Рождественская Традиция Майклсонов

Более тысячи лет Майклсоны жили нечеловеческой жизнью. Как только их не называли: и животными, и ночными демонами, и кровососами. Однако отсутствие привычных для простых смертных манер и небрежное отношение к человеческой популяции не помешали им построить свои семейные ценности на основе человеческой. В конце концов, когда-то они тоже были простыми людьми, боявшимися подцепить ужасную заразу и умереть. Клаус при этой мысли улыбнулся бы, наслаждаясь сладостным осознанием собственного бессмертия. Но он не улыбается.   Он не улыбается, потому что знает, что где-то в квартале бродит самодовольный Люсьен, свалившийся на его голову из ниоткуда со своим дурацким пророчеством, которое, к его великой досаде, постепенно сбывается. А где-то еще нагло разгуливают потомки его дорогого старшего брата во главе с таким же чопорным, как его родной брат, Тристаном, чье плоское лицо пробуждает в нем желание убивать без остановки (чудо, что он еще никого не убил… хотя это лишь вопрос времени). Об Авроре он вообще и думать не желает: не хватало еще и того, чтобы окончательно испортить рождественское настроение, что для него редкость, мыслями об этой рыжей бестии.    У большинство нормальных семей есть свои собственные традиции, и Майклсоны в этом плане тоже не отстают, даже если они отдаленно (пожалуй, слишком отдаленно) могли напоминать нормальную семью. Клаус не вспомнил бы ни одной из традиций своей семьи, если бы не Ребекка, его любимая младшая сестра, которая имела привычку сбивать его с толку своим нелепо-наивным энтузиазмом, когда дело доходило до семейных праздников.    — Надеюсь, вы двое не забыли о нашей рождественской традиции? — она быстро встает перед сымпровизированным костром с радостной улыбкой на лице. — Потому что я чертовски долго ждала этого дня.    — Ну что ты, сестра! Как мы могли забыть? — он улыбается, переводит взгляд на Элайджу, стоящего рядом с ним с бокалом вина, и указывает на него рукой: — Разве не для этого наш дорогой старший брат облетел всю страну и заплатил почти все наше состояние банде неблагодарных негодяев за груз, в котором была ты?    — Поверь мне, эта банда неблагодарных негодяев далека от того, чтобы наслаждаться новообретенным состоянием, — говорит Элайджа со скрытым ликованием в голосе и делает глоток вина. Подобная сдержанная, но хищная улыбка на его лице появлялась часто в последние несколько месяцев: кровопролитие не могло не опьянить его.   — Клянусь, без меня эта традиция точно забудется!   Клаус весело хихикает. Вечер в кругу семьи действует на него положительно, и он довольно быстро переключается в игривый режим.    Ребекка быстро исчезает на втором этаже и спустя три секунды так же быстро появляется перед ними. Ее красивая укладка испортилась и стала менее красивой от порыва ветра, но, видимо, ее это совершенно не волновало, как и почерневшие от углей пальцы. Клаус не комментирует. Он на некоторое мгновение задумывается, глядя на сымпровизированный костер его младшей сестры, горящий ровным, медленным огнем, прежде чем спуститься на землю и вернуться в свое тело.   — Вот, берите, — протягивает она им маленькие квадратные куски плотной бумаги и чернильницу с пером. Последнее сразу же переходит в руки Элайджи, ведь по правилам начинает старший. — Ник, ты же не против?   — Это не секрет, что я считаю эту традицию полной ерундой, Ребекка. Но это не значит, что у меня старческий склероз. Я помню правила.    Тихий смешок Элайджи подкрепляет его веселое расположение духа и улыбка Клауса становится еще шире, почти по-детски открытой. Ребекка быстро обменивается взглядом с Элайджей и заливается смехом, качая головой. Теперь Клаусу начинает казаться, что эти двое не смеются вместе с ним над его словами, которые, по его мнению, звучали оригинально, а над ним самим же, даже если их действия не несли в себе намерение оскорбить его. Клаус затихает и переводит растерянный взгляд с одного на другого и обратно.    — Что? — спрашивает он. Его гибридное чутье настораживается, даже если он прекрасно понимал, что в этом нет необходимости: не так-то просто перестать быть параноиком.    Элайджа отводит взгляд в сторону и тактично смотрит на висящую на стене картину, стараясь удержать растущую улыбку на лице. А Ребекка просто не может остановиться и из уголков ее глаз начинают блестеть слезы. Остальные члены семьи и близкие им люди бросают в их сторону из соседней комнаты теплый и любящий взгляд, но не задерживают на них свое внимание: маленькая Хоуп что-то радостно щебетала, хлопая ладошками по квадратным коробочкам, завернутые в рождественские бумаги.    