которое я не слышал так давно, что оно казалось чужим. Родной голос, ставший совсем взрослым и зрелым. Я так давно не слышал его. Я и мечтать не мог о том, чтобы услышать.       Мои руки затряслись, и огромный меч со звоном ударился о каменную плитку. Наверное, вместе с ним на нее рухнуло все, что останавливало меня, потому что я бросился к Нике и стиснул ее в объятиях, как в последний раз. Как будто хотел наверстать тот раз, когда я не успел ни сказать, ни сделать хоть что-то, чтобы защитить ее или хотя бы попрощаться. Она обхватила меня руками, крепко-крепко, прижалась ко мне всем своим существом, и я ощутил, как ее бьет крупная дрожь. Я перестал дышать, словно могу спугнуть это наваждение. Словно я во сне, что вот-вот прервется, и я очнусь где-нибудь в холодной пещере в полном одиночестве.       Не знаю, сколько мы так стояли, но когда я нашелся с силами, чтобы вновь посмотреть на Нику, ее лицо было мокрым от слез. Они текли, не переставая, а она глядела на меня так, будто вовсе не замечает два водопада, начинающиеся под ее веками. Она всегда плакала беззвучно, не показывая никаких эмоций, градины слез катились из покрасневших глаз, а лицо оставалось нечитаемым. Моя Ника, я счастлив, что ты совсем не изменилась…       Ее губы дрожали, я силился расслышать, что они говорят, и кое-как понял тихое: — Я думала, ты мертв…       Я понял, насколько во мне не помещается многолетняя печаль, смешавшаяся с чистой радостью. Их было так много, что я просто не мог это побороть, они сконцентрировались в уголках глаз, щипали в носу, душили меня комом в горле. И сегодня, впервые за долгие годы прорвало плотину моих слез. — Я думал, они забрали тебя, — я снова прижал ее к себе. Мои руки держались за нее, они хотели отгородить ее от всего мира, от того, каким он стал, от осознания, что если бы я не пришел ей на помощь сейчас, они и правда могли забрать ее. Во второй раз. И насовсем.       Моя Ника, я так рад, что судьба привела меня в этот город, в этот переулок, именно сегодня, именно в этот час. — Мирон, я… Мне не верится… — Ника стиснула меня так, что я явственно почувствовал это через броню. Самое приятное чувство на свете. Я покрылся мурашками от жара и холода одновременно.       Я бережно погладил ее по голове, сокрытой под плотной тканью, и безумно захотел коснуться ее волос. Я стоял и плакал, и она плакала. Мы рыдали так, будто только что потеряли друг друга, а не обрели заново. — Моя Ника, ты все так же едва ли достаешь мне до плеч… — сказал я совсем тихо. И она засмеялась.       Меня зовут Ника. У городов больше нет имен, но у людей они есть, и я всегда придаю этому большое значение. Прошло восемь лет, столько поменялось за это время — во мне и вокруг меня, но одно лишь имя оставалось неизменном во всем этом хаосе.       Я вела его в церковь, но очередной путник, нуждавшийся в приюте, оказался особенным гостем в моем городке и в моей жизни. Прошло восемь лет, и я просто не могла справиться с этой мыслью, просто не могла перестать называть его гостем в своей голове — ведь на самом деле он был частью моего мира. Частью, которую, мне казалось, я навсегда потеряла. Я смотрела на пустую половину постели поутру, я трудилась день за днем, заботясь о черной и бездонной части моего мира, которую от меня когда-то оторвали, а потом возвращалась в холодную пустую постель ночью.       А потом случилось чудо. Проникнувшее в город чудовище не смогло меня убить, но лицо, которое я разглядела сквозь узоры шрамов и испытания временем, почти похоронило меня. Мирон, мы так давно не виделись.       Он позволял мне вести его, он сжимал мою ладонь, с осторожностью ощупывая кольцо на моем безымянном пальце. Я все еще носила его, а он носил свое. Иногда мне хотелось бы, чтобы невидимая нить, которой мы привязали себя друг к другу, была видимой. Тогда мы бы нашли друг друга раньше… — Моя Ника… Когда это ты выучилась так ловко владеть мечом? — заговорил он с грустной улыбкой. Мне не было некомфортно от молчания, я готова никогда больше не сказать ни слова, лишь бы он снова не исчез, но и Мирон начал разговор отнюдь не от того, что ему было неловко от тишины. Его темные глаза глядели печально, они стали почти черными под тяжестью тоски.       Я смотрела на него, все еще чувствуя на себе влагу от недавнего дождя его слез. Восемь лет назад, когда я оказалась в повозке с другими несчастными, куда бы я ни посмотрела — я видела только черную слизь и повозки. Повозки, повозки, повозки. И черную слизь. Они схватили так много людей, и никого из моих братьев и сестер по несчастью я больше никогда не видела с того дня. На короткий миг я заметила мертвецов. Лежащих повсюду на улицах мертвецов. Пробитые доспехи, разорванные тела, стеклянные глаза, окровавленные губы, сломанные руки, сломанные мечи, сломанные жизни. В тот день что-то сломалось внутри всех нас. И внутри меня. Больше никто не противостоял нечисти, не путался у нее под ногами, не рвался спасти нас. Я не видела его мертвым. Но надеялась, что он не мучился долго.       Мирон погладил мою ладонь большим пальцем. Даже его руки были покрыты шрамами. Когда наш город пал, нам не помогли ни молитвы, ни мечи. Потому что они действовали порознь. На каждом шаге чувствуя, как меч утяжеляет мой пояс, я ответила: — Сразу же, как только поняла, что одной веры мало.       Мы поднимались по ступеням к храму, и ветер заблудился в его грязном плаще, изъеденном швами и запятнанном заплатками. Многие отшельники приходили к воротам этой церкви и просили приюта на несколько дней, их всех отличала грязная и потрепанная одежда, отстраненные лица и отрешенные глаза. Мирон был одним из них, но прежде я никогда не видела, чтобы он появлялся в городе, ставшим мне новым домом. Ветер пошевелил его темные волосы, те самые, в которые мне так нравилось зарываться ладонью, когда мы засыпали рядом. Когда мы были моложе, ветер часто блуждал и в его голове, но это и делало его тем, чье предложение руки и сердца я без раздумий приняла. Годы изменили нас, и сегодня он выглядел таким серьезным, как никогда прежде. Но таким же преданным.       Мы не виделись очень давно, но я была не последним сюрпризом в долгом путешествии Мирона. Сидя у камина восемь лет назад, моя любовь сказала мне: «Как же хорошо жить вдвоем, только я и ты, моя Ника». А я промолчала и продолжила задумчиво рисовать в старой тетради. До сих пор жалею, что промолчала. Тогда мы были слишком молоды и легкомысленны для того, о чем я собиралась сказать. Но теперь это сыграло со мной злую шутку. Чем ближе ворота, тем сложнее давался мне каждый шаг по каменным ступеням. Черная мантия скрывала дрожь в моих коленях.       Мы вошли в просторную залитую теплым светом церковь. Многие правила здесь изменились с тех пор, как мы стали защищать не только души людей, но и самих людей. Вынужденные изменения помогли нам выжить. Постовые выходили из жилого корпуса, готовясь сменить дневной караул, редко покидающие стены церкви монахи наводили порядок и накрывали столы для скромного ужина нашей общины. — Доброго вечера. Новый друг остановился отдохнуть у нас в городке? — возле нас задержались двое постовых. С Анной, решившей поприветствовать гостя, я очень хорошо общалась. За многое, что я умею теперь, я обязана ей. — Доброго вечера. Было бы очень неплохо, — Мирон показался мне еще милее, когда в смятении озирался по сторонам. Может быть, все храмы, в которых он бывал ранее, сильно отличались от моего. — Как тебя зовут? — второй постовой, Гордей, недавно закончил свое обучение и не мог оставить в покое свой пояс, с тщательным вниманием поправляя его. — Меня зовут… Мирон, — для меня было загадкой, почему мой муж помедлил с ответом на такой простой вопрос, однако у нас еще будет время обсудить все на свете. Во всяком случае, я на это надеюсь. — Что ж, Мирон, чувствуй себя как дома, — Гордей похлопал его по плечу прежде, чем выйти за ворота. — Сестра Анна, постой, — я остановила свою хорошую подругу, направившуюся следом за ним, на короткую минутку. — Отец Рафаил сейчас свободен? — Он был в палате у больных. Сейчас его лучше не тревожить, но, должно быть, он скоро освободится.       