Смех Ребекки длится с минуту. Клаус не может не почувствовать себя немного обиженным. Он понимает, что все это довольно безобидно, черт, даже абсолютно безобидно, и что он драматизирует на пустом месте. Но он не может перестать драматизировать.    — Никлаус, прошу, убери это выражение с лица, — говорит Элайджа с улыбкой в голосе, продолжая смотреть на картину. — Наше веселье совершенно безобидно. Мы не собираемся тебя предавать.    — Ты говоришь так, как будто отрастил глаза на затылке.    — Мне не нужны дополнительные глаза, чтобы знать о твоем весьма… трагическом положении. Ты стал подозрительно тихим. А для тебя это несвойственно.   — Не понимаю о чем ты говоришь, братец, — ловко уворачивается Клаус, возвращаясь в прежнее игривое настроение. Улыбка расцветает на его губах. — Я просто жду, когда наша сестра совладает со своими эмоциями как подобает взрослой женщине и присоединится к нам. Ты ведь присоединишься к нам, сестра? Или продолжишь вот так дальше баловаться?   — “Старческий склероз”, — смеется Ребекка. — Какой же ты смешной, Ник.    — Не понимаю, собираешься ли ты меня оскорбить или похвалить.   Ребекка энергично размахивает перед ним маленьким, но плотным листком бумаги, требуя повнимательнее приглядеться к нему. Она наконец успокоила свой внезапный приступ смеха. Но улыбка растянулась на ее лице так, что были видны почти все зубы.   — Смотри, —  громко произносит она.    Клаус коротко хохочет.    — Ты надышалась дымом, когда разводила костер, сестра?    — Это бумага для рисования, которую ты заказывал на прошлой неделе экспресс-доставкой из Канады, Никлаус, — сразу переходит к делу Элайджа. — Наша сестра имела ввиду твою бумагу, когда просила твоего разрешения.   — Потому что, помимо прочего, в этом доме явные проблемы с шариковыми ручками и простой бумагой А4, — почти с серьезным видом заявляет Ребекка. — В обеих ваших кабинетах нет ни одной чистой бумаги, а все старые исписаны от начала до конца, что даже нельзя оторвать маленький кусочек! Неужели так трудно купить одну пачку бумаги А4 и несколько шариковых ручек?    Клаус, до которого наконец дошла истина, смотрит долгим неверящим взглядом на листок бумаги в своих руках — на плотную бумагу, изготовленную специально по его заказу. Он собирался рисовать на них черно-белые картины прессованным углем.    — Моя бумага…    — Всего лишь одна бумага, — вставляет Ребекка.   — …и ты разрезала ее на три части! — с болью в голосе произносит Клаус.   — Ради всего святого, Ник! У тебя там на столе лежит целая стопка высотой в сорок сантиметров!    — Никлаус… — начал было Элайджа с раздраженным (от его драмы) вздохом, но Клаус его резко оборвал.   — Молчи, Элайджа. За один этот лист бумаги я заплатил больше, чем ты платишь за свои вычурные галстуки, которых у тебя не меньше ста.    — Классические галстуки, — с самым невозмутимым видом поправил его Элайджа и нисколько не возразил против нелепой преувеличенности последнего факта. Потому что в его гардеробе было двести двадцать три галстука. И для него это было довольно мало. Может быть, на следующей неделе, когда у него будет достаточно времени, он объявит день шоппинга? Для себя одного, конечно же.    — Для меня они вычурные, — стоял на своем Клаус.   — Давайте уже начинать, — говорит Ребекка и, помолчав, весело добавляет: — Ты можешь попросить новые бумаги у Санты.   — Глупости, — коротко отвечает Клаус. Его сестра, должно быть, издевается.   Все трое молча пишут свои желания, передавая чернильницу с пером от старшего к младшему. Огонь костра поглощает три квадратные куски бумаги, а Клаус мог видеть только превращающуюся в пепел драгоценную бумагу. Чтобы почувствовал на его месте Элайджа, если бы в костер бросили его модные галстуки?    Но все-таки Клаус быстро отпускает обиду, ведь за эти последние годы он заметно сдвинулся со своего места по названию «Большой плохой волк, терроризирующий маленькие города» к «Менее большой плохой волк, желающий захватить город, когда-то принадлежавший ему». Это определенно впечатляющий прогресс.    Написанные желания каждого остаются неизвестными для остальных. Ребекка горько пишет о своих желаниях воссоединиться с Марселем, когда-нибудь стать человеком и создать собственную семью с Мэттом... или с Марселем. В нескольких тайных желаниях Элайджи, помимо крепкой семьи и благополучия племянницы, фигурирует имя Елены в самых непозволительных чувствах. И никто не узнает, что Клаус все-таки написал под последним пунктом о своих плотных творческих бумагах.   Они обмениваются теплыми улыбками. Улыбка Клауса медленно перерастает в ухмылку.