Я поблагодарила ее и, оставшись с Мироном наедине, снова ощутила тревогу. Я надеялась представить его отцу Рафаилу, чтобы тот дал разрешение на ночлег. Он всегда его всем дает, но без его ведома здесь ничего не происходит. Однако переживала я о другом, у меня не получилось отсрочить важное дело хотя бы ненадолго.       И это так глупо. Чего мне бояться? Правде все равно суждено стать явью. Мы прошли в уединенное место — зал, где в такой час никого не было, я снова взяла Мирона за руку и сказала: — Мне нужно познакомить тебя кое с кем, — осторожно начала я, и он с любопытством наклонил голову. — Подожди здесь немного.       Моя Ника. Я же вижу, как что-то тревожит тебя.       Она отлучилась и оставила меня одного в окружении пустующих скамей и ряда горящих ламп. Должно быть, по местным правилам, о которых у меня были лишь обрывки представлений, я должен поговорить со священником. Ника вот-вот приведет его, а пока у меня есть время подумать.       Что я буду делать дальше? Я скитался так долго, не оставался на одном месте дольше, чем на два-три дня, и шел дальше. Я искал тварей и боролся за две жизни — за свою и за ту, которой я лишился, но теперь я знаю, что мне не привиделось, что мне это не снится. Моя Ника жива. И я не хочу оставлять ее. Может быть, судьба наградила меня так за долгие годы странствий, за месть, запятнавшую мои руки, за боль, поселившуюся внутри меня? Может быть, я нашел то, что искал? Покой, долгожданный покой. Я могу остаться в этом дружелюбном городке, стать частью его выстроенной на пепелище войны системы, помочь ему не пасть, как пало то место, что я когда-то называл домом. Моя Ника, ты так долго защищала себя сама, но теперь и я не так слаб и прост, каким был раньше.       Пока я размышлял, любуясь прячущимся в стеклянном домике лампы огоньком, моя любимая Ника вернулась. Однако оказалось, что познакомиться мне предстояло отнюдь не со священником. Она пришла, держа в своей ладони крохотную руку маленького неторопливо идущего недоверчиво озиравшегося мальчика. Ребенок?.. Это… Ее ребенок?       Наверное, удивление отразилось на моем лице слишком ярким огоньком, и я поспешил его потушить. Все внутри меня поднялось, подобно океану в шторм, волна вопросов и недопонимания накрыла меня с головой, и я беспомощно поглядел на Нику. Я встретился с ее внимательными глазами, с содроганием ждущими моей реакции. — Вот и мы, — выдохнула она, стараясь держаться молодцом.       Детские слышащие все уши и замечающие все глаза и меня лишили покоя, но мне оставалось лишь со стойкостью захлебываться в вопросах, которые я пока не мог задать. Ника и маленький гость остановились возле меня, и она присела возле мальчика, приобняв его за плечи заботливо и в то же время ободряюще. — Не бойся и не стесняйся, — она мягко улыбнулась ему, ее голос звучал нежно, нежнее, чем молитва, которую в одиночестве возносят к небу в темную ночь. — Этот смелый человек сегодня очень помог твоей маме, он нас не обидит, — Ника чутко погладила его по плечам, каждое ее слово заставляло мою душу сжиматься. — Представься, как ты умеешь, — она говорила с малышом, пытаясь сделать его решительнее, но я был ничуть не лучше. Едва ли даже я сейчас нашел бы храбрость представиться.       Мальчик робко уставился на меня снизу вверх. Впервые за восемь лет сражений у меня задрожали колени. Он безумно похож на нее. Светлые кудри, маленькие светлые бровки, невесомо-светлые ресницы, обрамлявшие большие глаза. Я снова позабыл все слова. Мальчик собрался с силами и, отцепившись от краев темной рубахи, расслабил руки. — Здравствуйте. Меня зовут Михаил, — кажется, слова матери и вправду смогли сделать его увереннее, и он прозвучал громче, чем я от него ожидал.       Я вновь взглянул на Нику неспокойно, не зная, что и думать. Моей душе все еще нелегко было справиться с таким внезапным знакомством. На самом деле, она еще не успокоилась после встречи с моей дорогой женой, которую я давно похоронил и за которую безудержно мстил. Слишком много неожиданностей за один вечер. Они наносили мне удар за ударом, и его имя… Оно ударило больнее всего.       Михаил. Так звали моего отца. — Здравствуй, Миша, — осторожно начал я и присел возле них двоих. Пока я стоял над ними, между нами ощущалась глубокая пропасть, и я от нее избавился. На лице Ники мелькнула тихая радость, а мальчику, кажется, сделалось менее неловко. Я тоже собрался с силами, словно я был не старше него, и назвался: — Меня зовут Мирон, — взаправду необычный вечер, я назвал свое имя целых два раза. — Вы правда помогли моей маме? — с детской вежливостью поинтересовался юный Михаил, во все глаза разглядывая мою броню и плащ. Он приподнял брови так, как никто другой их не поднимал. Он похож на нее. Безумно.       Ника поджала губы и отвернула голову в сторону, пока сын увлекся изучением загадочного незнакомца. Я заметил, как она закрыла дрожащие веки. Моя Ника… — Правда, — кивнул в ответ я, не заставляя мальчика ждать ответа. — Спасибо! — просиял Миша. От его скованности не осталось и следа.       Он лишь сейчас заметил рукоять внушительного меча, возвышавшуюся из-за моего плеча, и просто раскрыл рот от восторга. Только дети так делают — не видят ничего зазорного в том, чтобы не сдерживать свои эмоции. Его щеки и кончик носа порозовели, и он повернулся к Нике. — Мама, можно я пойду немного порисую? — спросил он, а ко мне одновременно явились две мысли — я подумал о том, что с Никой у него еще больше общего из-за любви к творчеству, и о том, что Миша совсем не ведет себя так, будто его привели знакомиться с отцом. Моя Ника… Ты ничего ему не сказала? И… Отец ли я? — Можно. Только недолго, потому что скоро ужин, — она погладила его по спине, нежно, но в то же время играючи, и мальчик с негромким хихиканьем поерзал на месте от приступа щекотки. — Я помню! Я успею! — вдохновленно произнес Миша и еще разок взглянул на меня, так, исподтишка. Темные глазенки были хитрыми, словно он замыслил какой-то секрет, и я вдруг понял, что все-таки отличало эти две капли воды — сына и мать. Его глаза. Совсем не серые. Даже не непутёво-серые, как я иногда называл глаза Ники из-за их свойства притворяться другими на свету.       Михаил с забавной деловитостью торопливо направился к выходу из зала, и мы с Никой выпрямились. Она смотрела на меня грустным и извиняющимся взглядом, причину которого я боялся спросить. И боялся я не ее, а правды. Моя Ника, отец ли я? Сколько лет этому мальчику?.. Выглядит достаточно большим… Моя Ника, как ты меня озадачила… — Все говорят, он похож на меня… — она искала, куда деть руки, и сцепила их вместе, опустив голову. — А я смотрю в его глаза и… — она крепко зажмурилась. — И вижу тебя. — Здравствуйте, отец Рафаил! — миролюбиво зазвенел на выходе из зала мальчишеский щебет. — Доброго вечера, Михаил, — вторил ему бархатистый голос невысокого человека, которого Миша обошел и совсем скрылся из виду.       Ника спохватилась, и момент для моего вопроса был упущен. Тем не менее, я стоял как молнией убитый под впечатлением от ее слов, и заметил священника отнюдь не сразу. Как давно он пришел? Моя Ника, я так запутался, что впервые за восемь лет сделался невнимательным. — Доброго вечера, отец Рафаил. Я как раз искала вас, — вслед за Никой я зашагал к нему, но и он пошел нам навстречу. — Этот путник ищет приюта. Пожалуйста. Вы позволите?       Я оглядел священника. Он был ниже меня, но сложен неплохо. Так же, как у постовых, его одеяние было переделано на манер удобной брони, а пояс утяжелен ножнами. Он выглядел так, будто в любой момент готов к бою даже в стенах храма. Отец Рафаил был и заметно старше меня — лет, эдак, на десять. Опрятный и с гладко выбритым лицом, он излучал благоговейное спокойствие. Невероятно заразительное. — И вам доброго вечера. Несомненно. Но прежде всего, я хотел бы поговорить, — он улыбнулся одними уголками губ.       Ника с пониманием кивнула и, бросив на меня еще один виноватый взгляд, удалилась. Я с сожалением проследил за нею, оставив мои вопросы при себе, и приготовился к разговору со священником. Возможно, он отвечал за порядок везде, играя роль не только главы церкви, но и всего городка. — Доброго вечера, отец. Я был бы признателен за кров и любой хлеб, — я склонил голову. Увидев слаженность системы, поддерживавшей в городе жизнь, я невольно зауважал того, кто ее выстроил. — Здесь ты можешь чувствовать себя в безопасности, сын мой. Мне уже довелось негласно познакомиться с тобой, постовые дневного караула рассказали мне о незнакомце, который оказал им помощь, владея невероятным мечом. Мирон, правильно? — отец Рафаил с глубоким вниманием смотрел мне в глаза, и я не решался прервать этот контакт. — Верно, — я наполнил легкие спокойствием и позволил себе не переживать о том, что этот город узнает мое имя. — Я благодарю тебя за ценную помощь от лица всей нашей общины. Надолго ли ты здесь? — обычно от непрерывной игры в гляделки я чувствовал себя дико некомфортно, но отец обладал какой-то необъяснимой силой, приносившей покой в любую душу. — Я долго скитался и собирался немного отдохнуть… — неуверенность отразилась на моем голосе, и мужчина наклонил голову. Он видел меня насквозь. — Что-то сильно беспокоит тебя, — бархат его голоса вибрировал в моих ушах. Возможно, он видел не только мои переживания, но и то, как я разговаривал с Никой и Мишей. — Каждый день я внимаю множеству исповедей. В такие тяжелые времена все мы в одной лодке, даже если приходим и уходим разными дорогами. Может быть, тебе станет лучше, если ты облегчишь мне душу.       Я понимал, к чему он клонит, но я не настолько доверял этому городу, появившись в нем несколько часов назад. Моя Ника, я не знал, чему верить, а чему — нет. Я заметил на его шее устрашающий шрам, уродливо выползавший из-под воротника и стягивавший кожу. Пугавший пониманием, какой опасной была эта рана. И я попросил отца Рафаила о другом: — Меня тяготит много вопросов, отец. Мне наверняка станет лучше, если разговор с вами даст мне хотя бы часть ответов на них, — произнес я и, убедившись, что священник утвердительно кивнул, спросил его: — Что вы знаете о Нике?       Он глядел так, будто знал, о чем я спрошу. Он совершенно не удивился — хотя слушая о самых разных проблемах и волнениях каждый день, едва ли он мог удивиться хоть чему-то. Узор легких морщин придавал его взгляду глубины. Отец Рафаил медленно моргнул и заговорил: — О сестре Нике? Хм… — все-таки он понял слишком много, чтобы нуждаться в каких-либо уточнениях. — Лет семь или восемь назад — подумать только, как давно это было — в наш городок попала молодая девушка. Мы случайно обнаружили ее, раненную, в повозке торговца. Тогда нам еще было, с кем торговать, и наш торговец удивился, что не заметил зайца, ехавшего среди мешков с мукой, — отец Рафаил слабо улыбнулся. — Любой страждущий может найти приют в стенах нашей церкви, и Ника решила стать частью общины, важной деталью в нашем механизме выживания. Однако… — я утопал в его глазах, как загипнотизированный, и жадно ловил каждое слово. — Немного погодя оказалось, что девушка была беременна. Еще до того, как наш город принял ее под защиту. Она никогда не говорила об отце, а мы не стали ворошить ее печальное прошлое. Мы сочли это хорошим знаком, и на свет появился мальчик, — отец Рафаил многозначительно поглядел на меня. — Еще более хорошим знаком стало то, что Ника назвала его Михаилом. Стало быть, ты уже видел этого воспитанного молодого человека.       Я молчал. Ком в горле не давал мне вымолвить ни слова. История была короткой и неполной, но отец Рафаил читал меня как раскрытую книгу и рассказал ровно то, чего я ждал. Я получил ответ на главный вопрос. И я больше не мог угомонить буйствующее сердце, оно билось в груди подобно птице в клетке. Моя Ника… В тот день я мог потерять не только тебя, я мог мстить не только за тебя, я мог мучить себя виной не только по тебе одной. — Это все. Думаю, если ты хочешь узнать больше, тебе стоит побеседовать с самой сестрой Никой, — умиротворенно прикрыл глаза священник. — Пускай она сама решит, каким будет ее рассказ. Согласен? — Да… Благодарю вас, я и правда облегчил душу… — выдавил я из себя, неожиданно оказавшись в той же ситуации, что и Ника недавно. Я не знал, куда деть руки. — Ты можешь идти и садиться к ужину, а позже мы подыщем тебе комнату. Чувствуй себя свободно и не стесняйся задавать вопросы, — мужчина откланялся и собрался покинуть зал, но я понял, что другого решения я уже точно не приму, и не стал тянуть. — Отец Рафаил, еще кое-что… Если бы я захотел остаться здесь насовсем, я мог бы рассчитывать на ваше одобрение?       Он остался насовсем! Эта новость заставила меня светиться ярче, чем солнце, светящее сквозь окна нашей церкви, нашего маленького убежища от жестокого мира. Я так переживала, что он, как и любой останавливавшийся здесь отшельник, будет временным гостем и скоро растворится вдалеке, вновь вернется в мертвые земли, чтобы утешать ею свою мертвую душу. И я понимала, что слишком люблю его, чтобы что-то ему запрещать. Но Мирон остался. Несмотря на то, что я познакомила его с Мишей, он остался. У меня так дрожали руки, когда они разговаривали. Мне было стыдно.       В этот пригожий ясный денек у нас было много работы. Все ради того, чтобы вечером было много веселья. Сегодня в городе большой праздник, и все трудились, чтобы столы не стояли пустыми и чтобы улицы не были серыми. Людям иногда нужны праздники, особенно в такое непростое время, как сейчас. В полдень я увидела, как Миша рисует человека в грязном плаще и старых доспехах, как он рисует в его руках огромный меч. Мое маленькое солнце раньше рисовало только меня и пейзажи за окном. Хорошо, что ему понравился кто-то другой, кто-то такой важный для меня… И для него тоже, только пока что он об этом и не догадывается. Нужно подготовить его, и я обязательно все ему расскажу.       Хотела бы я, чтобы Мирон увидел этот рисунок.       Вечером праздник состоялся. Столы ломились от яств, а столько вкусностей мы готовили нечасто, дома, дорожки и деревья были украшены цветами и лампами, и улицы тонули в теплом свете, хотя солнце уже пряталось за горизонт. Людям иногда нужны праздники, чтобы похвалить себя за стойкость и показать, ради чего стоит жить. Умельцы играли тихую музыку, пока постовые, вызвавшиеся в этом году дежурить во время празднования, следили за покоем этого вечера. Если поднимется тревога, во время танцев все ее прекрасно услышат. Флейты и лютни ласкали слух, хорошо, что музыка тихая, это лучше, чем если бы ее совсем не было.       Мирон подошел к тому краю стола, где маленький ангел, что был моим единственным утешением долгие годы, отодвинул тарелку с недоеденной куриной грудкой и в поте лица рисовал свои чудные картинки. — Здравствуйте, Михаил, — с важностью в голосе произнес он, обратившись к Мише так по-взрослому. А ему очень такое нравилось, и всем, кто пытался обходиться с ним, как с ребенком, он говорил «Я взрослый, в следующем месяце мне будет восемь!».       Миша поднял на него взгляд, такой серьезный и все еще сфокусированный на художествах, и громко ахнул. Сегодня Мирон, наконец, получил свою форму священнослужителя — такую же, как у меня. Только меч его не помещался на поясе, и он продолжил носить его на спине. — Вы уже так оделись, как мама! — Миша даже забыл поздороваться. Он растерянно уставился то на свои рисунки, то на Мирона, и смущенно загреб тетрадь под стол. Я не смогла сдержать смешок, но он его не заметил: — Очень здорово! А я н-не видел даже еще…       Я заметила чертиков, бегавших в глазах Мирона. Он успел рассмотреть все картинки, но великодушно сделал вид, будто это не так. Все-таки, ветер еще поигрывает в его голове время от времени. Мирон, я рада, что ты не изменился. И наша форма, она так ему шла, я и мечтать не могла о том, чтобы он согласился остаться и помогать нам оберегать город. Я рада, что теперь могу защищать не только Мишу. Жизнь начала обретать новый смысл. Мирон, надеюсь, ты чувствуешь то же самое. — А я пришел, чтобы пригласить твою маму на танец, — Мирон вздернул нос и пригладил волосы пятерней, прямо как в юности, когда он в шутку вел себя спесиво, чтоб посмотреть на мою реакцию. — Позволишь? — говоря с Мишей, он с хитрым прищуром наблюдал за мной. — На танец? — вскинул брови мой ангел, такая просьба его явно озадачила. Я улыбалась и ничегошеньки не говорила, моего позволения Мирону не нужно было просить, у него оно уже было. — Ага. Такому взрослому парню, как ты, будет нетрудно добраться до во-о-он той аппетитной куриной ножки без помощи мамы, верно? — подмигнул ему мой любимый хитрец. Миша косо глянул в сторону запеченной курицы и, уверенно расправив плечи, авторитетно заявил: — Конечно!       Мирон увлек меня за собой в сторонку, чтобы другие пары нам не мешали, и мы закружились в медленном танце. Осторожные нежные мелодии плыли по воздуху, огибая углы домов и цветочные лепестки. Я мечтала об этом долгие восемь лет, мне снились объятия этих рук, в особенно неспокойные ночи я просыпалась и могла поклясться, что вижу твои расслабленные ото сна веки и губы, что слышу твое ровное дыхание, но это наваждение быстро растворялось в темноте. Теперь судьба вознаградила меня за муки и ночи слез. — Моя Ника… — вместо того, чтобы придерживать меня за спину одной рукой, он с теплотой обнимал меня ею. — Ты все так же едва ли достаешь мне до плеч.       Мне казалось, что я сейчас снова расплачусь. Слезы — такой странный инструмент, им могут орудовать и грусть, и радость. — А у тебя все такие же большие ладони… — проронила я, плотно закрыв глаза, чтобы сдержать минутный порыв. — Ты улыбаешься, но почему ты глядишь так виновато? Моя душа сейчас поет громче этих флейт, а твоя? — спросил он с ноткой беспокойства, пока вел меня за собой в медленном вальсе. И моя душа тоже поет, просто мне все еще стыдно. Я не знаю, какие слова могут это выразить. — Я так стыжусь того, что… — я пыталась подобрать нужные, и паузы появлялись в моих фразах в такт мягкой поступи наших ног в танце. — Что не сказала тебе. Тогда, мы сидели у камина, помнишь?.. Я промолчала и молчала много в тот вечер. Мне показалось, ты совсем не хочешь… Говорить о детях…       Мирон вгляделся в мое лицо как в отражение на воде. Я смутилась и отвела взгляд. Может быть, мне не стоило это говорить? Или не скажи я о том, что думаю — и я снова буду жалеть об этом спустя время? — Ника, — он серьезно, но не строго обратился ко мне. — Даже не нагружай этим голову. Если тебе хочется сказать мне что-то, ты всегда можешь это сделать без опасений.       Я слушала его и смотрела на Мишу. Тот увлеченно жевал куриную ножку и болтал ботиночками, которыми не доставал до земли с высокой скамьи. Когда мы ушли, он снова достал тетрадь и продолжил творить. — Что ни делается — все к лучшему, — Мирон говорил неожиданно светлые и поэтичные слова. — Я ведь думал, что они забрали тебя. Все это время думал. Знал бы я, что потерял не только жену, но жену и будущего сына… Точно с ума бы сошел. А зачем тебе сумасшедший муж? — и после тирады таких тяжелых мыслей он не забыл вставить что-то забавное, чтобы не омрачать танец.        Я крепче сжала его вторую ладонь и позволила себе посмеяться. Хорошо, что ты не сошел с ума, Мирон. Хорошо, что ты у меня есть. И я приложу все усилия, чтобы никто снова не причинил тебе те страдания, сквозь которые ты прорвался ко мне. Ночь пахла свежестью и цветами, музыка и объятия залечивали наши раны, и мы вспоминали, каково это — вновь иметь плечо, на которое можно опереться, спину, которую можно прикрывать, губы, которые можно поцеловать. И сердце, которое может любить.